В начале сентября группа преподавателей и студентов Московской международной киношколы, правозащитников, гражданских активистов и деятелей культуры из Москвы и Петербурга побывала в Петрозаводском суде, где идет процесс над Юрием Дмитриевым, и на местах обнаруженных им захоронений. Вот рассказ одного из участников поездки.
Места ужаса — места памяти
По узкому коридору казенного учреждения ведут в наручниках щуплого пожилого человека. Завидев его, собравшиеся в коридоре начинают аплодировать, и на его строгом лице вдруг появляется по-детски неловкая и робкая улыбка. «Спасибо», — говорит он одними губами. Тонкая женщина с короткими светлыми волосами подбегает к нему с возгласом «папа» и оставшиеся до двери несколько метров идет рядом с ним, что-то шепча ему на ухо. Все это длится считанные секунды, и приставы с подсудимым скрываются за дверью. Так выглядит суд над Юрием Дмитриевым, карельским историком и краеведом, кажется, самый важный процесс в сегодняшней России.
Дмитриев находится под стражей девять месяцев, начавшийся в июне суд идет в закрытом режиме — в целях «защиты интересов несовершеннолетней». Найденные в домашнем компьютере Дмитриева фотографии приемной дочери, делавшиеся для органов опеки в целях контроля за ее физическим состоянием, приглашенные обвинением эксперты (уже известные тем, например, что назвали Библию экстремистской литературой, и признавшиеся в ходе процесса, что не имеют необходимого образования и лицензии для подготовки судебных экспертиз) сочли детской порнографией, и теперь Дмитриеву грозит от 8 до 15 лет заключения. Все независимые эксперты и правозащитники утверждают, что обвинение сфабриковано, а его реальная причина — деятельность Дмитриева по поиску останков жертв сталинских репрессий.
После краткого свидания с подследственным в коридоре суда и общения с другими приехавшими его поддержать мы садимся в автобус и едем в Сандармох — самое известное из открытых Дмитриевых захоронений и одна из самых больших известных на сегодняшний день братских могил сталинского террора наряду с Левашовской пустошью, Бутовским полигоном, Катынью и Коммунаркой. Судя по архивным данным, в лесу в 180 км от Петрозаводска и 19 км от «столицы» Белбалтлага города Медвежьегорск лежат не меньше 7,5 тысяч расстрелянных. По дороге в Сандармох питерский историк и многолетний друг Дмитриева Анатолий Разумов рассказывает о «технологиях» расстрела (они, как и история «первого соловецкого этапа», подробно описаны в его статье «Скорбный путь. Соловецкие этапы 1937–1938 годов»). Чтобы плотнее набить грузовик-трехтонку, людей укладывали слоями друг на друга и накрывали брезентом. Это облегчало работу палачам — жертвы теряли сознание, задыхались и по приезде на место не в силах были сопротивляться. Для «успокоения» тех, у кого такие силы оставались, у конвоя при каждой машине был комплект — деревянная «колотушка» (дубинка, которой беспокойных били по голове, часто проламывая череп) и металлическая трость с заостренным концом (такой тростью прокалывали особенно строптивых). Я слушаю все это и думаю о том, что достаточно почитать такой текст нон-стоп в эфире «Первого канала» хотя бы неделю — и атмосфера в стране заметно изменится.
Если не приглядываться, Сандармох очень похож на обычное кладбище — хороший асфальтированный подъезд и парковка для транспорта (все это построили «на излете второй оттепели» в 1997 году, объявленном «годом согласия и примирения»; тогда ждали приезда Бориса Ельцина), большой обелиск у входа, деревянная часовня, множество крестов или накрытых козырьком столбиков-«голубцов» с фотографиями и именами и множество памятных камней представителям разных национальностей — в официальных репортажах это называется «интернациональным мемориальным комплексом». Бабушка-кассир в придорожном кафе на трассе, ведущей к Сандармоху, узнав, куда мы направляемся, говорит: «Знаю, конечно, красиво там». Но стоит хотя бы немного походить среди этих крестов и приглядеться, как сходство с кладбищем теряется. На камне при входе написано не обычное для таких мест «Вечная память», а оглушающее «Люди, не убивайте друг друга»; кресты, столбики и памятные камни стоят не у могил, а просто в лесу или у затянутых мхом провалов в земле, на деревьях то и дело встречаются записки «ищем такого-то, расстрелян тогда-то». И в голове что-то перещелкивает: нет, это не кладбище, место упокоения для умершего и памяти для его близких, это нечто прямо противоположное — место преступления и беспамятства. Это тихое и уединенное место было выбрано не за его красоту и тишину: расстрельная команда искала кусок леса подальше от дороги и жилья, чтобы не попасться на глаза случайным свидетелям.
