Центральным вопросом московских протестов стал вопрос о частной собственности. По крайней мере, так хочется думать. В европейской культуре благоприятных для общества изменений часто удавалось добиться именно в борьбе за собственность.
Стремление активной части общества защитить «жизнь, свободу и собственность» как единый комплекс ценностей привело к демократизации государств и, в итоге, к стабилизации политических систем западного мира.
Политика без политики
Право собственности может ограничивать право власти. Это в буквальном смысле порог дома, который власть не имеет права переступать. В России, где привязанность к институту частной собственности крайне слаба, зазвучали разговоры о том, что эта связь укрепилась и гражданское общество в России наконец нашло себя. Защита собственности, в отличие от кликушества «борьбы с режимом», выглядит достойным поводом для действия (см. об этом очень увлекательную статью Александра Баунова).
Успех этого института в некоторых исторических обстоятельствах не означает, что собственность можно взять с полки, «раздать» и сделать решением вопроса о правах граждан. Никакой институт, особенно установленный сверху, не является таким решением. Ни частная собственность, ни выборы, ни суд не будет спасением в отсутствие четких правил ограничения власти как таковой.
Чтобы понять, какова в действительности роль собственности в разворачивающемся конфликте, важно посмотреть на тип взаимодействия между гражданами и государством, на правила, по которым идет эта игра.
Таргетирование протеста
Сегодня, в 2017 году, общение по конфликтным вопросам между обществом и властью идет по правилам, написанным по результатам событий шестилетней давности. Протесты 2011– 2012 годов оказались наглядным пособием, на котором и общество, и власти чему-то учились. Постепенно становится видно, кто, как и чему.
Правовой климат сегодняшних протестов гораздо жестче того, что существовал в 2011-м. Власти выучили урок и оформили его в виде законодательных актов.
В 2017 году, как и в 2011-м, борьба идет вокруг политических решений, но сегодня организаторы многих общественных начинаний стремятся показать, что их протест «не политизирован». И это тоже урок. В 2017 году участники движений — московских протестов против сноса жилых домов и протестов дальнобойщиков, но не протестов против коррупции — убеждают себя в том, что деполитизация борьбы за желаемые политические решения возможна в принципе.
Я сознательно выношу за скобки вопросы о сговоре организаторов с властями, такие вещи трудно доказывать и легко отрицать. Для целей нашего рассуждения будем считать, что сговоров нет и мотивы организаторов чисты. В этом случае мы увидим как минимум три пути. В отсутствие открытого доступа к политической сфере одни силы политизируют протест, а другие убеждены, что для того, чтобы пробить дорогу к политике, нужно деполитизироваться. Причем у деполитизации есть две стороны - специализированная, о которой речь впереди и идологически левая, которая любит перспективу «митинга без политиков» и «политическую полифонию», уходящую за пределы либерально-оппозиционных стандартов (см. об этом материал «Открытой левой» и мою статью о различиях между правом социальным и частным)
У этого обстоятельства есть интересное зеркальное следствие. Алексея Навального с семьей выпроводили с митинга, потому что он политик. Делалось это, потому что политические менеджеры не терпят посягательств на свою монополию. Но в итоге в глазах общества политиком оказывается именно Навальный.
Таргетирование протеста — сама по себе хорошая вещь, но она может быть и проблемой. То, что выяснения отношений по поводу жилья сосредоточены пока в одном субъекте федерации, Москве, выгодно федеральному менеджменту и с точки зрения перенесения ответственности на губернатора, и с точки зрения последствий для других регионов: москвичи выглядят как люди, которые в очередной раз бесятся с жиру. Протест дальнобойщиков против системы «Платон» тоже сосредоточен на конкретном политическом решении. Ключевым обстоятельством является не то, против чего (за что) конкретно ведется борьба — против нарушения прав собственности, против налогообложения бизнеса перевозок или против коррупции, — а как она ведется и на каком уровне.
«Китайские» протесты
«Протест эффективнее, если люди видят взаимосвязь между своими маленькими интересами и большими принципами вроде конституционных», — говорит политолог Григорий Голосов. Связь узкого интереса с большими принципами многие чувствуют и сейчас — уж точно о ней знают Юлия Галямина и другие организаторы московского протеста. Но связь эта и есть политизация. Переход от требований изменить конкретный закон к требованию изменить систему написания, принятия и исполнения законов вообще как раз и маркируется властями как опасная «политизация». Властям нужно, чтобы протест был узким и представлял бы собой подачу прошений к самим властям. Если протест собирается против некоторого закона или правила, то небольшие изменения в законе или правиле всегда можно продать гражданам как огромную уступку. Российские политические менеджеры учатся такому управлению коллективными действиями.
