Энтони де Ясаи Государство — ограниченное или безграничное?

Настоящая работа — своего рода сиквел моей статьи, написанной 20 лет назад; сегодня, как мне кажется, те же мысли можно выразить в более сжатой и четкой форме[1]. Та статья стала результатом раздражения, которое я испытывал — и испытываю до сих пор — в связи со многими элементами классического либерального дискурса относительно «ограниченного государства». В рамках этого дискурса, по крайней мере со времен Локка, излагается нормативный идеал государства — защитника «прав», которыми его граждане каким-то образом наделены, и гаранта свободы, которая обладает приоритетом над любыми «конкурирующими» ценностями. Подобное государство использует принудительные методы только для обеспечения правил справедливого поведения. Подобный идеал выглядит весьма привлекательно для любого либерала. Почему тогда он вызывает раздражение? Потому, что создает впечатление, будто разработка «конституции свободы» представляет собой реальный метод претворения этого нормативного идеала в жизнь. Идея состоит в следующем: стоит «нам» понять, почему мы должны стремиться к ограничению государства (в указанном смысле), и мы уже способны такое государство создать. Ключевое значение здесь имеет само понятие «мы», поскольку оно затемняет суть коллективного выбора. Коллективный выбор начинается там, где заканчивается единодушие, и связан с тем, что «некоторые» принимают решения за всех, поскольку эти «некоторые» контролируют государственный аппарат. Именно возможность получения некоторыми моральных и материальных благ за счет остальных порождает «яблоко раздора», и именно эту возможность ограничение государства призвано устранить. Странно, что при этом не учитывается, или почти не учитывается «стимулонесовместимый» (если воспользоваться уродливо звучащим, но емким выражением) характер подобных ограничений, если, конечно, они реальны, а не иллюзорны.

Аналогичное смешение понятий «должно быть» и «есть» характерно и для другого важного течения политической мысли, основанного на идее мифического «общественного договора». Согласно этой концепции общество вручает государству ограниченные полномочия, чтобы оно способствовало исполнению и соблюдению этого договора. Но в этом случае очевидно, что государство, или, если быть педантичным, люди, которые им руководят, несомненно извлекут выгоду из превышения этих полномочий, а все средства для этого у них есть. Тем не менее, в мейнстримовской теории стимулонесовместимость ограничения полномочий государства игнорируется, и никак не учитывается.

Когда Одиссей проплывал мимо скалы, где обитали сирены, он велел корабельщикам привязать его к мачте, чтобы их пение не завлекло его на погибель. Эту метафору обычно используют, чтобы объяснить рациональную заинтересованность индивида в самоограничении. Однако когда речь идет о самоограничении государства, эта метафора не годится. Одиссей, очевидно, не сам затягивал узлы, поскольку знал, что может развязать веревки, и развяжет их, когда соблазн станет неодолимым. В его случае это сделали другие моряки, однако нет никаких гарантий, что у государства найдутся корабельщики, способные привязать его к мачте. А если такие и найдутся, то они, возможно, будут не меньше, чем сам Одиссей, жаждать развязать его и поддаться завлекающей песне. Чтобы эта метафора приобрела актуальность, необходимо как-то объяснить, почему их стимулы должны отличаться от стимулов самого Одиссея, почему Одиссей взял с собой в плаванье столь чуждых ему по духу спутников или почему, будучи вылепленными из иного теста, чем их слабовольный кормчий, они согласились ему подчиняться, а не взяли управление кораблем на себя.

Пожалуй, в качестве примера использования механического приспособления в качестве надежной гарантии приверженности самоограничению лучше подходит другая метафора, которой я воспользовался в своеq книге «Государство» (The State). Дама соглашается носить «пояс целомудрия», чтобы ее супруг, отправляясь в долгую поездку, не опасался измены. (Государство может аналогичным образом надеть конституционный «пояс», чтобы завоевать доверие граждан.) Однако ключ от пояса находится неподалеку, поэтому он способен замедлить процесс, но в конечном итоге не в состоянии помешать зову природы взять верх. Что же касается конституции, в которую запрещено вносить поправки — на этой довольно сомнительной правовой норме я подробнее остановлюсь в разделе 1.3 — то ее можно уподобить «поясу целомудрия», ключ от которого выброшен. Не стоит однако забывать простую вещь: если нет ключа, то всегда можно найти кузнеца, который откроет замок.