Особенно пронзительно это чувствуется на Барсучьей горе, еще одном захоронении, обнаруженном Дмитриевым. Мы едем туда на следующий день после Сандармоха, уже в совсем небольшом составе — дороги почти нет, от ближайшего населенного пункта, Поселка 8-го шлюза, нужно идти пять километров по лесу. Если Сандармох — одна из самых больших братских могил Большого террора, Барсучья гора — одно из самых больших обнаруженных, но непризнанных официально кладбищ в России. Это место даже внешне совсем не похоже на кладбище, и потому производит куда более непосредственное и мощное впечатление. Это именно лес, усеянный ничем не примечательными на первый взгляд ямами и ложбинами. Только внимательно приглядевшись, начинаешь видеть, что эти ложбины правильной формы.
Это место обнаружили не люди, а барсуки. (Именно поэтому Дмитриев назвал его Барсучьей горой; в документах оно фигурирует как «кладбище Сангородка Белбалтлага».) Строя свои лабиринты, барсуки имеют обыкновение вытаскивать на поверхность из-под земли все, что мешает им на пути. У одной из таких нор в самом начале 2000-х местный охотник (именно он ведет нас сейчас), бродя по лесу, обнаружил сначала кости, а потом и человеческий череп. Зная, что Дмитриев давно разыскивает в этих местах большое захоронение заключенных, строивших один из самых трудоемких участков Беломорканала, он связался с ним и позвал приехать и посмотреть. Кости оказались, действительно, те самые — исследование местности показало, что здесь похоронено не менее 800 человек. Дмитриев с помощниками установили в лесу несколько крестов и две таблички в память об убитых и направили местным властям запрос о признании этого места мемориальным кладбищем. Место осталось нетронутым; нога человека ступает здесь редко — только барсуки по-прежнему роют свои ходы, у нор видна свежая земля. Впечатление заброшенности усиливает сознание того, что таких захоронений в этих лесах не одно и не два. По пути наш проводник показывает поляну, на которой обосновались земляные пчелы; когда они с товарищем попробовали накопать там немного меда на пробу (земляные пчелы хранят мед в подземных норах-гнездах), то сразу наткнулись на человеческие кости. Из-за захоронений в земле много пустот, пчелы их обживают, ничего удивительного, говорит наш спутник.
Трудно не думать о том, что ужас, свидетелями которого были эти места, который люди стараются спрятать, похоронив и забыв сюда дорогу, прорывается из под земли через барсучьи норы и ходы земляных пчел, как загнанная под землю и в подсознание память.
Именно на Барсучьей горе понимаешь, почему для всех, кто всерьез занимается темой памяти, так важны имена, почему так одержимы составлением и публикацией списков «мемориальцы», почему чтение имен оказывается самым сильным и понятным ритуалом воскрешения памяти о репрессированных во все большем числе городов России. Дело в том, что в повседневной жизни мы живем в окружении людей с именами и биографиями, и почувствовать неотъемлемость этого, кажется, само собою разумеющегося человеческого достояния можно в полной мере, лишь увидев своими глазами немоту и беспамятство безымянных могил и расстрельных ям. Тут становится ясно, что составление списков имен, их публикация и чтение — один из редких случаев, когда символическое значение действия равно буквальному: это одновременно и символический акт восстановления справедливости, и священнодействие, и естественно-необходимый акт возвращения отнятого.