Хорошо умеют это делать китайские политменеджеры: различных коллективных акций в Китае проходит много, а система стабильна. Общественные организации фиксируют тысячи забастовок в год. В 2010 году профессор университета Цинхуа Сунь Липин говорил, что в Китае количество так называемых «массовых инцидентов» — любых коллективных действий, нарушающих общественный порядок, не обязательно политических, — достигло 180 000 в год. В 2013-м Чэнь Цзипин, бывший член комитета партии по политическим и законодательным вопросам, называл в интервью Bloomberg цифру 30 000–50 000, добавляя, что количество протестов снизилось, но их влиятельность повысилась. Чэнь подчеркивал это обстоятельство, чтобы показать, что власти готовы прислушиваться к недовольным гражданам и идти на конкретные уступки.
Уступки возможны при понятных условиях, конечно. Выступления, к которым власти относятся мягче, связаны с недовольством конкретной проблемой. Организаторы таких акций готовы работать на системном уровне и, чтобы не создавать себе проблем, нередко прямо декларируют, что являются патриотами и считают власть коммунистической партии легитимной. Покушения на руководящую роль партии преследуются жестоко, а целенаправленные протесты, случается, приводят и к позитивным результатам: выплате задолженностей по зарплатам, повышению компенсаций за отнятые земли. С императорских времен в Китае существует культура подачи жалоб, для приема которых есть специальные бюро по всей стране (см. книгу социолога Хофун Хуна «Протест с китайскими особенностями»: Ho-fung Hung. Protest with Chinese Characteristics. Demonstrations, Riots, and Petitions in the Mid-Qing Dynasty). Коммунистические власти переняли этот опыт, и он, вероятно, позволяет снимать часть общественного напряжения.
До того как самой распространенной причиной протестов в Китае стали экологические проблемы, главным поводом для недовольства много лет были вопросы, связанные с землей и собственностью. Земельные конфликты — сегодня вторая по частотности причина протестов. Местные чиновники отбирают у крестьян земли и, обогащаясь в процессе, передают коммерсантам для строительства фабрик и торговых центров или забирают для строительства инфраструктуры. Китай за годы бурного экономического роста пережил десятки тысяч протестов, связанных с правом собственности, но авторитарная система, ставящая власть партийной элиты выше частной собственности, живет и здравствует. Китайский опыт показывает, что собственность, суды и выборы можно встроить в авторитарную систему без всякого вреда для нее.
К этому стремятся и в России. События в Москве не позволяют заключить, что протесты против сноса стали более зрелым или более многообещающим типом политического поведения, чем, например, протесты 2011–2012 годов. Несмотря на присутствие фактора собственности, московские события больше похожи на «китайские» протесты. Такими же были и сочинские протесты — очень похожие и на китайские, и на московские по причинам (изъятие собственности под большие государственные проекты). В этом нет ничего ужасного. Такой тип взаимодействия с властью нужен любому обществу и позволяет многого добиваться. Можно переписать список домов, изменить закон и, например, делать вот такие вещи, как предлагает заместитель мэра Москвы Марат Хуснуллин: «Мы сделаем специальные лаборатории, докупим новое оборудование и будем следить, чтобы жилье было качественным». Ключевое слово здесь, конечно, «докупим».
Операционная система
Конфликт, подобный нынешнему московскому, — вполне приемлемый тип конфликта с точки зрения федерального политического менеджмента. С точки зрения авторитарной системы это идеально выученный урок: таким образом утверждается ее монополия на политические решения.
Российская политическая культура традиционно с большим скрипом принимает право частного гражданина на что-либо полностью собственное, потому что справедливо воспринимает это как попытку отчуждения, попытку уйти от власти.
Именно поэтому у российского государства большой опыт дробления общества, создания фикций и подчинения носителей интересов — даже таких крупных и влиятельных, как православная церковь, — воле единого центра власти. При советской власти были созданы общественные фикции, просуществовавшие десятки лет, а некоторые реальные общественные явления — например советы — сведены к фикциям. Это, можно сказать, специальность российской власти. Вкупе с китайским опытом, который вобрал в себя и собственные имперские, и заемные советские элементы, такой подход к государственному управлению — большая сила.
Московские власти с Сергеем Собяниным во главе учитывают и российский опыт, и китайский. Они занимаются тем, чем «должна» заниматься авторитарная власть, особенно в ее российском изводе, — уничтожением любых неподконтрольных самостоятельных общественных организаций, подрывом горизонтальных связей и созданием фикций вроде многочисленных, но никому не известных городских СМИ и системы «Активный гражданин». В этом, а не в вопросе собственности — главная политическая проблема.
Свою «операционную систему» московские власти оттачивали сначала на том, что всем нравилось, — на парках; потом — на том, что многим нравилось, — на улицах; потом — на том, что многим не нравилось, но касалось единиц, — на сносе торговых павильонов; и вот дело дошло до вопросов, близких к телу каждого. Не имеющие никакой законной силы «голосования» использовались для легитимации программы «Моя улица», но это никого не волновало, а стало волновать, когда процесс уже оказался хорошо отработанным и дело дошло до квартир.
Саквояж с инструментами у московской мэрии все тот же, методы те же, но протесты начались только сейчас. Этот саквояж будет пополняться, и нет никаких причин думать, что наступление остановится на пятиэтажках. Политического решения требует не только проблема квартир и их владельцев, но и наступление власти на человека и операционная система, с помощью которой оно ведется.