В своей первой статье на эту тему я делал вывод, если это слово здесь уместно, о том, что вариант «ограниченного государства» находится за пределами теории рационального выбора. Я до сих пор считаю, что в этой точке зрения есть своя доля истины, однако обосновывающие ее аргументы следует сформулировать немного по-другому и, в частности, в большей степени учесть реальные ситуации, которые в этой связи могут возникнуть и остаться в силе, а могут и не сложиться.

На сей раз я хочу разбить свою аргументацию на несколько — надеюсь, относительно систематизированных — звеньев. В разделе 1 мы рассмотрим вопросы, связанные с нормативно организованным социальным устройством (в подразделе 1.1 мы обрисуем традиционную правовую систему «упорядоченной анархии», в подразделе 1.2 — систему норм, разработанную для государства и государством, в подразделе 1.3 займемся некоторыми проблемами, возникающими в связи с природой обещаний, самоуказывающих правил и их соблюдения, а в подразделе 1.4 — некоторыми последствиями попыток победившей коалиции утвердиться и добиться максимальных выгод от своей победы). Раздел 2 посвящен в основном субъективным обстоятельствам (в подразделе 2.1 речь идет о том, что происходит, когда исход выборов определяют деньги, в подразделе 2.2 — об ограничениях деятельности государства, связанных с налогооблагаемой базой, в подразделе 2.3 — о том, как панический страх перед бесконтрольным расширением государства может изменить обычное предпочтение, отдаваемое настоящему перед будущим, а в подразделе 2.4 — о табу как факторах, способных ограничить государство способами, которые отличаются от традиционной концепции рационального выбора).


1. Нормативно организованные отношения

Сосуществование людей в обществе может носить хаотичный или нормативно организованный характер. В настоящей статье я постараюсь рассмотреть лишь второй вариант. Системы норм можно по существу разделить на две категории: общепринятые правила поведения и нормы, введенные государством.


1.1. Общепринятые правила — система «упорядоченной анархии»

Общепринятые правила уместнее всего характеризовать с помощью терминов теории игр. Они представляют собой равновесные величины скоординированного поведения, увеличивающие (хотя не всегда максимально) отдачу для тех, кто ведет себя подобным образом при условии, что так же будет поступать достаточно большое количество других людей. Стандартные примеры в этом отношении включают общий язык, правила дорожного движения, которые соблюдают водители на оживленных трассах, или определенный порядок прохождения двух людей через узкую дверь — когда один соглашается пройти «после вас», а другой — пройти первым.

Приведенные примеры относятся к равновесным величинам, которые действуют сами по себе, как большинство равновесных величин. Однако большая часть общепринятых правил скоординированного поведения, имеющих наибольшее значение с точки зрения социального устройства, становятся равновесными величинами только потому, что их нарушение одним индивидом с достаточной вероятностью навлечет на него наказание со стороны тех индивидов, что его окружают, поэтому, с поправкой на вероятность, отклонение от этих правил дает индивиду меньшую отдачу, чем их соблюдение. Формально некоторые или все «игроки» следуют дополнительной «стратегии», которая вступает в действие в ответ на нарушение правил другим индивидом и предусматривает «санкцию» — из существующего набора более или менее строгих наказаний. Наиболее наглядные примеры этого связаны с собственностью и контрактами. Здесь девиантная стратегия — вторжение в чужие владения, воровство, присвоение чужого имущества и невыполнение обязательств — приносила бы куда больше выгод, чем уважение чужих прав собственности и соблюдение контрактов, если бы не достаточно высокая вероятность санкций. Применение санкций связано с некоторыми издержками, но общепринятые нормы в сфере собственности и контрактов выступают в качестве равновесных величин, отклонение от которых не считается выгодным, только в том случае, если достаточный процент «игроков» полагает, что преимущества от укрепления таких норм за счет наказаний превышают издержки, связанные с применением последних. Издержки, связанные с наказанием за нарушения — классическая проблема, связанная с «общественными благами». Общепринятая норма представляет собой общественное благо. Если ее нарушение остается без наказания в условиях, когда неизвестно, достаточно ли других индивидов готовы соблюдать «конвенцию», это чревато риском подрыва данной нормы. В результате возникает стимул свести к минимуму такой риск, взяв на себя труд, связанный с наказанием нарушителя.

