Эта статья начинается с обсуждения роли интеллектуалов в том, как возникает и действует культурная травма, а заканчивается более общим обсуждением возможностей интеллектуалов в современном обществе. Однако для того, чтобы мы могли перейти к этому разговору, мне придется пояснить, как я понимаю эти два понятия и связь между ними.
Интеллектуалы
Интеллектуал может быть аналитически отграничен как от интеллигенции, так и от тех, кто «занят интеллектуальным трудом» (Eyerman, 1994). Как известно, сам по себе термин «интеллектуал» вошел в широкий обиход во времена дела Дрейфуса во Франции (1894–1906), когда писатель Эмиль Золя опубликовал политическое открытое письмо в массовом периодическом издании. В ходе общественной дискуссии, последовавшей за предпринятым Золя пересечением границы, разделяющей политику и культуру, его обвиняли в том, что он попросту «интеллектуал» — взыскующий известности дилетант, популяризатор, принижающий ценности культуры в надежде обрести более широкую аудиторию. Аналогия с нынешними спорами о публичных интеллектуалах, в ходе которых ученых обвиняют в пересечении некоей воображаемой линии между наукой и публицистикой, очевидна — я еще вернусь к этому в конце статьи. Таким образом, по происхождению термин «интеллектуал» оказался nom de guerre — обозначением роли тех, кто желает вступить в публичный конфликт с истеблишментом, будь то культурным или политическим. Представление об «интеллигенции» уходит глубже в историю: корни его обнаруживаются в тех частях русской и польской элиты середины XIX века, которые идентифицировали себя с европейской модерностью и самоопределялись в конфликте как с тогдашней властью, так и с «просто интеллектуалами» (Gerstein, 1974). Интеллигенция еще более сплотилась, когда приняла на себя миссионерскую задачу просвещения того, что мыслила в качестве «темных областей» Восточной Европы и Средней Азии. Концепция интеллигенции, возможно, наиболее функциональна там, где наиболее заметена разница между грамотными и неграмотными, образованными и необразованными. В качестве научной (а не политической) концепции идея о том, что работающая часть населения может быть разделена на тех, кто занят умственным, интеллектуальным трудом (т. е. производит знание и работает головой), и тех, кто занят физическим (т.е. производит товары и работает руками), возникла как попытка задействовать концепцию «интеллектуала». Идея о том, что интеллектуал определяется через занятия умственным трудом, была спроецирована в прошлое теми, кто хотел подвести материальный, объективный базис под эмпирические разыскания, — на этом основании, например, предлагалось выделять в составе среднего класса различные страты. Интеллект здесь понимается как источник дохода и статус, а способность мыслить — как личное свойство, как потенциально порождающая ренту собственность: человеческий капитал. Из этой перспективы можно вести разговор об «интеллектуальных сословиях» и о различении умственного и физического труда (Baert and Shipman, 2011).
Три рассмотренных варианта концептуализации сходятся в попытке определить интеллектуала как отдельную социальную категорию или поле, чтобы затем выносить суждения о его функциях или поведении. В 1920-х годах Жюльен Бенда протестовал против «предательства интеллектуалов», поскольку, по его мнению, эта социальная группа недостаточно хорошо играла предназначенную ей роль социальных реформаторов и критиков. Антонио Грамши различал «органических» и «традиционных» интеллектуалов по той роли, которую они играют в социальных переменах, а также по отведенной им классовой позиции. Сходным образом, пусть и на более научных основаниях, Карл Маннгейм аналитически определил историческую позицию интеллигенции и интеллектуалов внутри классовой структуры как «плавающую». Спустя десятилетия Алвин Гоулднер (1979) заговорил об интеллектуалах как о «новом классе», а Джордж Конрад и Иван Селеньи (1979) добавили: «стремящемся к власти». Джон Голдторп (1982) предложил альтернативный взгляд на интеллектуалов как на «сервисный класс», политическая ориентация которого тяготеет скорее к консервативной, нежели к радикальной.
В этой статье я понимаю интеллектуала как того, кто принимает на себя выполнение социальной роли, заключающейся в формулировании идей и донесении их до широкой публики посредством различных медиа или в ходе непосредственных дискуссий с целью воздействия на общественное мнение.
