Объективный вгляд на мир и на историю человечества, вернее попытки формирования такого взгляда, успешные лишь весьма относительно – сравнительно недавнее изобретение, лежащее целиком на совести цивилизации, которую мы именуем западной, и постмодернист французского толка отметет эти попытки как социальный конструкт. Чувство самоиронии, этот реликт модернизма, постмодернистам не очень присуще, и какой-нибудь Деррида или Фуко не склонны замечать, что их собственная позиция – претензия на объективность в квадрате, заблуждение вдвойне согласно их собственным принципам.
Когда-нибудь, если это когда-нибудь действительно наступит, наши потомки смогут, отрешившись от нынешних идеологических пристрастий, применить французский инструмент деконструкции к нашим сегодняшним слепым пятнам. Пока что, ввиду отсутствия этих отдаленных потомков, мы пытаемся делать это сами. Одним из предметов пересмотра становится колониализм, обвинительные ссылки на которой уже обрели твердый статус последнего прибежища негодяев в устах таких представителей этого класса как Роберт Мугабе или Муаммар Каддафи. С другой стороны, попытки частичной реабилитации этой эпохи и явления, например в устах британского историка Наялла Фергюсона, влекут за собой зачисление в правый лагерь – сомнительный комплимент со стороны зачисляющих.
Как бы то ни было, если бросить по возможности беспристрастный взгляд на историю британского колониализма, можно отметить черты, выгодно отличающие этот бренд от многих аналогичных – французского, нидерландского или немецкого.
Мерзостей и жестокостей было немало, достаточно вспомнить кровавое подавление восстания сипаев 1857-59 гг. или бессмысленный расстрел мирной демонстрации в Амритсаре в 1919-м.
Но были, однако, и некоторые особенности, позволившие одному человеку на протяжении десятилетий противостоять колониальному режиму и в конечном счете сокрушить его, продиктовав собственные условия. Для контраста представим себе, как поступил бы с этим человеком любой другой режим, и очень оперативно – тут даже не надо прибегать к примеру таких страшилищ как Сталин или Гитлер. Речь, конечно же, идет о Мохандасе Ганди, могильщике великой империи.
О Ганди написано множество книг, как правило в агиографическом стиле, его настоящее имя обычно заменяют прозвищем Махатма, «великая душа», что включает в биографе рефлекс коленопреклонения. Последняя из этого потока биографий, принадлежащая перу Джозефа Леливельда, в прошлом корреспондента, а затем редактора газеты New York Times, выгодно отличается от многих предшествующих. Об этом свидетельствует хотя бы ее неожиданное название: «Великая душа: Махатма Ганди и его борьба с Индией».
Ранний период биографии Ганди — годы, проведенные им в Южной Африке в качестве социального активиста с британским юридическим дипломом — особой святостью не отмечен. Британский колониальный режим, похвально запретивший рабство одним из первых в Европе, постоянно ощущал нехватку дешевой рабочей силы в своих обширных владениях и компенсировал ее экспортом рабочих, как правило из Индии, по кабальным контрактам. Отсюда значительная прослойка населения с индийскими корнями в таких различных уголках земного шара как Южная Африка или Вест-Индия. Молодой Ганди отстаивал в условиях господствующего расизма права соотечественников своего класса, образованных и состоятельных, но к бедноте, чернорабочим «кули», относился с презрением, а к коренному африканскому населению, оскорбительно именуемому в ту пору «кафры», не питал в те времена вообще никакой слабости. Вот что он писал о зулусах, с которыми вступил в контакт в период одного из своих тюремных заключений: «Кафры как правило нецивилизованны, а заключенные и подавно. Они неприятны, очень грязные и живут почти как животные».
К чести Ганди, он в скором времени преодолел типичные для того времени расистские взгляды. Но они не были единственной сомнительной чертой его африканского периода, которому Леливельд посвящает примерно половину своей книги. В период Первой Мировой войны Ганди, вопреки своим последующим пацифистским взглядам, весьма содействовал рекрутскому набору для имперской армии среди индийского населения Южной Африки, мотивируя эти свои усилия «благодарностью» престолу.
Этот отрезок жизни Ганди нельзя объективно отобразить, не упомянув его нестандартных отношений с немецким архитектором и культуристом Германном Калленбахом. Одно время будущий Махатма, бросив семью, жил у этого своего друга, их переписка насыщена очевидной эротикой, они называли друг друга нежными прозвищами. Викторианская эпоха была склонна смотреть на подобные отношения сквозь розовые очки, но наша научилась называть вещи своими именами. Никаких конкретных фактов у нас нет, но из-за беспристрастного описания этого эпизода книга Леливельда была подвергнута запрету в некоторых индийских штатах.