В рамках гоббсовской традиции в политической мысли вероятность того, что неформальные конвенции в сфере собственности и контрактов возникают спонтанно и обеспечиваются добровольными действиями по их защите со стороны тех, кто выигрывает от соблюдения этих норм, даже не рассматривается, и данная задача возлагается на Левиафана — несмотря на массу данных, свидетельствующих, что с незапамятных времен подобные конвенции глубоко укоренялись в сознании и поведении людей. Насколько я знаю, Юм первым обратил внимание на существование общепринятых «конвенций», в том числе касающихся собственности и выполнения обоюдных обещаний (т.е. контрактов), и назвал их результатом спонтанного рационального поведения. Он косвенно, но достаточно четко отверг идею Гоббса о необходимости вмешательства Левиафана, заметив: «…устойчивость прав владения, их передача по взаимному согласию и выполнение обещаний — все это появилось раньше, чем государство»[2].

Полный набор общепринятых норм, запрещающих посягательство на жизнь, здоровье и имущество людей, причинение беспокойства и грубость, соблюдается без участия властей. Не является его соблюдение и результатом торга. Эта совокупность норм представляет собой упорядоченную анархию. Существует ряд убедительных объяснений относительно причин, по которым упорядоченная анархия не сохраняется сама по себе на протяжении всей истории и по которым на определенном этапе на нее накладывается иная система норм, воплощаемых государством. Обзор этих объяснений не является предметом данной статьи. Однако концепция упорядоченной анархии — это та отправная точка, с которой неизменно следует начинать анализ природы и роли государства.


1.2. Нормативная система, разработанная государством и ради государства, и принцип подчиненности

В рамках полной системы обязывающих норм все правила, по крайней мере, кроме одного, являются производными от других правил. Как минимум одно из них не должно быть вторичным — в противном случае не было бы первого правила, а значит и правил вообще. Данное исключение должно быть продуктом чего-то, находящегося за пределами системы обязывающих норм, и после того, как его создало это «нечто», оно обретает способность, в свою очередь, создавать другие правила. Назовем его нормотворческим правилом (это включает и изменение правил).

Происхождение нормотворческого правила может быть связано с божественным промыслом, моральным авторитетом, материальным влиянием или единодушной волей всех, кого затрагивает оно само и его последствия. Вопрос о том, что оно собой представляет или чем считается, важен с точки зрения его легитимности, но к нашей теме непосредственного отношения не имеет. Для нас важно другое — если оно позволяет создавать правила, носящие обязывающий характер, то оно является действующим правилом.

Нормотворческое правило должно определять лицо или лиц — одним словом, государство, — имеющих право создавать правила, и условия, которые они должны выполнять в ходе этого процесса. К примеру, оно может предписывать, что управление осуществляет король, что он должен быть помазан на царство и коронован и может устанавливать правила своим решением после консультаций с советниками. Содержание этих правил — что и кому можно, должно или запрещено делать. Соответственно, они могут адресоваться как индивидам, так и самому государству. Последний тип называется правилами коллективного выбора (в литературе, основанной на исследованиях Кеннета Эрроу [Kenneth Arrow] они характеризуются, пожалуй, не совсем беспристрастно, как «правила общественного выбора»), или конституцией.

Очевидно, что при разработке конституции нормотворческое правило указывает на само себя, что подрывает логику и лишает смысла процесс создания конституции. Однако, поскольку оно ссылается и на другие вещи, его самоуказуемость приобретает частичный характер, что и спасает его от обессмысливания. Это затруднение мы вкратце проанализируем, хотя и не сможем разрешить, в разделе 1.3.

Необходимым дополнением к нормотворческому правилу является принцип подчиненности, требующий, чтобы все соблюдали правила, независимо от того, одобряют они их, или нет. Функционирование системы обязывающих норм полностью основывается на этом принципе.

Ключевым аспектом нормотворческого правила, на мой взгляд, является тот факт, что оно разграничивает «зоны» индивидуального и коллективного выбора.

В нашем мире существует зона, где право выбора имеем мы сами, и зона, где выбор коллектива обладает верховенством над выбором индивидов. В той степени, в какой правило, рожденное коллективным выбором, может определять или за счет изменения правил пересматривать границу между ними, его зона может накладываться на зону индивидуального выбора; обратное, однако, исключено, поскольку у индивидов нет возможности создавать правила и тем самым посягать на зону коллективного выбора.