При таком понимании художники, журналисты, драматурги, прозаики, а также фабричные рабочие, пишущие в профсоюзный журнал, могут быть интеллектуалами — в то время как университетские профессора и другие работники умственного труда не являются ими большую часть своего рабочего времени. Перефразируя знаменитое изречение Грамши, с точки зрения человеческого потенциала каждый является интеллектуалом, и только социальные условия определяют, кто действительно берет на себя эту роль и становится им. К этим социальным условиям мы вернемся в конце статьи. То, как понимается ценность социальной роли интеллектуала, вообще интеллектуалы как социальная группа, зависит от культурной традиции, часто в ее национальном преломлении. У французов, кажется, существует довольно ясное представление представление о том, что такое интеллектуал; как сказал однажды некий шведский ученый муж, «не знаю, кто такие интеллектуалы, но у французов они есть». Однако если французам и ясно, почему Жан-Поль Сартр — интеллектуал, то в американском контексте степень такой ясности значительно снижается. В ходе общественной дискуссии, сопровождавшей Вьетнамскую войну, вице-президент США пренебрежительно упоминал о «квази-интеллектуалах», находившихся в оппозиции политике его правительства. Маргарет Тэтчер в Великобритании позже вторила ему, говоря о критиках своего экономического курса. Здесь термин «интеллектуал» употреблялся не совсем так, как в оригинальном контексте дела Дрейфуса, — и некоторые недавние дискуссии о «публичных интеллектуалах» находятся в том же русле. Если кого-то называют «квази-интеллектуалом», то интеллектуалам тем самым по меньшей мере присваивается некоторое положительное качество, не признаваемое за иными претендентами на это звание, — впрочем, Тэтчер пришлось заявить, что «настоящих» интеллектуалов в Великобритании нет вообще. Вместо того, чтобы занять нормативную позицию или предложить общее определение, я определяю интеллектуала через его социальную роль, подразумевающую озвучивание идей (включая проблемы и способы их решения) в рамках публичного дискурса. Таким образом, статус интеллектуала — это и не принадлежность к определенной социальной страте, и не особое свойство одаренной личности. Это возникающая и развивающаяся роль, роль, конструируемая и исполняемая акторами на основании культурных традиций и в данном историческом контексте.
Это подразумевает как минимум два способа говорить об интеллектуалах и изучать их. Первый — выяснять, как различные социальные акторы подходят к задаче озвучивания идей в публичных дискурсах. Второй — разбираться в том, как конкретные люди осуществляют свое стремление стать интеллектуалами и выполняют соответствующую роль, наследуя ее смысл как часть традиции, будучи, но вместе с тем неизбежно переизобретая ее в новых и меняющихся исторических контекстах. (В этой статье я сосредоточусь по большей части на первом способе, однако иногда буду обращаться и ко второму, особенно в заключении.) При таком подходе предъявление идей на закрытой общественной площадке из заранее предписанной позиции — например, выступление выборного политика в парламенте с идеологической декларацией, — не входит в роль интеллектуала. Но если тот же человек выступает с той же декларацией в открытой общественной дискуссии — например, напечатав колонку в газете, — то он намеренно принимает на себя эту роль. Так представление об интеллектуале становится более гибким, особенно в социологическом смысле, и позволяет нам избежать как структуралистского детерминизма, так и преимущественного внимания к отдельным личностям.
Культурная травма
Под культурной травмой я понимаю дискурсивный ответ на разрыв социальной ткани, — когда стабильная коллективная идентичность, потрясенная травматическим событием испытывает необходимость в обновлении нарратива о себе (re-narration) и восстановлении (Alexander et al., 2004; Eyerman et al., 2011).