Если обратиться к позднейшей идеологии Ганди, она коренилась не столько в индуизме его юношеских лет, сколько в популярной в те годы теософии и толстовстве. Теософия неразрывно связана с именем мадам Блаватской, которая, в свою очередь, изобличена в фальсификации, и этот аспект у иного сегодняшнего читателя может вызвать не меньшую неприязнь, чем гомосексуальный роман — у викторианца.
В результате взгляды зрелого Ганди, хотя и имели сильную религиозную окраску, были скорее эклектическими, что вызывало недоумение не только у его формальных единоверцев, но и мусульман светского толка вроде Мухаммада Али Джинны, отца пакистанской государственности, через чьи головы он неловко апеллировал к куда более экстремистски настроенным исламским кругам. Эта политическая неуклюжесть сослужила стране дурную службу в момент обретения независимости и разделения на Пакистан и собственно Индию, ознаменованного кровавой резней с сотнями тысяч жертв. В этом, собственно говоря, и смысл названия книги Леливельда: Ганди пытался втиснуть будущую независимую Индию в прокрустово ложе своих буколических иллюзий, со всеми этими козами и прялками, ничуть не считаясь с фактами экономики и взрывчатым характером религиозной розни.
Политическая наивность Махатмы, попросту говоря, не знала предела — его обращения к Великобритании и лично к Гитлеру невозможно читать, не краснея за автора.
Британцев он уговаривал сложить оружие и позволить немцам беспрепятственно себя оккупировать, чтобы они впоследствии угорели от стыда. Он также утверждал, что если бы хоть один еврей не склонил голову перед нацистскими законами и противостал бы им во всеоружии ненасилия, этого было бы достаточно, чтобы «растопить сердце Гитлера». Ганди, конечно же, никогда не имел в жизни дела с большим злом, чем британская колониальная администрация, и в этом отношении ему можно только позавидовать.
Аскетизм Махатмы — особая статья, в нем явно есть что-то от Толстого, но с особым индийским экстремизмом. Совершенно очевидно, что соблазны секса донимали обоих в немалой степени, и в какой-то момент Ганди принял решение о полном и безоговорочном воздержании — характерным образом его собственная жена никакого участия в этом решении не приняла, ее просто поставили перед фактом. Вообще семья занимала в жизни освободителя Индии одно из последних мест. Тот факт, что впоследствии он испытывал свою стойкость, укладывая себе в постель молодых девушек, не у каждого из нас вызовет симпатию. Его внимание к санитарии в условиях сельской нищеты можно понять, но оно тоже сильно раздвигало рамки нормы — он имел обычай приветствовать встречных, в том числе своих европейских поклонников, вопросом о том, каков был сегодня их стул. Вообще в нем явно было что-то от средневековых христианских подвижников, всех этих любителей разделить ложе с прокаженным или вылизать гной на язве страждущего — чувства, занимающие в наше время скорее психотерапевтов, чем филантропов.
Я намеренно акцентировал здесь аспекты биографии героя, затронутые Джозефом Леливельдом, которые обычно стараются обойти молчанием, и из этого не следует делать вывода, что автор имел намерение смешать Ганди с грязью, он просто слегка стер ореол святости. Леливельд приводит все эти факты с достаточной осторожностью, и нисколько не умаляет роли Ганди в истории его страны. Но авторская объективность позволяет читателю остаться при собственном мнении, и невольно задумываешься: не лучше ли было бы для Индии, если бы она шагнула в будущее без этого фонтана харизмы, которая, как легко убедиться, ничуть не отразилась на ее сегодняшней ситуации — наследие Ганди изгладилось без остатка; не вправе ли мы предположить, что британцы, которые наверняка предоставили бы стране независимость без этого бесцеремонного подталкивания под локоть, смогли бы сделать это ценой меньшего кровопролития?
Увы, ответ на этот вопрос очевиден: вряд ли. Достаточно взглянуть на Ирак, другой пример британской государственной инженерии. Но думаю, что я не единственный, у кого пример Ганди отбивает вкус к святости. Слишком много идеалов у этих великих людей, хорошо бы держаться от них подальше — в т. ч. и посмертно.