После всего этого слова Дмитриева в одном из репортажей как раз о Барсучьей горе перестают выглядеть «спецэффектом» или религиозной экзальтацией. «Там столько людей. Никто не вспоминал их добрым словом долгие годы. И когда начинаешь их поминать, они откликаются. Каждый кричит: и меня вспомни, и меня! Сердце не выдерживает».
Главное впечатление от этого места — буквально висящая в воздухе вопиющая потребность возвращения отнятого. Работа по раскапыванию этих останков, возвращению им имен и посмертному восстановлению отнятой и поруганной чести — не просто естественная, но единственно возможная реакция на этот опыт. Неслучайно многие, однажды побывав в таких местах, начинают ездить сюда периодически.
Феномен массовых захоронений
Но деятельность Дмитриева и его сравнительно немногочисленных единомышленников — не просто важная с символической точки зрения работа по восстановлению справедливости. Именно поиск останков жертв репрессий, то, что Анатолий Разумов называет работой по превращению мест ужаса в места памяти, во многих странах стимулировала процессы, приведшие к серьезным общественным и даже политическим изменениям. Похожие процессы шли во многих странах, можно вспомнить такие разные случаи, как Аргентина, Камбоджа или Польша, но ярче всего это видно на примере Испании.
В этой стране, десятки лет разделенной памятью о кровопролитной Гражданской войне 1936–1939 годов и последовавшей затем диктатуре Франко, забвение и молчание о прошлом стало после падения франкизма основополагающей моделью памяти и фундаментом «национального примирения». Недостатки этой модели то и дело давали себя знать во вспышках терроризма и подъеме сепаратистских настроений в районах, особенно ожесточенно сопротивлявшихся националистам в Гражданскую и после, и особенно жестоко усмирявшихся. Это забвение было прорвано именно движением, сосредоточенным вокруг поиска массовых захоронений жертв националистов, идентификацией и перезахоронением их останков.
Причем волна поднялась и набрала силу на удивление быстро. До конца 1990-х в Испании случаи поисков родными мест захоронений своих близких, казненных без суда в Гражданскую, носили локальный и единичный характер. В 2000 году мадридский журналист Эмилио Сильва опубликовал статью о своем деде, казненном националистами в годы Гражданской, обратив внимание на то, что если в Аргентине, Чили и Гватемале государство берет на себя ответственность за преступления прошлого и участвует в розыске и перезахоронении репрессированных, в давно перешедшей от диктатуры к демократии Испании ничего подобного не происходит. Статья вызвала бурную общественную дискуссию, а основанная им в том же году Ассоциация возрождения исторической памяти (ARMH) объединила усилия историков, правозащитников, гражданских активистов и журналистов по всей стране, обеспокоенных проблемой поиска и идентификаций жертв репрессий. За первые пять лет существования ARMH произвела 60 эксгумаций, идентифицировав останки более 500 человек. Но даже важнее собственно работы по обнаружению и перезахоронению останков оказалось воздействие этой деятельности на испанское общество. Болезненная и неприятная тема, о которой предпочитали не вспоминать потомки убитых, о которой молчали газеты и которую избегали политики, вдруг оказалась открытой для обсуждения.
Та самая энергия — «и меня вспомни, и меня!» — была выпущена на свободу и эффект превзошел самые смелые ожидания. Пример ARMH и рассказы об эксгумациях в СМИ и интернете вызвали к жизни множество региональных организаций, вызвали всплеск интереса к семейной истории, многочисленные публикации дневников и воспоминаний очевидцев, тема памяти стала едва ли не главной в литературе и кино. «Феномен массовых захоронений», как назвали его историки, за несколько лет привел к изменению отношения всего испанского общества к прошлому: в 2004 году консерваторы, ратовавшие за сохранение «пакта молчания», проиграли выборы, в 2007-м новое правительство приняло закон об исторической памяти, в 2008-м судья Бальтасар Гарсон возбудил уголовное дело об исчезновении более 114 тысяч человек в годы Гражданской войны и последующей диктатуры, потребовав от государства эксгумации 19 братских могил по всей стране. И хотя этому делу не был дан ход, а первое перезахоронение за государственный счет произошло лишь в 2017-м, именно процесс эксгумаций силами волонтеров подготовил общенациональную дискуссию о преступлениях режима Франко.