Культурную травму следует отличать от общепонятного представления о травме как проникающем физическом и/или психологическом повреждении. Травма вообще связана с некоторым персональным опытом, который воздействует на систему — будь то тело или сознание — как шок, потрясение. Такой опыт может быть личным или коллективным, но состояние «травмированности» обычно ограничивается опытом отдельных людей. Культурные травмы, с другой стороны, не возникают, но создаются (Smelser, 2004). Шокирующее событие — например, убийство, — может быть необходимо для нее, однако сопровождающие его ужас, гнев и печаль должны быть в обязательном порядке рассказаны (narrated) и репрезентированы. В этом смысле культурную травму можно понимать как борьбу значений, в ходе которой индивидуальные и коллективные акторы пытаются определить ситуацию, навязывая ей ту или иную интерпретацию. Интеллектуалы играют центральную роль в этом дискурсивном процессе: они важнейшие участники в поиске и предъявлении ответов на вопросы о том, что произошло, кто несет ответственность, кто стал жертвой и что следует делать дальше (Alexander, 2004). Интеллектуалы помогают интерпретировать случившееся, превращая происшествие в событие, которое не просто значительно, но имеет значение (not only meaningful but also significant). Чтобы показать это, я обращусь к своему недавнему исследованию, посвященному политическим убийствам. В книге (Eyerman, 2011) я сопоставляю шесть таких убийств: Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди в США; Улофа Пальме и Анны Линд в Швеции; Пима Фортейна и Тео ван Гога в Нидерландах. Вот вопрос, которым я задаюсь: в каких из этих случаев политическое убийство, травматическое происшествие, привело к развитию культурной травмы? В этой статье я также обращаюсь к некоторым примерам для того, чтобы прояснить роль интеллектуала.
Создание события
Можно было бы подумать, что политическое убийство — это значительное событие уже просто потому, что оно произошло. Однако политическое убийство, как, впрочем, и просто убийство, должно быть дискурсивно определено — и не только в юридическом смысле. Проговаривание, реконструкция и репрезентация для этого исключительно важны — и в обществе, буквально пропитанном современными медиа, место журналистов и других профессионалов становится центральным. Стоит заметить, что журналисты и журналистика были чрезвычайно важны для классического понимания «интеллектуала». Знаменитая ленинская работа «Что делать?» начинается с призыва к изданию газеты; влиятельность Ганди на ранних этапах во многом обеспечивалась газетой, в которую он писал, — хотя назвать обоих профессиональными журналистами было бы преувеличением. В связи с этим возможно проблематизировать соотношение между рутинной профессиональной деятельностью и ролью интеллектуала: чем занят журналист, выполняющий свою работу?
Профессиональные журналисты выполняют функцию интеллектуалов, создавая нарратив о произошедшем — например, об убийстве публичной фигуры, — и способствуют превращению произошедшего в нагруженное значением событие — например, в политическое убийство. Это не значит, что перед нами «медиа-событие» (Dayan and Katz, 1992), то есть событие, ставшее историческим благодаря телевидению и другим массовым медиа, — нет, но это событие становится доступным для понимания и, вслед за тем, полным значения — только благодаря текстам нарратива и кодам репрезентации. В современном обществе именно масс-медиа и те, кто в них работает, поставляют первые сведения о случившемся и доносят их до широкой аудитории. Тем не менее, журналисты не являются интеллектуалами просто потому, что такова их профессия, — однако они выполняют соответствующую функцию, а порой и играют роль интеллектуалов — особенно тогда, когда выступают как эксперты, за пределами текущей служебной активности: публикуют авторскую колонку, высказываются в блоге, участвуют в транслируемых посредством медиа дебатах. Вообще блоги и социальные сети, возможно, следует рассматривать как новую площадку для медийных интеллектуалов, действующих на общественное мнение через сетку частных взаимодействий, — но к этому мы еще вернемся.
Даже реконструированное в масс-медиа, происшествие — и, в частности, политическое убийство, — не становится значимым событием до тех пор, пока аудитория не начинает его воспринимать как таковое. Я определяю политическое убийство как убийство репрезентативной фигуры, которое вовлекает в ситуацию некоторое сообщество. Чувство общности, идентификация с жертвой вполне могут возникать спонтанно и становиться достаточным основанием для объединения, осознаваться только через акт убийства и вызванную им коллективную эмоцию. Здесь снова у масс-медиа главная роль. Чтобы эта вовлеченность сообщества сложилась, необходимо определенное соответствие, общность понимания между журналистами, выстраивающими нарратив, и их читателями/зрителями. Иными словами, историю должны понять те, кому она адресована, она должна вызвать у них отклик. Сообщения медиа должны быть устроены так, чтобы они были осмысленными и эмоционально убедительными для определенной аудитории. Такая аудитория, однако, может быть составной, многослойной, что открывает простор для различных интерпретаций, — но обсуждаемые темы и предлагаемые углы зрения обычно стандартны обычно принадлежат к хорошо известному ассортименту. И это еще один культурно-специфичный элемент роли интеллектуала. Если интеллектуал — тот, кто артикулирует идеи и придает форму эмоциям, то, как мы только что сказали, используемые им формы репрезентации должны быть поняты тем, к кому он обращается.
