Максим Трудолюбов размышляет о двух русских прочтениях слова «гражданин», из которых ни одно ни подразумевает прямого, конституционного толкования
К каждому русскому спору о гражданстве и политике подтекстом звучат стихи из «Поэта и гражданина» Некрасова: «Наперечет сердца благие, которым родина свята. Бог помочь им!.. а остальные? Их цель мелка, их жизнь пуста. Одни — стяжатели и воры, другие — сладкие певцы, а третьи… третьи — мудрецы: их назначенье — разговоры». Мудрецы, по словам некрасовского Гражданина, не хотят вмешиваться и говорят: «Неисправимо наше племя, Мы даром гибнуть не хотим, Мы ждем: авось поможет время, И горды тем, что не вредим!» Поэт говорит, что он чуть не уснул, слушая все это, и призывает собеседника спуститься с небес на землю (заметим, это Поэт говорит Гражданину, а не наоборот). Но Гражданин в ответ заходит на еще один виток и приходит к лозунгу: «Гражданином быть обязан».
Хорошо бы понять, что такое здесь гражданин. Ответ, если следовать Гражданину Некрасова, таков. Гражданин, являющийся поэтом, должен «громить пороки смело». А если человек не поэт, а просто общественный деятель, то у него должен быть «могучий идеал». При этом ему «тяжелый жребий пал». Этот человек носит на своем теле «все язвы родины своей» и в конце концов идет в огонь «за честь отчизны, за убежденья, за любовь». И человек этот гибнет, но гибнет не зря, потому что «дело прочно, когда под ним струится кровь».
Предвечный Гражданин
Можно ли вообще назвать описанную фигуру гражданином? Скрещенные здесь пророк, проповедник, освободитель, революционер и святой, возможно, юродивый, создают в своей сумме театральный, преувеличенный образ. Это, конечно, не горожанин, не мещанин, не бюргер, иначе говоря, не сословная единица. Это и не вполне французский citoyen, хотя именно citoyen ближе всего русскому, учитывая влияние французского Просвещения и французской политической истории на русский поэтический и публицистический язык. Это и не гражданин в конституционном понимании слова, то есть не лицо, имеющее права и обязанности в силу принадлежности некоторой политической единице. Перед нами гражданин, родившийся до появления законодательно закрепленных прав гражданства, предвечный, доконституционный гражданин.
И не Некрасов русского гражданина придумал. В оде «Должности общежития» Василия Петрова, переложенной с французского почти за сто лет до «Поэта и гражданина», гражданин — это «должность», то есть в современном русском значении та же обязанность (ср.: книга Самуила Пуфендорфа «Об обязанностях человека и гражданина» в русском переводе XVIII века — «О должности человека и гражданина по закону естественному»): «Любезна должность гражданина Забвенна ныне у людей!» В оде Петрова можно усмотреть начала консервативного понимания гражданства (о чем позже). У Кондратия Рылеева (стихотворение «Гражданин», 1824) — это сан: «Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан». Здесь видны начала поэтически-публицистического понимания гражданства. Как сформировались в русской культуре такие разные и своеобразные понимания гражданственности — отдельная интересная история. Для нас сейчас важно то, что оба они действительно крайне весомы в российской культуре.
То понимание, которое можно назвать консервативным, в России не получило доброго имени, потому что такова была судьба консервативной публицистики и поддерживаемых ею идей. Одним из известных защитников этого направления был издатель журнала «Гражданин», противник реформ Александра II князь Владимир Мещерский. Князь Мещерский призывал брать пример не с Франции, а с Пруссии, где «быть гражданином не значит кричать о свободе, но значит свободно участвовать в правильном движении своего народа вперед». По Мещерскому, термин «гражданин» нужно было понимать «не во французском опошленном и обессиленном “citoyen”, а в английском и немецком Burger» (см. статью Мещерского «Вперед или назад», написанную в 1872 году). Редактором «Гражданина» короткое время в 1870-е был Федор Достоевский.
В доконституционном понимании — и в консервативном, и в поэтическом — есть глубокое внутреннее противоречие. С помощью принятия законов и принуждения к их исполнению можно обязать человека платить налоги и соблюдать определенные правила общежития. Можно законодательно дать человеку право занимать государственные должности, голосовать и выражать свое мнение по поводу действий правительства. Но можно ли прописать в законе обязанность бороться с темными силами?