Теперь без какой-либо паузы перейдем от абстракции к сфере чисто практической, даже немного комичной. Насколько мне известно, ни одна из действующих в мире конституций не налагает на государство никаких ограничений в сфере налогообложения. Иными словами, правила коллективного выбора нисколько не препятствуют ему посягать на зону индивидуального выбора в вопросе об изъятии у индивида материальных ресурсов. Не представляет в этом смысле исключения и послевоенная конституция Германии. Правда, ее 14-я статья гарантирует владение собственностью (неясно, впрочем, против чего направлена такая гарантия и не ограничивается ли она уровнем доходов). Далее в статье отмечается (несколько расплывчато для документа, который призван излагать то, что людям следует делать), что частная собственность также служит общему благу. Председатель одной из палат Конституционного суда истолковал статью 14 в том смысле, что для общих целей у индивида можно изъять половину ресурсов, которыми он владеет — косвенно это означает, что общий объем налогообложения не должен превышать 50% средств, которыми располагает человек. Вторая палата не поддержала это толкование; последовал спор между специалистами по конституционному праву относительно принципа «половинка на половинку», который начал стихать только сейчас.

Столь же причудливым и забавным, но в то же время довольно зловещим, выглядит замечание Хайека относительно налогообложения в одной из его статей; в моей работе 1989 года я привожу ее полностью. Суть этого ошеломляющего заявления заключается в следующем: хотя государство может использовать принудительные методы для обеспечения справедливого поведения, оно также в состоянии оказывать ряд ценных услуг, не связанных с «принуждением, разве что в целях сбора необходимых средств»[3]. Как это следует понимать: полезность оказываемых услуг дает государству карт-бланш на «сбор необходимых средств»? Если бы этот принцип стал одним из положений конституции, государство ограничивали бы только его собственные физические возможности, поскольку спектр полезных услуг, которые оно могло бы оказать, несомненно, беспределен.


1.3. Самоуказующие правила и неразделимость «властей»

Трудно спорить с высказыванием Джона Остина (John Austin) о том, что каждая юридическая норма должна подкрепляться другой юридической нормой, предусматривающей «санкции» за ее нарушение, хотя в этой связи можно заметить, что подобные санкции не обязательно должны носить материальный характер. Однако в связи с требованием санкции, т.е. определенного наказания, возникает одно логическое затруднение. Если первая норма нарушается, вторая предписывает наказание за ее нарушение, но если нарушается и она, то эта норма по идее должна предусматривать и санкцию за нарушение самой себя. Подобное самоуказание алогично. Чтобы избежать его, необходимо принять еще одну норму, устанавливающую санкции за нарушение санкции, и так далее до бесконечности.

В своей важной статье Герберт Харт (Herbert Hart) анализирует критические замечания Ганса Келсена (Hans Kelsen) в адрес концепции Остина[4]. Хотя Харт с присущей ему учтивостью не говорит об этом прямо, в качестве выхода Келсен, судя по всему, предлагает остановить упомянутый бесконечный процесс, и это, несомненно, — один из способов решения проблемы. Харт утверждает, что логический дефект самоуказуемости можно устранить, если норма содержит ссылку не только на саму себя, но и на другую норму, т.е. если она носит «частично самоуказующий» характер. Он показывает, что статья 5 американской Конституции и иные правила, имеющие аналогичную структуру, содержат ссылки не только на себя, но и на другие нормы, и на этом основании отвергает претензии к подобным положениям, содержащиеся в книге Альфа Росса (Alf Ross) «Закон и справедливость» (Law and Justice).

Пожалуй было бы неразумно упрекать Харта в отсутствии логики, и я не намерен делать ничего подобного. Однако, признавая, что в техническом плане «частично самоуказующие» нормы сформулированы верно, нельзя не заметить, что они тем не менее вызывают определенное чувство дискомфорта. Сам Харт приводит в качестве примера одно из положений конституции ЮАР, безупречно «укорененное» за счет ссылок не только на само себя, но и на другую статью — это позволяло успешно отстаивать это положение в суде, однако не помешало правительству его обходить. Можно сказать, что данная статья, как «пояс целомудрия», способна замедлить процесс, но не способна помешать природе взять свое.

Кроме того, весьма важные изменения в правила могут вноситься способами, которые многие считают нарушением если не буквы, то духа конституции, и тем не менее они не противоречат нормотворческому правилу. В качестве примера здесь можно привести эволюцию, которую претерпело в послевоенные годы американское конституционное право в результате деятельности «суда Уоррена» (Warren Court).