Выстраивая сообщения о произошедшем, журналисты, выполняющие роль интеллектуалов, черпают из общедоступного, но, тем не менее, культурно-специфичного запаса ракурсов и сюжетов. Позвольте привести несколько примеров, поясняющих, что я имею в виду. Когда в сентябре 2003 года на министра иностранных дел Швеции Анну Линд напали с ножом в стокгольмском торговом центре, медиа немедленно сопоставили это с убийством премьер-министра Улофа Пальме, произошедшим семнадцатью годами раньше. Возникли и параллели с террористическим актом в Нью-Йорке, разрушившим башни WTC и известным как 9/11, поскольку именно 11 сентября Линд умерла от полученных накануне ранений. То, что Пальме в свое время выдвигал Линд, то, что она выступала с речью на его похоронах, то, что у нее остались маленькие дети и муж, также заметный шведский политик, — все это круг тем, из которых складывался нарратив об убийстве. Особенно подчеркивались в медиа ее молодость и несбывшиеся многообещающие перспективы, а также семейные узы, — так, в одном из редакционных комментариев отмечалось, что «ощущение тяжелее, чем от убийства Пальме... Линд была так молода, так бодра и оптимистична. Перед ней была целая жизнь» (Kvallsposten, 12 Sept. 2003). Здесь несколько отсылок к глубоко укорененным культурным концептам — как относящимся к шведской истории, так и вполне универсальным (материнство, молодость, утраченное будущее). Убийство Линд стало потрясением, а нарратив о нем оказался убедительным отчасти именно потому, что были затронуты вышеперечисленные темы. Использованные нарративные рамки сделали убийство политика значимым в том числе и за пределами национального сообщества, превратили его в глобальное событие. Авторы нарратива, те, кто вложил в него смыслы, несводимые к простому сообщению о факте убийства, выполнили роль интеллектуалов, то есть посредников в превращении происшествия в событие, значимое поверх местных границ.
Другая группа лиц, в роли публичных интеллектуалов создающих значимые события и, тем самым, потенциально способствующих развитию культурной травмы, — это ученые, юристы и прочие эксперты, выступающие в медиа со своими интерпретациями и оценками произошедшего. Такие репрезентативные фигуры призваны освещать и разъяснять ситуацию для широкой аудитории, по ходу дела представляя различные точки зрения и наполняя содержанием конструируемый сюжет.
Во всех изученных мною случаях политических убийств национальные и международные политические лидеры, ученые, правоведы и юристы-практики возникали в масс-медиа с тем, чтобы заявить о своих взглядах на значение произошедшего. На это короткое время они становились интеллектуалами. То же можно сказать о личных знакомых и друзьях жертвы, многие из которых привлекали значительное внимание медийных и других культурных институций, писали книги и статьи, высказывались через визуальные медиа о жертвах и о том, что означает их смерть. В обычной жизни все они были профессионалами того или иного рода — писателями, режиссерами, журналистами и т. д., — но как только они оказывались в поле медиа, как только публиковалась написанная ими книга или статья, они принимали на себя роль интеллектуалов. Здесь же можно упомянуть и тех, кто испытывает скорее профессиональный, нежели личный интерес к формированию интерпретаций, — литераторов, работающих над биографией жертвы или над описанием произошедшего, представителей визуальных искусств, так или иначе воплощающих случившееся в своих произведениях. В другое время это писатели и художники, но благодаря своему вкладу в освещение такого события, как убийство публичного политика, они выступают в роли интеллектуалов.
