«Мы живем, под собою не чуя страны», написал поэт, и этот начатый при нем эксперимент продолжается по сей день. Лучшим индикатором стал сам Осип Мандельштам, чье 120-летие мы отмечали каждый в сугубо частном порядке — контраст с пропагандистской истерикой, поднятой по поводу не столь давнего юбилея Пушкина, но контраст, наверное, уж слишком резкий. А между тем в российской культурной колоде более сильных козырей не так уже много, но духовность, судя по некоторым клерикальным прокламациям, съежилась сегодня до камуфляжа женских организмов во избежание чрезмерных выплесков либидо у озабоченной части крестоносцев.
Так оно, видимо, и к лучшему, поскольку Мандельштам, разобранный на цитаты с официальной правкой, выглядел бы еще гротескнее Пушкина.
А теперь нам предстоит в стороне от государственной машины, если чадящий примус вправе претендовать на такое название, отметить еще одну дату — 15 лет без Иосифа Бродского.
Серьезной биографии Мандельштама у нас до сих пор нет — это связано, конечно, с особенностями его жизни, поскольку значительная часть относящихся к ней документов лежит в архивах далеко не литературного свойства. Бродскому в этом смысле (хотя, конечно, не только в этом) повезло больше, в США только что опубликована книга покойного Льва Лосева «Бродский: жизнь в литературе», переведенная с русского и удостоенная рецензии «со звездочкой» в журнале Booklist, обслуживающем книготорговлю и библиотеки. Мне, увы, не удалось найти ее на прилавках книжных магазинов Нью-Йорка, но нет оснований сомневаться, что это та же самая книга, которая вышла несколько лет назад в серии ЖЗЛ.
Бродскому повезло еще в том смысле, что на протяжении многих лет рядом с ним был талантливый и преданный ему человек, собиравший по крупицам факты его жизни и впечатления об этой жизни явно с дальним прицелом, хотя он, как и все мы, был ошеломлен, узнав, что прицел на самом деле оказался не таким уж дальним. Иосиф Бродский скончался 56 лет от роду, оставив нам, в числе прочих, загадку своего упорного невозвращения.
Есть, однако, в этой близости ловушка, и Лосев, несмотря на американскую профессорскую выучку, постулирующую максимум объективности, в нее угодил: уже на первых страницах своей книги он предупреждает читателя, что речь пойдет о гении. Но мы бы и не взяли книгу в руки, если бы не считали ее предмет достаточно важным, а подобный анонс сразу предупреждает о характере информации, которую в книге искать бесполезно — речь не о «компромате», (хотя и до него нашлись бы охотники) Бродский все-таки не был кинозвездой или премьер-министром, а о возможных сомнениях, от которых не должен быть застрахован ни один из наших кумиров по эту сторону обожествления.
Биография Бродского в некотором смысле уникальна не меньше, чем его творчество, и я имею в виду вовсе не общие места, процесс, ссылку и высылку из страны — эта судьба, а то и похуже, постигала в те годы многих. В сегодняшней России поэтические выступления и даже фестивали стали рутинным событием, но мне вспоминается, например, выступление Бродского в Московском энергетическом институте, уж не знаю через какие каналы согласованное, где публика состояла вовсе не из одних товарищей по перу, а после чтений организовали сборы в шапку. Хотя бы отчасти Бродскому удавалось жить неофициальным литературным трудом в ситуации, которая этого принципиально не допускала — еще до того, как Эдуард Лимонов начал продавать свою самиздатовскую книгу.
И противоположный этому полюс — Нобелевская премия, а затем небывалое назначение на должность поэта-лауреата США.
Но даже это — всего лишь внешние обстоятельства биографии художника, реальную оценку диктует его творческое наследие, и лично мне очевидно, что Бродский был одним из крупнейших русских поэтов прошлого столетия. Но этой внутренней очевидностью не с каждым поделишься, потому что строгих доказательств нет, и даже посмертная судьба поэтов очень часто зависела от конъюнктуры: репутация Пушкина, например, никогда так низко не котировалась, как в первые десятилетия после его смерти — стараниями Писарева и Ко. Я знаю людей, которые всегда относились к творчеству Бродского с любовью, равно как и таких, кто воспринимает его с подозрением и отторжением, но это, конечно, конъюнктурой не назовешь, она просматривается в синусоиде, постигшей восприятие этого творчества в последние годы: волна эйфории и энтузиазма после премии и у истоков перестройки, нашедшая себе выражение в ряде эпизодов явного эпигонства, а затем некий откат в гиперкритицизм, если здесь применим термин библейской археологии. Сегодня мы все же ближе к точке равновесия и объективности, но это «мы» относится к русскоязычной аудитории. Интересно взглянуть, как обстоит дело с репутацией поэта за пределами русского языка, и публикация перевода книги Лосева — вполне легитимный повод.