Однако фундаментальная структурная проблема нормотворческого правила связана не с его логико-юридической «неприступностью», а с ролью власти в обеспечении принципа подчиненности. Если нормотворческое правило запрещает королю вводить определенные правила и он нарушает этот запрет, то как королю применить принцип подчиненности в отношении самого себя? Он может, конечно, подчиниться по доброй воле — раскаяться в совершенном нарушении и отменить неправомерно введенное правило. (Такое же добровольное подчинение могут демонстрировать и простые подданные в отношении правил, требующих от них повиновения.) Но если этого не происходит, нарушитель должен быть уверен, что в конечном итоге против него может быть применено насилие, какой бы маловероятной ни была эта возможность на практике. Однако средства для применения насилия находятся под контролем короля; предполагается, что государство обладает монопольным правом на использование силовых методов. Если так, мы оказываемся перед полной самоуказуемостью правила: король должен обеспечивать свое подчинение собственному правилу.

В этом контексте необходимо упомянуть об одном опасно ложном понятии, проникшем в политическую мысль, — «разделении властей». Опасно оно потому, что косвенно позволяет предположить: подобное разделение способно разрешить парадоксальный аспект любой конституции, которую король должен навязывать самому себе (или государство — в отношении мандата, врученного ему большинством населения). Формулировка Монтескье не проясняет различия между разделением функций государства и наличием отдельных центров власти под отдельным контролем, которые действуют не только независимо друг от друга, но и против друг друга. Ясно, что подобное разделение — фактически на отдельные вооруженные формирования — трудно представить в рамках одного и того же государства. Очевидно, что сам Монтескье имел в виду не это, и когда мы употребляем его формулу именно в этом смысле, мы просто не думаем о том, что могут означать слова, которые мы произносим. Результатом становится слепая вера в то, что разделение функций между законодательной, исполнительной и судебной властями содержит в себе решение конституционного парадокса, связанного с реальной, если не логико-юридической, самоуказуемостью.


1.4. Максимизация и размер коалиций

Лицо или лица, стремящиеся получить контроль над государством или сохранить уже обретенный контроль, должны для достижения этой цели формировать коалиции. Это относится и к режиму якобы единоличной власти, ведь даже абсолютный монарх или диктатор должен опираться на концентрические круги сторонников — от ближнего, самого преданного круга, получающего наибольшее вознаграждение, до внешнего — массы населения, согласной с его правлением. В еще большей степени это касается правительств, которые могут прийти к власти, лишь выполнив некое формальное требование — например, получив простое или квалифицированное большинство голосов. Назовем правительство и его сторонников «победившей коалицией». Она формируется в ходе «аукциона», где соперники-претенденты дают предвыборные обещания, чтобы привлечь желаемое количество сторонников.

Правительство по сути должно примирить друг с другом две диаметрально противоположные задачи. Одна заключается в максимизации совокупности всех выгод — религиозных и светских, моральных и материальных, культурных и экономических: правительство должно обеспечить их себе самому и вознаградить своих сторонников за счет проигравшей коалиции. Чем больше и богаче проигравшая коалиции, тем сильнее увеличивается ущерб, который будет ей нанесен. Очевидно, из этого также вытекает побочное следствие: чем меньше победившая коалиция, тем больше ее потенциальная выгода — как в совокупном объеме, так и на каждого участника.

Столь же очевидно и другое: чем больше сокращается размер победившей коалиции в целях максимизации ее выгод, тем больше вероятность, что она не сможет прийти к власти или потеряет ее даже при небольшом изменении настроений в обществе. А гарантированный уровень поддержки превышает тот минимум, что необходим для завоевания и удержания власти. Максимизация этого превышения оборачивается минимизацией выгод — и наоборот, естественно.

В течение всего Средневековья, Новой и Новейшей истории происходит неупорядоченный, зачастую с перерывами и отклонениями, переход от малых коалиций победителей к большим и от неформальных — к формальным. На смену племени завоевателей во главе с вождем пришла сначала феодальная система, потом абсолютная монархия, конституционная монархия, представительная власть (либо неизбираемая, либо выборная, но в рамках ограниченного избирательного права) и, наконец, правление простого большинства и всеобщее избирательное право с конституционными ограничениями или абсолютным суверенитетом. Последнее, возможно, представляет собой приблизительный эквивалент компромисса между двумя противоположными задачами — получением максимальной выгоды победившей коалиции и максимальными гарантиями ее прихода к власти. В этой связи с толикой добродушной иронии можно заметить: если подобное сочетание признать оптимальным, оно означает «конец истории».