Существует очевидный конфликт между ролями эксперта, профессионала и интеллектуала. Профессии — это заработок, умственный труд с материальным интересом, пусть даже они подразумевают моральный кодекс поведения, призванный одновременно сдержать и легитимизировать поиск материальной выгоды. Подобно интеллектуалам, профессионалы определяют себя как независимых от внешнего влияния, но в отличие от интеллектуалов, они делают это для того, чтобы выступать в интересах клиента. Напротив, роль эксперта или интеллектуала в известной мере не зависит от финансовых и материальных соображений, может подразумевать или не подразумевать особый моральный кодекс. Конститутивное поле между полюсами, на которых находятся интеллектуал, эксперт и профессионал, можно представить себе возникающим из конфликта между интеллектуальной деятельностью как коммуникацией с одной стороны и как разновидностью умственного труда с другой (Arendt, 1953; Habermas, 1989). Первое — часть функциональности и самовосприятия интеллектуала, второе — профессионала. Американский писатель и редактор Ирвинг Хоу в одной дискуссии, затронувшей его роль интеллектуала и профессорскую должность в колледже, сформулировал это так: «вопрос не в том, как интеллектуалы зарабатывают на жизнь: это социальная необходимость, — а в том, отдают ли они хотя бы часть своих умений делу политического и культурного освобождения человека» (пересказано в Wald, 1987: 324). Разумеется, о том, что это за освобождение, можно спорить.
От события к культурной травме
Если профессионалы и эксперты становятся интеллектуалами и участвуют в создании публичного дискурса о значении события, то в этой роли они вносят существенный вклад в формирование и продвижение культурной травмы. Согласно предлагаемой мною концептуализации, культурные травмы — это публичные дискурсы, в рамках которых рефлексируются и осмысляются основания коллективной идентичности, и такие триггеры, как политическое убийство, здесь критически важны. Как я предположил выше, чтобы стать событием, такое происшествие должно быть рассказано и сконструировано как важное — и воспринято как таковое социальным коллективом. Интеллектуалы и профессионалы находятся в гуще этого процесса, там, где выражения «национальная травма», «кризис» и «трагедия» с готовностью применяются к опосредованным медийностью репрезентациям. Все исследованные мною случаи политических убийств буквально заполняли газетные заголовки подобными оборотами; на редакционных полосах историки, социологи и другие эксперты проводили параллели с другими событиями, значимость которых уже была общепризнанной, а профессионалы от медицины давали советы, связанные с долгосрочными последствияями для психического и физического здоровья. Так, например, после убийства Анны Линд, шведские медиа публиковали экспертные и профессинальные советы относительно того, как следует говорить о случившемся с детьми.
Не все политические убийства приводят к культурным травмам. Профессионалы, взявшие на себя роль интеллектуалов, в значительной степени определяют, произойдет это или нет. Кризисом, который вызван политическим убийством, можно управлять так, чтобы он не соскользнул в воронку культурной травмы. Журналисты, строя нарратив случившегося, могут настраивать на исцеление страстей, а не раздувать пламя недовольства. Можно подчеркивать и пропагандировать единство нации в ситуациях, чреватых расколом и поляризацией (Pantti, 2005; Panitti and Wieten, 2005). Политики и правоохранители могут исполнять свои властные роли с большим или меньшим успехом, усмиряя и смягчая эмоции или, напротив, пробуждая и мобилизуя их. В этом случае они также принимают на себя роль интеллектуалов, поскольку пытаются воздействовать на широкие слои общества.
В изученных мною шести случаях политических убийств культурная травма не возникла только в Швеции. Я могу указать на несколько факторов, которые на это влияют: особенности момента, в который происходит убийство, политический контекст, поведение властей, характер и качество медийных репрезентаций, участие влиятельных групп проводников информации (carriers) и образ их действий. Последние три фактора представляют наибольший интерес для нашего обсуждения роли интеллектуалов.
Действия власти — это в большей степени работа профессионалов, нежели интеллектуалов, хотя определенные пересечения тут есть. Для управления кризисами подобного рода важнее всего избираемые политики и лидеры политических партий, юристы и судьи, полицейские чиновники, лидеры общин, включая религиозные, а также журналисты и ведущие выпусков новостей. Во многих случаях подача информации в медиа крепила ощущение национального единения в напряженной ситуации, демонстрируя картины коллективного горя, фотографии скорбящих граждан и интервью с ними, спонтанно возникающие мемориалы и т. п. Некоторые сообщения, однако, раздувают пламя гнева и поощряют в итоге одностороннюю реакцию или, как минимум, страх и недоверие. Это особенно справедливо для США и Нидерландов, где коллективное насилие оказалось заметной реакцией на убийства Фортейна, ван Гога и Мартина Лютера Кинга. Избираемые политики, религиозные лидеры и другие символические фигуры — в том числе президенты, премьер-министры, члены королевской семьи (в Швеции и Нидерландах) — выполняли важную миссию, репрезентируя нацию и призывая к спокойствию и единству. Медиа были полны изображениями и словами этих знаковых фигур.
