К написанию этой заметки меня подтолкнуло чтение работ Владимира Гимпельсона и Ростислава Капелюшникова, посвященных российскому рынку труда. Упомянутые авторы, несомненно, являются ведущими в нашей стране специалистами в этом разделе экономической науки, и часть своих исследований они посвятили объяснению парадоксальной особенности российской экономики — ее способности поддерживать сравнительно высокую занятость (и относительно низкую безработицу) в условиях тяжелых кризисов и экономической стагнации.
Как они пишут в одной из своих недавних статей:
Возникновение серьезных трудностей в российской экономике неизменно сопровождается апокалипсическими пророчествами относительно возможного роста безработицы. Так было и в 1991–1992, и в 1998–1999, и в 2008–2009 годах. […] Не стало исключением и то, что мы видим и слышим сегодня. И хотя на сей раз аналитики предпочитают не рисковать и не называть конкретные устрашающие цифры, общая тональность большинства комментариев оказывается отчетливо алармистской. […] Этот алармизм впрок тем более удивителен, что до сих пор ни один из ключевых индикаторов рынка труда — ни уровни общей и регистрируемой безработицы, ни характеристики неполной занятости, ни показатели наймов и увольнений, ни количество вакансий — не указывают на приближающийся шторм. По историческим меркам их значения продолжают оставаться весьма благоприятными, и это несмотря на то, что российская экономика уже достаточно давно пребывает в состоянии стагнации, т. е. в режиме околонулевых или отрицательных темпов роста.
Гимпельсон и Капелюшников дают этому кажущемуся парадоксу совершенно логичное и опытно подтверждаемое объяснение; тех, кого оно интересует, я отсылаю к процитированной статье и другим работам этих авторов. Темой моей заметки является не это, а смежный вопрос о том, как вообще связан показатель занятости (или безработицы) с экономическим состоянием страны. Более конкретно: действительно ли высокая занятость однозначно свидетельствует об экономическом благополучии? Последнее предложение в приведенной цитате подразумевает, что нет — по крайней мере в случае России. Но в связи с этим встает другой вопрос: только ли дело в механизмах адаптации рынка труда к экономической конъюнктуре (изучением которых занимаются упомянутые авторы)? Насколько вообще правомерно судить о производительности экономики на основании занятости/безработицы?
Логику стандартной экономической теории можно, несколько упрощая, реконструировать примерно так. В современной денежной экономике, основанной на разделении труда и накоплении капитала, незанятость экономически активного (то есть желающего обменивать свой труд на деньги) человека представляет собой чистую потерю производственного ресурса: вместо того чтобы производить товары и услуги для других, человек тратит свое время на поиски работы и досуг, попутно получая содержание от других «ни за что». Иногда это неизбежно, так как изменившиеся рыночные условия могут потребовать поиска информации, переобучения, переезда и т. п., а все это требует времени. Но в целом чем реже случается временная незанятость и чем меньше ее продолжительность, тем больше благ и услуг производится в обществе (при тех же ресурсах), тем выше производительность и больше общественное богатство.
Эта логика, кажущаяся безупречной, основывается на одной ключевой посылке, а именно: все занятые (т. е. люди, имеющие регулярную работу) занимаются производством товаров и услуг, которые затем продаются другим людям на рынке. Но действительно ли это так?
Проведем небольшой мысленный эксперимент.
Представим себе для начала в качестве одного из крайних случаев профессионального вора — человека, добывающего себе средства к существованию квартирными или карманными кражами. Разумеется, он не является «безработным» — он занят определенной деятельностью, приносящей ему доход. Проблема лишь в том, что эта деятельность не производительна, а разрушительна — он не производит ничего такого, что другие люди были бы готовы у него купить в ходе добровольного обмена, а лишь отнимает у других результаты их производительной деятельности. Его «работа» строго подпадает под определение насилия (по крайней мере, под такое определение, которое принято в либертарианской и близкой к ней политической философии, — хотя такой человек может и не прибегать к насилию в узком смысле применения физической силы к другому человеку).