2. Субъективные ограничения деятельности государства

Промежуточный вывод, который можно сделать по итогам раздела 1, заключается в том, что «автоматические» правила, призванные ограничить пространство коллективного выбора, например конституции, недостаточно сильны: они могут соблюдаться, если носят достаточно безобидный характер и запрещают государству лишь то, в чем оно само не особенно заинтересовано, но вряд ли способны помешать правительству делать то, что оно по-настоящему хочет или считает необходимым делать для сохранения власти. Отсутствие в конституциях положений, ограничивающих налоговые полномочия государства, подкрепляет этот вывод, однако его все равно следует рассматривать как предварительный.

Тем не менее, могут возникнуть обстоятельства или произойти события, носящие случайный характер: они не являются постоянными и неотъемлемыми свойствами существующей ситуации, но происходят достаточно часто, чтобы их следовало учитывать. Судя по всему, когда эти факторы возникают, они ограничивают коллективный выбор.


2.1 Финансирование избирательных кампаний как ограничительный фактор

Существует один неполный, частичный показатель, позволяющий судить о том, насколько коллективный выбор получает приоритет над индивидуальным — речь идет о доле расходов центральных и местных властей (включая расходы, связанные с обязательными системами социального страхования) в объеме ВВП. Его можно считать наилучшим количественным измерителем — хотя бы потому, что других в нашем распоряжении нет.

Выясняется, что в некоторых европейских странах, например скандинавских государствах и Франции, эта доля чуть ниже или чуть выше 55%, в других — порядка 45–48%, а в США составляет примерно 35%. Считается, что эта разница связана с «левизной» европейских народов и их склонностью к коллективистским решениям — в отличие от американцев, которые являются грубыми индивидуалистами, предпочитают широкие возможности социальным гарантиям и с недоверием относятся к «большому» государству. В этом, пожалуй, есть небольшая доля истины, но как таковое это объяснение со временем становится все менее верным. Небезынтересно в этой связи рассмотреть менее «героическую» гипотезу.

Представим, что расходы на избирательную кампанию оказывают существенное влияние на результат выборов. В Европе средства на избирательные кампании предоставляются не столько индивидам, сколько партиям, более или менее равномерно распределяются между последними и выделяются за счет налогоплательщиков. Та или иная партия выступает с предвыборными обещаниями, которые могут обеспечить ей достаточно голосов, чтобы ее коалиция стала победительницей. Ее обещания и последующий политический курс направлены на создание и сохранение победившей коалиции и не оказывают никакого, или почти никакого влияния на объем финансирования ее избирательной кампании.

В Соединенных Штатах по-прежнему избираются не столько партии, сколько отдельные личности. Партийная дисциплина по сравнению с Европой низка, и кандидаты собирают средства на свою избирательную кампанию в основном собственными усилиями и в собственных целях. Поскольку пожертвования в предвыборный фонд собираются в значительной степени среди спонсоров с высокими доходами, то и программы кандидатов носят более «консервативный» и менее перераспределительный характер, чем в случае, если бы они поступали от всех категорий граждан пропорционально их доходам. В случае избрания у законодателя возникает «долг чести» перед своими богатыми спонсорами; кроме того, он должен своими действиями создать себе репутацию, позволяющую привлекать средства для будущих избирательных кампаний.

Нельзя, конечно, со стопроцентной уверенностью утверждать, что подобное системное различие между Европой и Америкой в плане финансирования кампаний и обязательств кандидатов является реальной причиной того, что в США на коллективные цели выделяется меньшая доля ВВП, но трудно придумать более вероятное или обоснованное объяснение этому феномену.


2.2. Потенциал налогообложения

Максимальная выгода, которую победившая коалиция извлекает из своего успеха, зависит исключительно от размера и богатства или дохода проигравшей коалиции, если — и только в том случае, если отчуждаемая доля богатства или дохода проигравшей коалиции в пользу победителей представляет собой константную величину.

Очевидно, такое возможно, но бывает не всегда. Ставки налогов, выбираемые победившей коалицией, могут быть выше или ниже в зависимости от ее расчетов относительно совокупных налоговых поступлений при той или иной ставке. Она может отказаться от введения ставок, дающих максимальную отдачу из-за негативного влияния, которое это может оказать на уровень поддержки (с некоторым «запасом»), необходимый победившей коалиции для удержания власти.

Однако здесь возникает еще одно ограничение. Налоговые ставки, не обеспечивающие немедленной максимизации налоговых поступлений, могут тем не менее оказаться слишком высокими для максимизации (в пересчете на текущий курс) общей отдачи от налогов за ожидаемый период пребывания победившей коалиции у власти. Причина заключается в том, что повышение налогов порождает двоякую реакцию: «утечку мозгов», то есть выезд из страны наиболее предприимчивых, способных и квалифицированных членов общества, и «бегство капиталов» в чисто денежном выражении, а также в форме перемещения деятельности компаний в страны с более низкими налогами.