В то же самое время некоторые публичные фигуры стремились использовать политические убийства к собственной выгоде — например, последователи Пима Фортейна в Нидерландах, которые не просто попытались завоевать симпатии широкой общественности сразу после его гибели, но и заявляли, что подхватят выпавшее из его рук знамя и продолжат его дело. Были и такие, как мэр Амстердама Йоб Коэн, который, претендуя на кресло премьер-министра, ссылался на свою роль в успокоении тревог и страхов общественности после убийства ван Гога, и такие, как Герт Вилдерс, который оппонировал Коэну, заявляя о себе как о наследнике Фортейна.
Форма и содержание медийных репрезентаций — другой значимый фактор, способствующий или препятствующий развитию кризиса в культурную травму, и здесь артикулирующая и представительская роль интеллектуалов чрезвычайно важна. Какая выбрана рамка, как строится рассказ об убийстве, как оно визуально представлено, — от всего этого в значительной степени зависит реакцию на убийство и его интерпретация. Так, популярная в Нидерландах газета (De Telegraaf, 3 November 2004) после убийства Тео ван Гога вышла с крупным заголовком «Зарезан» (butchered). Прямо под ним была помещена сенсационная фотография жертвы, лежащей посреди улицы с ножом в груди и запиской, которую убийца оставил на теле. Надпись на обрамляющей фотографию черной рамке гласила: «Ровно через 911 дней» — промежуток времени между убийствами Фортейна и ван Гога и отсылка к нападению на башни WTC в Нью-Йорке, нынешнему универсальному символу терроризма. Слева от этого изображения был размещен портрет ван Гога и слова: «Убийство ван Гога вызвало ужас и гнев». Усиливал «ужас и гнев» репортаж об арестованном убийце, который был представлен как исламский фундаменталист и подозреваемый в совершении терактов. В интерпретации произошедшего преобладала теория заговора, так никогда и не нашедшая официального подтверждения. Объяснить значение случившегося было призвано множество экспертов, выступавших за круглыми столами, в телевизионных и газетных интервью. Все участники процесса играли роль интеллектуалов. Все это подавалось под видом рациональной дискуссии, однако постоянная сфокусированность внимания на том, что жертва — голландец, а убийца — исламский террорист, вызывала кумулятивный эффект, нагнетая поляризацию общества на условиях простого выбора (Eyerman, 2008). Отсылки к 911 в этом случае заметно отличались от аналогичных в ранее упомянутых репрезентациях убийства Анны Линд в шведской прессе. Связь с гибелью людей в Нью-Йорке через дату смерти Линд (11 сентября 2003) с наибольшей вероятностью выстраивалась ради того, чтобы сопоставить скорбь двух наций по жертвам. В Нидерландах внимание привлекалось к идеологическим мотивам убийцы, к его иммигрантскому прошлому и к подразумевавшейся опасности террористического нападения. Это очень разные ассоциативные ряды, призванные стимулировать очень разные эмоциональные отклики аудитории.
Наличие, позиционирование, а также относительная сила и убежденность проводящих групп (carrier groups) — также очень важные факторы, определяющие, разовьется ли травматическое происшествие в культурную травму. Речь идет об уже сложившихся или готовых спонтанно сложиться коллективных акторах — общественных движениях, правозащитных организациях и других группах влияния. Проводящие группы пытаются влиять на репрезентации и, следовательно, на смыслы таких происшествий, как политические убийства, тем самым принимая на себя роль интеллектуалов; часто они и состоят из тех, кого принято относить к интеллектуалам. Агенты этого рода, индивидуальные ли коллективные, активизируются post factum и, тем самым, озабочены также тем, какими преступление и его жертва останутся в памяти.
После убийства Тео ван Гога группа его друзей и коллег основали организацию «Друзья ван Гога», поставившую своей целью влиять на публичную репрезентацию его смерти и общественную память о ней. Эта группа состояла из людей с устойчивым и значительным общественным положением в области культурного производства — драматургов, писателей, журналистов. Они писали статьи и книги, давали интервью, они добились установки мемориала в амстердамском парке, на месте совершения убийства. В их глазах ван Гог погиб как мученик за дело свободы слова, — именно это и высечено на упомянутом мемориале. Сам ван Гог снял полнометражный фильм об убийстве своего друга Пима Фортейна — историческая ирония состоит в том, что он был убит по пути в студию, где работал над этой картиной.