В рецензии на книгу Лосева поэт Адам Кирш пишет, что поэзия Бродского вызывает у молодого поколения американских поэтов недоумение, его не цитируют и ему не подражают, а некоторые критики, особенно в Англии, склонны вообще отметать его как случайную фигуру. Этот факт, на мой взгляд, русскоязычной аудитории поэта практически неизвестен и некоторым может показаться неожиданным — на своем родном языке Бродский сегодня разобран на цитаты, и я не помню случая, чтобы в компетентной компании оброненная строка из стихотворения не была тут же кем-то подхвачена. Кирш, чья заметка выдержана в духе объективности и почтительности, не предпринимает попытки объяснить эту странную асимметрию, но он предоставляет в наше распоряжение все факты, необходимые для такого объяснения.
Бродский, как отмечает тот же Кирш, никогда не овладел английским в той степени, в какой это удалось, скажем, Набокову, и на то есть вполне объективные причины — он стал всерьез заниматься языком лишь в зрелом возрасте и, конечно же, не имел в детстве английской бонны. Примерно в той же ситуации оказался в свое время Джозеф Конрад, что не помешало ему, однако, стать одним из крупнейших английских прозаиков. Но Конрад, после не очень удачных опытов по-французски, пришел в английскую литературу без багажа, дебютантом, и без труда принял предложенные правила игры, хотя, как и подобает большому художнику, в ходе игры эти правила изменил.
Бродский, однако, прибыл в США уже сложившимся поэтом, у него сразу вышли там два сборника из числа его лучших, и правил он, насколько можно судить по его наследию, не принял — по крайней мере далеко не все. К этому времени в английской поэзии традиционная метрика переживала не самый звездный свой период — верлибр доминировал, а из прежних размеров уцелел разве пятистопный ямб, редко с рифмой. Трехсложные размеры, всегда считавшиеся несколько маргинальными, просто вышли из употребления, а излюбленный Бродским дольник воспринимался и воспринимается как раешник, пригодный разве для юмора — или для Роберта Сервиса, фаворита широких масс, чьи баллады наперебой читали друг другу Рональд Рейган и канадский премьер Брайан Малруни.
Что касается поэтического перевода, то он следовал тому же принципу — упор был исключительно на передачу «содержания» тем же верлибром, а форма игнорировалась во избежание искажения и пародийного эффекта. Бродскому эта ситуация явно пришлась не по сердцу, он постепенно отказался от услуг переводчиков и стал переводить свои стихи сам, тем же дольником, а затем и писать им по-английски.
Как мы видим сегодня, это была ошибка. Среди русских поэтов XX века в англоязычном пространстве популярнее всех Ахматова и Мандельштам, но практически никто, даже среди весьма эрудированных людей, не имеет представления о том, как они писали на самом деле.
Тут просто сложилась некая тавтологическая конвенция, которая в том и состоит, что надо доверять сложившемуся мнению.
Бродский выбился из этого ряда именно тем, что переводил и писал сам, и поэтому нынешнее поколение поэтов воспринимает его не в одном ряду с Ахматовой и Мандельштамом, а как своего, без дистанции перевода, и в силу особенностей его английской поэтики неадекватного.
Говоря по совести, я не знаю, как эту ситуацию исправить и подлежит ли она исправлению — поэт, что называется, сам «раскрылся» и пропустил удар. По-русски его стихи не понесли от этого ни малейшего урона, но в чужом контексте они проиграли именно из-за неловкой попытки в него втиснуться.
Можно, конечно, заметить, что я выбрал несколько странную тему для юбилейного эссе, но оно адресуется вовсе не англоязычной аудитории. Как бы ни старались переводчики, поэзия в экспортном варианте умирает, а имена постепенно стираются. Есть, конечно, контрпримеры, вроде знаменитых римлян, но они-то выжили тысячелетиями потому, что теоретически мертвая латынь была все эти века живой и обиходной, а когда она действительно умерла, Лукреций и Вергилий нас покинули. Все, что случается с поэтом за пределами родного языка, даже посмертно — факт его биографии, а не поэзии. Без живого контекста поэта нет, и его юбилеи навсегда прекращаются. И этот контекст — только мы с вами.