Гражданин по принуждению
Сегодняшние россияне и вообще все, кто рос на русской литературе, явно или скрыто несут в себе скорее поэтическо-публицистическое понимание гражданственности, чем консервативно-официальное. «Бюргерское» понимание гражданства, отторгнутое либеральной и революционной традицией, в дореволюционной России не принялось, а в Советском Союзе и вовсе не имело шансов: советское официальное воспитание — одним обилием гражданственной лирики в школьной программе — поддерживало поэтическое, доконституционное понимание слова «гражданин».
Между тем в реальной советской жизни слово «гражданин» функционировало как обращение. Начиная с 1920–30-х годов оно превратилось в средство идентификации официальных отношений, альтернативное «товарищу». Обращение «гражданин» должно было показать отстраненность, сугубую легальность отношений («гражданин начальник», «гражданин, ваша очередь»), царивших в органах правопорядка, судах и других местах вынужденной встречи человека и государства, таких как паспортные столы и советские органы управления. Гражданин в этих ситуациях был просителем, нарушителем, подследственным, заключенным: власть стояла над ним, а он, «гражданин подсудимый», под ней. Эта трансформация — из возвышенного в заниженное — замкнула смысловой круг: дореволюционные публицисты и поэты пытались призвать человека быть гражданином, а советская система просто взяла и заставила. «Гражданином быть обязан» стало буквальным. Только это был усеченный гражданин. Обращение фиксировало реальную ситуацию, в которой жил советский человек — обладатель большого количества обязанностей и небольшого количества прав.
На чем вообще права гражданства могут быть основаны? Основаниями прав гражданина, в том числе и гражданина-бюргера, в культуре Запада были собственность и свободное (в смысле не рабское) состояние. Не рабами и не чужаками в древнегреческих полисах было меньшинство: это и были настоящие граждане. Прочно увязанной с гражданством была и собственность. Собственность была не только «недвижима», но даже тождественна с семьей, занимавшей определенное место в пространстве. «Поэтому еще и в Средневековье изгнание могло повлечь за собой уничтожение, а не просто конфискацию имущества. Не иметь никакой собственности значило не иметь родового места в мире, которое называлось бы своим собственным, т. е. быть кем-то, кто миром и организованным в нем политическим организмом не предусмотрен» (Ханна Арендт. «Vita Activa, или О деятельной жизни»).
Такие прагматические основы гражданской позиции российской культуре не очень понятны. В русской культуре существует неписаная иерархия деятельности, выстроенная на отношении к власти. Деятельность, в том числе творческая, может быть охранительной, спрос на нее есть всегда: такая деятельность понятна и извинительна, но ценится невысоко и потомками подвергается забвению. Деятельность может быть чистой, оторванной от злобы дня, посвященной теоретической науке или высокому искусству: такая деятельность стоит уровнем выше, общество с гордостью хранит о ней память, а государство охотно ее присваивает. Но настоящая высокая деятельность должна или, по-некрасовски, обязана быть гражданской. Все остальное — даже искусство — это уход от нее, виноватое избегание главного.
Неактивный гражданин
Основы российского гражданства тоже определяются отношениями с властью и к власти — ее принятием или отторжением. Гражданин русского царя и русского консервативного публициста — подданный, реализующий естественную обязанность человека почитать Бога и власть, не обижать ближнего, творить милостыню. Гражданин русского поэта и либерального публициста — это независимый человек, стремящийся к высокому, пусть и не достижимому идеалу справедливого общества.
Но как обязать человека не обижать ближнего и чтить власть? Это — с одной стороны. А с другой — как обязать человека носить на себе «язвы родины», «идти в огонь» или хотя бы «громить пороки»? Возвышенная неопределенность роли нашего доконституционного гражданина, с одной стороны, и обязанность им быть — с другой, создают конфликт. Власть почему-то должна сама пожелать наполнить гражданство содержанием. А что ее заставит? Человек почему-то должен быть настолько самоотверженным, чтобы идти в огонь. Что его заставит? Российский человек подспудно чувствует обязанность быть тем, кем большинство людей быть не могут, — героем. Реально действующий российский гражданин находится где-то между советским гражданином по принуждению и выдуманным пиарщиками «активным гражданином». Это не может не порождать чувства бессилия перед общественной реальностью, а у многих и ощущения равнодушия, лермонтовской холодности, см. опросы общественного мнения, которые можно коротко описать так: «И царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови».
Оба «предвечных» понимания гражданства в нашей культуре равно легитимны. В отдельные эпохи одно становится легитимнее другого, но оба — «воздушны», не имеют четкой институциональной опоры. Простой путь состоял бы в том, чтобы российскому политическому обществу перестать колебаться между двумя описанными направлениями и сосредоточиться на скучном, конституционном. Но кто же в России ищет таких путей.