Терпимое отношение к утечке мозгов и бегству капиталов снижает величину ожидаемых налоговых поступлений в текущих цифрах. Противоположная политика — введение ограничений на эмиграцию и жесткого контроля над движением капиталов — приводит к такому же результату, даже в еще большей степени. Дело в том, что умеренные ограничения в этой области почти наверняка ускорят и утечку мозгов, и бегство капиталов, поскольку люди и компании будут стремиться покинуть страну, пока им не перекрыли путь. По-настоящему жесткий контроль, осуществляемый со всей суровостью, вообще превратит любую страну в копию Восточной Германии до 1989 года, с хорошо известными катастрофическими последствиями, из которых обнищание — еще не самое страшное. В последние десять лет современные государства избирают в основном противоположную «стратегию защиты», сокращая ставки налогов для юридических лиц и сглаживая прогрессивную шкалу налогообложения физических лиц.

Таким образом, в условиях современной экономики существует некий порог потенциала налогообложения, который правительствам стоит соблюдать, и этот порог ниже физически возможного предела или того объема, что позволяет максимизировать немедленные налоговые поступления. Когда современные экономики реагируют на эту ситуацию тем способом, что мы описали в данном разделе, порог налогообложения, который выглядит субоптимальным в краткосрочной перспективе, но вероятно является оптимальным в долгосрочном плане, судя по всему, представляет собой то ограничение, которое государство может по собственной воле на себя наложить, подобно тому, как пьющий человек ограничивает ежедневную порцию виски, чтобы сохранить здоровую печень.


2.3. Паника

В Великобритании с 1945 по 1979 год правительство формировали лейбористы, затем консерваторы, затем опять лейбористы. Сегодня, с дистанции в тридцать лет, государство в этот период выглядит в большей или меньшей степени ориентированным «влево». Его политический курс в ту эпоху отличали три характерные черты. Первая — возникновение «государства всеобщего благосостояния», особенно бесплатного здравоохранения, а также демонтаж довоенной системы образования с привилегированными школами и ее замену единообразной системой с равными условиями. Вторая характеристика — помощь государства профсоюзам в деле усиления их влияния, обеспечение их правового иммунитета и полное отсутствие ограничений на пикетирование. Профсоюзы рассматривались как «второе правительство», чье влияние на проводимую политику граничило с правом вето. Третьей характерной чертой британской политики было отсутствие жесткого ограничения расходов, во многом способствовавшее хронической слабости внешнеторгового баланса страны, резкому падению курса фунта стерлингов и унизительной необходимости обращаться за помощью к МВФ.

Действия коалиции победителей, независимо от перехода власти от лейбористов к тори и снова к лейбористам, создавали впечатление, что она беспомощно плывет по течению, сохраняя свои позиции за счет постоянного расширения социальных льгот. В ходе забастовок в государственном секторе она постоянно капитулировала перед стачечниками: в результате руководство профсоюзов пришло к выводу, что забастовки — это верный путь к победе, и это оборачивалось дальнейшим ростом их количества. Одновременно финансовое положение страны становилось по-настоящему тревожным.

К 1979 году электорат последовательно прошел через этапы увлечения эгалитаризмом, благодушия, разочарования и беспокойства из-за проявившихся симптомов упадка и расстройства экономического механизма. Его в буквальном смысле охватила паника относительно будущего страны.

Обычно электорат в целом уделяет будущему немного внимания — явно меньше, чем отдельные индивиды. В своей роли коллективного органа принятия решений победившая коалиция с достаточной последовательностью предпочитает в большем количестве производить общественные товары и услуги, оплачивая это отчасти за счет расточительной финансовой политики, т.е. хронического бюджетного дефицита (в то время как отдельные члены коалиции сбережения делают).

Победа, одержанная на выборах 1979 года Маргарет Тэтчер, политиком, в общественном мнении символизировавшим экономию, сокращение социальных программ, бюджетную дисциплину и «обуздание профсоюзов» (хотя этот имидж носил во многом китчевый и неверный характер), — совсем не тот результат, которого можно было бы ожидать от электората, попавшего в «наркозависимость» от постоянного увеличения социальных льгот и перераспределения доходов. В научном плане его можно объяснить изменением традиционного акцента электората на настоящем, а не на будущем — словно коллективная политическая воля вместо скидки на будущие «товары» установила на них наценку. Возможно это была рациональная реакция на резкое, паническое снижение ожиданий в отношении потока будущих «товаров», которое, в свою очередь, соответствовало панике в связи с тем, что крушение порядка, мрачное и нищее будущее превращалось в реальную угрозу. (Не будет абсурдным предположение, что аналогичная, пусть и куда менее сильная паника отчасти обусловила приход к власти Рональда Рейгана в 1980 году и тот факт, что в 2007-м французы после 26-летнего периода отвернулись от столь же социально ориентированной и финансово расточительной политики администраций Миттерана и Ширака.)