На специальном сайте, созданном Министерством юстиции Испании по решению правительства, можно найти карту страны с указанием боле 2000 известных на сегодняшний день мест массовых захоронений. Те из них, где уже произошли эксгумации, отмечены красным, те, где еще нет, — зеленым. Этими треугольничками усеяна в буквальном смысле вся страна.
На эту карту особенно горько смотреть из России, слишком очевидна разница масштабов проблемы и ее решения. Жертвами репрессий с обеих сторон испанской Гражданской войны стали по приблизительным подсчетам около 300 000 человек — и почти все захоронения на сегодняшний день найдены. Только по доступной статистике число расстрелянных в годы советского террора, убитых или доведенных до смерти в тюрьмах и лагерях, во время депортаций и жизни в спецпоселениях составляет от 5 до 7 миллионов человек. Аналогичный испанской карте проект «Карта памяти», созданный (при поддержке государства) питерским «Мемориалом», содержит описания 400 с небольшим мест захоронений из примерно 1200 известных. В описаниях подавляющего большинства из них сказано: «Сохранность захоронений: не сохранились», «статус охраны: не состоит».
Воспитание народа
Может быть, сравнение двух этих карт дает самый верный ответ на вопрос, кому же помешал карельский историк, раскапывающий захоронения 80-летней давности. У него получилось не только найти захоронения в Сандармохе, Красном бору, на Барсучьей горе и на склоне соловецкой Секирной горы — ему удалось запустить волну. Опыт Испании показывает, на что способна такая волна.
По словам директора Медвежьегорского краеведческого музея Сергея Колтырина, с каждым годом на дни памяти 5 августа в Сандармох приезжает все больше народу. Причем, что особенно важно, большая часть приезжающих — не гости из Москвы и Питера, а местные жители. Именно местную память пытался разбудить Дмитриев, группируя имена в своих книгах не по алфавитному принципу, а по географическому.
«Списки намеренно сгруппированы по месту проживания на момент ареста, — пишет он во введении к изданной в 1999 году книге «Место расстрела Сандармох». — Отыскивая дорогие для вас имена, вы вынужденно будете искать зачастую несуществующие сельсоветы и навсегда утраченные деревни и деревеньки. Помнить о своих корнях, знать историю своей семьи, своего рода — с этого начинается для каждого из нас история Родины».
С этим же связана очень важная для Дмитриева мысль о том, что именно память о предках, предполагающая знание мест, где они похоронены, делает разрозненную массу населения народом. Тогда абстрактное прошлое становится личной историей, а теми, кто связан с историей лично, трудно манипулировать. В той же книге 1999 года со списками соседствуют письма родственников с запросами, есть ли там имена их близких, и с благодарностью от тех, кому удалось найти своих. Это не только дань памяти, но и призыв к ее пробуждению.
Обилие в Сандармохе памятников расстрелянным там немцам, грузинам, украинцам, финнам, полякам, евреям, татарам, вайнахам и так далее, установленных представителями национальных общин, — результат вполне сознательных и целенаправленных усилий Дмитриева. «Что я делаю в Сандармохе? — цитирует его статье «Дело Хоттабыча» Шура Буртин. — Я воспитываю народ. Беру какой-нибудь народ, объясняю им: тут ваши братья убиты, похоронены. Вы же один народ, только вы живые, а они мертвые. Что же вы, сволочи, памятник им не поставите!»
И воспитание сработало. Первые памятники заставили запустили конкуренцию национальных гордостей: «эти вот поставили своим умершим памятник, а мы чем хуже», а затем соотечественники погибших начали все активнее протаптывать дорогу в Сандармох, туда стали приезжать в том числе и официальные делегации. Народная и национальная памяти начали жить самостоятельно, независимо от усилий Дмитриева или кого бы то ни было еще.