Не совсем понятно, правда, как существование профессиональных воров влияет на официальную статистику занятости и безработицы. Из общих соображений представляется, что никак не влияет — эти люди обычно избегают контактов с представителями власти, а потому вряд ли их удается опросить в ходе выборочных обследований (а если удается, то такой человек, разумеется, придумает что-нибудь, не имеющее отношение к действительности, а потому в равной степени может попасть и в экономически неактивное население, и в безработных, и в занятых). Кроме того, профессиональных воров вообще, судя по всему, довольно мало. Но это пример важен не для понимания статистики, а как некий идеальный тип человека, «занятость» которого предельно деструктивна.
Теперь от этого крайнего случая будем двигаться в сторону повышения степени формальной легальности. Рассмотрим, например, деятельность по «распилу бюджета». При всем разнообразии возможных схем не будет большой ошибкой сказать, что в них практически всегда задействованы некие подставные фирмы (на которые оформляются фиктивные договоры), коррумпированные чиновники, организующие и прикрывающие хищения, а также определенная инфраструктура государственных закупок. Понятно, что и чиновники, и сотрудники системы госзакупок в статистике занятости будут отражаться как занятые. То же самое относится и к сотрудникам соответствующих фирм, и к работающим с ними по контракту юристам, бухгалтерам и т. д. Причем сами сотрудники фирм — например секретарь (офис-менеджер), рядовой бухгалтер или системный администратор, — скорее всего, вовсе не являются преступниками ни по формальному признаку, ни по мотивации. Тем не менее все эти люди обслуживают деятельность, которая объективно является полностью деструктивной — она представляет собой хищение чужих денег и отличается от деятельности квартирного вора лишь масштабами, степенью формальной легальности и применяемой технологией.
То же самое можно сказать и о всевозможных формах псевдогосударственного рэкета, получивших в последние годы крайнее распространение. Вот пример. Недавно русскоязычный Facebook обошел рассказ владелицы московского ресторана, в котором она описывала свои злоключения, связанные с обязанностями по уборке снега на прилежащем участке улицы. Этот рассказ прекрасно иллюстрирует современную российскую экономическую реальность в целом. Но применительно к теме этой заметки обращает на себя внимание следующий фрагмент:
…Однако Лужкова сменил Собянин. И однажды в нашу дверь… нет, не постучали — вошли без стука суровые дяди в костюмах и сообщили, что теперь они тут главные. То есть между нами (арендаторами) и собственником помещения (Москомимущество) появляется посредник, третье лицо. И договор аренды будет перезаключен, он будет трехсторонний. Это третье лицо — ГУП г. Москвы «Объединенная дирекция по управлению имущественным комплексом киносетей» [на ресторан возложено обязательство убирать снег с территории находящегося рядом кинотеатра. — Ю.К.]. Помимо нового договора аренды с существенно возросшей арендной платой от нас потребовали подписать договор на услуги управления. То есть мы платим им, чтобы они управляли нами. Следили за нами, наказывали и штрафовали.
На эти деньги (а таких арендаторов, как мы, попавших в заложники, так как колоссальные инвестиции в ресторанный бизнес завязаны на помещение, было немало по всему городу) они забабахали нехилый офис в районе Профсоюзной и хорошо жили. Я бывала в кабинетах их начальников — столько предметов роскоши на квадратный метр видела разве что в музеях.
«При чем тут снег?» — спросите вы. Погодите, скоро станет понятно. Как известно, денег никогда не бывает много. Когда дяди в костюмах привыкли к размеру своих новых доходов, им стало не хватать. А с кого им сосать? Только с нас. И они стали искать, на чем можно заработать. Про все в одном посте не расскажу, никто ж не дочитает до конца.
Но одной из идей стал снег. Раньше мы сами нанимали дворников чистить площадь, искали машины для вывоза снега, сами договаривались, торговались, сами отвечали за результат перед управой. Но вполне справлялись.