Таким образом, паника, возможно, представляет собой ограничитель, с которым неизбежно сталкивается государство в случае, если оно бездумно расширяется, уступает шантажу и демонстрирует слабость перед лицом групповых интересов.


2.4. Помимо интересов

Индивидуальный выбор подчиняется общепринятым правилам, возникающим спонтанно и действующим автоматически. Он также подчиняется навязанному коллективному выбору. Коллективный выбор связан с экзогенным нормотворческим правилом, в которое сам он на протяжении истории может эндогенным путем вносить поправки, соответствующие максимизации выгод для победившей коалиции. Формально такая адаптация не обязательно связана с нарушением нормотворческого правила благодаря своей самоуказующей природе. Метафорически, дама сама владеет ключом от своего «пояса целомудрия». Таким образом, коллективный выбор фактически всемогущ, антагонистичен индивидуальному выбору и доминирует над ним с помощью правил, которые сам же и принимает.

Тем не менее, общеизвестно, что коллективный выбор так или иначе состоит из совокупности индивидуальных решений. Неважно, насколько косвенным путем воля индивида преобразуется в коллективную волю — выбор в конечном итоге определяют умонастроения людей.

Если мы избавимся от концепций утилитарности и преференций из-за их неисправимо тавтологического характера, отсутствия у них какого-либо смысла кроме вдохновляющего воздействия на выбор человека, на которое они претендуют, нам остается лишь гипотеза о простой человеческой мотивации, которая обладает тем достоинством, что имеет и иное описательное содержание, помимо описания выбора. Человеческая мотивация, таким образом, носит двоякий характер — это поддающиеся выявлению интересы и все остальное или смешение и того и другого. В этой статье анализ проводился с точки зрения поддающихся выявлению интересов и выбора, который эти интересы помогают объяснить.

Ограничения на деятельность государства изучались в свете их «стимулосовместимости». Теперь, на последнем этапе аргументации, необходимо взглянуть на «все остальное» — то, что не относится к интересам и в особенности на то, что имеет основополагающее значение в политической философии: неосознанное поведение в соответствии со стандартами.

Стандарты отличаются от правил, поскольку мы следуем правилам, как минимум отчасти, из-за их последствий и последствий их нарушения. Здесь свою роль играет расчет, и даже если соблюдение правил вошло в привычку, сама эта привычка в свое время сформировалась под влиянием расчета. У стандартов тоже могут быть последствия, но если мы им следуем, то не на основе размышлений. Мы делаем это рефлекторно. Однако следование стандартам и характер последних представляет собой чисто случайный факт в рамках социального порядка; теоретически может существовать мир, в котором все принимаемые людьми решения мотивируются рациональными интересами и никто никаких стандартов не соблюдает, хотя подобный мир и не выглядит привлекательно.

Неосознанные, даже нелогичные стандарты способны эффективно ограничивать государство, если им следуют очень многие. В течение полутора столетий перед тем, как «Общая теория» Кейнса стала общепринятой среди образованных и полуобразованных слоев, считалось, что неоднократные дефициты в государственном бюджетном «домохозяйстве» смертельно опасны, способны довести страну до разорения и к этой мере можно прибегать лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Необходимость балансировать расходы и доходы представляла собой неосознанный стандарт, в большой степени связывавший руки государству. Сейчас, конечно, дефицит уже не считается «магической отравой» и определяется взаимодействием интересов.

Пожалуй самая чистая и мощная категория ограничений деятельности государства — это стандарты: неосознанные мотивы, связанные с суевериями или табу. Определять стандарты таким образом — не значит принижать их. Не означает это и приуменьшения роли религиозной этики или светских моральных кодексов. Однако этот тезис выражает осознание того факта, что религия и светская мораль могут оказаться недостаточно сильным средством против утилитарного просвещения — логики, движимой интересами.

Впервые: Government, Bound or Unbound? // Cato Unbound. 2008. February 11th.