По-видимому, именно здесь причина недовольства, которое чем дальше, тем больше вызывала у властей деятельность Дмитриева, и, в конечном счете, инспирированных против него обвинений. Можно сказать, что Дмитриев поставил перед собой задачу через пробуждение семейной памяти «перепрограммировать» национальную идентичность населения России. Мягко говоря, нетривиальная задача, учитывая, что национальная идентичность в России традиционно программируется сверху. И хотя поводом для фабрикации дела против Дмитриева вполне могла быть обида кого-то из «духовных наследников» палачей или личный конфликт со слишком ершистым и неудобным Хоттабычем, реальная причина в принципиальном конфликте той модели существования, которую запускает его работа, с той, что насаждается политической системой современной России. Став работой по пробуждению памяти в государстве, не готовом честно посмотреть на свое прошлое и осудить преступления против собственного народа, его деятельность в конце концов не могла не войти в конфликт с государственной политикой.
Дело осознания
В других условиях Дмитриев был бы удостоен наград и почестей — активной помощи в розысках, государственных премий, славословий в прессе и на федеральных каналах. Но это признание приходит к нему на личном уровне (от родных найденных им жертв) или из-за границы (его единственная награда — врученный послом Польши золотой Крест Заслуги). В условиях современной России вполне логично, что наградой ему становится бесчестье. Что это как не проверка на прочность той самой низовой памяти?
«Дело» Дмитриева, таким образом, стоит считать продолжением дела его жизни еще в одном смысле. За тридцать лет поисков Дмитриев сделал уже гораздо больше, чем кажется по силам сделать одному человеку. Процесс над Дмитриевым, особенно нарочитая отвратительность выдвинутых против него обвинений — это переход дела его жизни в новое качество. Кричащая несправедливость обвинений оказывается важна именно этим своим качеством, ведь глубоко уснувшего можно разбудить только криком. Она очень точно отражает то, что продолжает происходить с памятью миллионов жертв советского террора. И может быть, всем тем, кто это понимает, пора наконец применить тот самый навык быть народом — вместо того, чтоб оставаться подверженным любым манипуляциям населением.
Поднятая уже самим этим процессом волна достойна в этом смысле отдельного внимания. Общественная кампания в поддержку Дмитриева довольно быстро превратилась из обычных в таких случаях призывов к неясному адресату освободить невинного и восстановить законность в череду очень личных рассуждений о значении его деятельности, о памяти, покаянии, осуждении государственного террора.
И страшно интересно наблюдать, как работает эта цепочка. Кого-то смущает уголовная статья, кого-то — политизированность поднимающегося вокруг шума, кто-то, как обычно, говорит, что нет дыма без огня. Но пять десятков видеообращений, рассказы тех, кто побывал на открытых Дмитриевым местах памяти, делают свое дело. Дело, кажется, даже более важное, чем попытка заставить инициаторов этого процесса одуматься. Очень разные люди — а среди поддержавших Дмитриева есть и «правоверные либералы», и не склонные к патетике историки, и известные актеры, и православные священники, — находят разные слова для описания важности затеянной Дмитриевым работы. Эти слова ложатся на очень разную почву, и число знающих об этой истории и задающих себе связанные с ней вопросы медленно но верно расширяется. И этот невидимый процесс можно сравнить с невидимым, но неотвратимым процессом осознания исторической правды. Ведь понимание таких вещей не происходит в одночасье, не обрушивается как внешний эффект, а всегда оказывается результатом внутренней эволюции, приходит к каждому особым путем, умеет ждать и дожидаться.
Строго говоря, проблема России — это отсутствие осознания случившегося с ней в XX веке на том самом низовом уровне, с которым и старается работать Дмитриев. Насаждаемое сверху, будь то любовь к сильной руке или демократия, плохо укореняется и быстро выветривается. И только пережитое лично, продуманное и выстраданное способно по-настоящему формировать позицию. Это требует времени, но и имеет несоизмеримо большую ценность.
Когда мы прежде чем углубиться в лес переходили 8-й шлюз Беломорканала, один из смотрителей шлюза весело поинтересовался, что мы там забыли — с грибами-то в этом году совсем плохо. Услышав про захоронение жертв ГУЛага, он посерьезнел, но ничего не ответил. Когда через несколько часов мы шли обратно, этот человек подошел к нам, чтобы сказать, что, у 9-го шлюза, по его сведениям, тоже находили кости...