Но в один прекрасный день помощница принесла мне на подпись договор. Вообще, само слово «договор» в России порой бессмысленно: никто с нами ни о чем не договаривался. Логичнее было назвать его уведомлением. Нас уведомили о том, что теперь дяди сами будут убирать наш снег. Ну то есть не сами, но они нанимают компанию, которая убирает и вывозит, а мы, значит, за все это платим.
Надо ли вам, мальчики и девочки, рассказывать, что такое «откаты»? Снег стал обходиться моему ресторану примерно в 10 раз дороже за каждую снежинку. Мы получали счета с какой-то периодичностью и должны были по ним платить.
Красноречивый рассказ. А теперь давайте подумаем. «Нехилый офис» — это как минимум несколько начальников с секретарями, система делопроизводства, локальная компьютерная сеть с системными администраторами, бухгалтерия, штат инспекторов, следящих за своевременностью внесения платы и контролирующих «подопечных» арендаторов, юридический отдел, планово-экономический отдел, охрана… Это ж государственное унитарное предприятие города Москвы, а не какая-нибудь захудалая контора! Добавьте к этому сотрудников банка, обслуживающих счета этого предприятия (поскольку платежей много, то в терминах затрачиваемого рабочего времени обслуживанием этого ГУПа в банке, скорее всего, занят не один человек). Не будет большим преувеличением утверждение, что такой ГУП дает занятость не одному десятку человек. Но все эти люди заняты, по существу, одним — легализованным рэкетом. То есть они не производят товары и услуги для продажи другим людям, а отнимают заработанное у тех, кто такие товары и услуги производит. Одним словом, речь идет все о той же деструктивной занятости. И это только один пример.
Идем дальше. Существует еще такой огромный сектор экономики — контролирующие и надзорные учреждения. Их существование оправдывается тем, что они якобы защищают граждан от всевозможных рисков и опасностей. В реальности ни для кого не секрет, что значительная часть рабочего времени сотрудников этих органов тратится на то, чтобы собирать дань с «подопечных» предприятий — официальную (в виде штрафов) и неофициальную, — и на решение своих административных проблем, никак не связанных с защитой граждан от опасностей и рисков (яркий пример последнего — бурная деятельность ФАС по преследованию предпринимателей, мотивированная «палочной системой»).
В эту же категорию попадают проверка ГИБДД документов на дороге у водителей, не совершивших никакого правонарушения, на которую тратится время инспекторов, проверки документов полицией у случайных прохожих из-за их «неевропейской» внешности и т. п. Вся эта деятельность порождает значительную занятость, но при этом столь же деструктивна, как и деятельность юристов и банкиров, обслуживающих воров и рэкетиров.
Интересный случай представляет собой занятость в частной охране. В России это довольно заметный, причем растущий сектор рынка труда — с 2000 по 2015 год доля охранников в общей численности рабочей силы выросла с 0,9% до 1,8% (для сравнения: врачей, без учета стоматологов, в 2015 году было 1,3%). В абсолютном выражении их численность за тот же период выросла примерно с 520 тыс. до 1,3 млн чел.
С одной стороны, охрана как таковая может быть вполне нормальной, производительной, а не деструктивной услугой: если охранник пресек действия вора или вандала, то он тем самым увеличил, а не уменьшил богатство производительного члена общества, владеющего соответствующим имуществом. Тем не менее даже в случае такой производительной охранной деятельности рост спроса на нее может служить косвенным свидетельством увеличения деструктивной деятельности общества — если нужно больше охранников, значит, стало больше воров и грабителей.
С другой стороны, ни для кого не секрет, что в современной России частная охранная деятельность нередко является легализованной формой рэкета. Иными словами, некоторая часть охранников (которую, правда, очень трудно оценить количественно) непосредственно входит в состав деструктивной занятости. Так что в любом случае увеличение численности охранников свидетельствует о росте деструктивной деятельности в общества.
Ну и, наконец, пресловутые «силовики». Они во многом аналогичны охранникам — в принципе, часть из них в какой-то степени занята производительной деятельностью в том смысле, что эта деятельность может (с определенными оговорками) считаться чем-то вроде услуг, повышающих благосостояние других членов общества. Но в то же время хорошо известно, что сотрудники так называемых правоохранительных органов активно вовлечены в деятельность по отъему чужой собственности (в том числе чужого бизнеса), в прикрытие криминальных действий, в фабрикацию уголовных дел против невинных людей и тому подобную деструктивную активность. Причем масштабы приносимых бед и разрушений могут быть очень велики (несопоставимо больше должностных окладов этих чиновников, по которым их мнимые «услуги обществу» оцениваются в статистике ВВП). Тем не менее все эти люди считаются работающими, а увеличение численности сотрудников силовых структур так же улучшает показатели занятости, как и увеличение численности чиновников.
Итог нашего мысленного эксперимента можно сформулировать так: высокий уровень занятости (низкий уровень безработицы) вовсе не обязательно свидетельствует о хорошем состоянии экономики страны или о ее производительности. Если в общем числе формально работающих велика доля тех, кто занят деструктивной деятельностью, кто уничтожает, а не создает общественное богатство, то низкая безработица вообще ни о чем не говорит. В конце концов, даже в очень бедном и непроизводительном обществе можно получить высокий уровень занятости, если большое число людей будут постоянно заняты ограблением друг друга.
Что касается упомянутого в начале заметки парадокса, то тут можно задаться вопросом: может быть, сравнительно слабый рост безработицы в условиях российских кризисов объясняется не только институциональными особенностями, о которых пишут Гимпельсон и Капелюшников, но и тем, что относительно много людей задействовано в сфере деструктивной деятельности, которая в меньшей степени зависит от производительности экономики? Ведь масштабы грабежа и административного рэкета вряд ли быстро реагируют на экономическую конъюнктуру. Например, едва ли экономическая стагнация приведет к сокращению числа ГУПов, собирающих дань с городского бизнеса, — скорее уж наоборот, сперва градоначальники попытаются выжать из тяглого населения побольше. Впрочем, ответить на этот вопрос эмпирически пока что весьма затруднительно. Прежде чем станет возможна оценка масштабов деструктивной занятости, необходимо решить целый ряд очевидных методологических и методических проблем. Что, однако, никак не обесценивает приведенного выше качественного анализа.
В каком-то смысле «антизанятость», о которой идет речь, а также низкий уровень безработицы в условиях кризисной или застойной экономики не являются для России чем-то совсем уж новым. Во времена позднего СССР уровень занятости был очень высок, а экономика тем не менее стагнировала. Однако в то время это было скорее следствием естественной расточительности социализма, а также того, что значительная часть ресурсов, в том числе труда, расходовалась в рамках военно-промышленного комплекса. Деструктивная деятельность заключалась не во взаимном грабеже, а в расходовании трудовых и прочих ресурсов на бессмысленные или вредные цели. Руины всевозможных циклопических военных сооружений, которые можно то там то тут встретить на пространстве бывшего СССР, могут служить хорошей иллюстрацией «деструктивной занятости по-советски». В отличие от этого, российская «антизанятость», по-видимому, в большей степени связана с насильственным отнятием и перераспределением чужого богатства, а ее символом скорее может служить не ржавеющий под открытым небом старый советский танк, а стильный кабинет холеной секретарши в московском ГУПе.
Как бы то ни было, низкие показатели безработицы в России сами по себе не сулят никаких светлых экономических перспектив, пока заметная часть занятости остается деструктивной. Если в стране больше половины граждан хотели бы, чтобы их дети делали карьеру в «правоохранительных органах» и прочих силовых ведомствах, а не производили товары и услуги, которые захотят купить их сограждане, то такая страна вряд ли может рассчитывать на хоть какое-то долгосрочное экономическое развитие.