Наряду с режиссерами вроде ван Гога на образ смерти Фортейна и память о ней пыталась влиять основанная им политическая партия и возникшее вокруг него популярное общественное движение. Партия выдвинула лидеров и представителей, действовавших как интеллектуалы в попытках репрезентировать и развить то, что, по их утверждениям, было наследием Фортейна. Они работали как интерпретаторы и переводчики этого наследия, транслируя его новой аудитории, — т. е. находились в роли интеллектуалов.
Версии событий, предлагаемые журналистами, фотографами, художниками и писателями, не просто приводят в движение борьбу за смыслы, начинающуюся в результате травматического происшествия — например, политического убийства. Они работают также и на сохранение памяти о человеке, стремясь удержать обстоятельства дела в общественной памяти. Участвуя в борьбе за смыслы, они предлагают рамки — как идеологические, так и моральные, — в которых следует интерпретировать происшествие, ставшее событием. Тем самым они становятся частью эмоционального отыгрывания (acting out) и проработки (working through), необходимых составляющих культурной травмы. Как указывает Фелман (2002: 4), судебные процессы могут выполнять очень похожую функцию: зал суда становится «театром правосудия» и социальным пространством отыгрывания травмы. Суд над подозреваемыми в политическом убийстве и вынесение им приговора — значимые события и сами по себе, но особое значение они имеют для восстановления порядка, возвращения ему легитимности.
Несмотря на то, что вина Серхана Серхана в убийстве Роберта Кеннеди была точно установлена, а обе стороны, обвинения и защиты, были готовы пойти на сделку, чтобы избежать долгого и дорогого суда, судья, который вел процесс, отверг их апелляцию. Он утверждал, что публичный процесс необходим общественности, в особенности учитывая тот факт, что такой процесс не состоялся после убийства Джона Ф. Кеннеди, бывшего президента и старшего брата Роберта Кеннеди. Публичный процесс, даже с заранее известным итогом, — это событие, приводящее к катарсису, сбросу коллективных эмоций. В то же время суд над виновным в политическом убийстве — еще и демонстрация цивилизованности, гражданского достоинства, жизненно важного аспекта гражданской сферы по Джеффри Александеру (2006). В ходе этой публичной демонстрации гражданской добродетели юристы, судьи и другие участники процесса исполняют функцию интеллектуалов, внося свой вклад в дело гражданского излечения (civic repair), хотя назвать их при этом интеллектуалами было бы существенным преувеличением. Ближе к интеллектуалам стоят журналисты, рассказывающие о процессе и помещающие его в рамки сюжета, а также специалисты в области права, снабжающие этот сюжет экспертными и инсайдерскими комментариями в масс-медиа.
Смещающаяся роль и возможности интеллектуала
Я выделил роль интеллектуалов в артикуляции смыслов и производстве событий применительно к теории культурной травмы. Позвольте завершить эту статью более общим обсуждением меняющегося места интеллектуала в современном обществе. Связь между той ролью, которую интеллектуал играет в процессе культурной травмы, и сегодняшним положением интеллектуала в целом определяется распространенным убеждением в том, что быть интеллектуалом в традиционном смысле более невозможно — другими словами, что социальные и культурные условия, вызвавшие к жизни сам феномен интеллектуала, окончательно разрушены. Это порождает сильное чувство потери. Все нынешние дискуссии о публичных интеллектуалах происходят на фоне ощущения колоссальных перемен. Это еще не культурная травма, но определенная борьба за смыслы вокруг этого круга вопросов идет — и требует определить, кто или что в ответе за случившееся, где здесь преступник и где жертва.
Режи Дебре в своем классическом тексте (1981) выделяет в развитии французского интеллектуала отдельные этапы борьбы за признание особого режима и способа бытия в мире. Три этапа Дебре различаются тем, в каком из институтов производства такого признания они укоренены: в университете, в издательском мире, в медиа. Суть его периодизации наглядно схвачена в названии английского перевода его книги: «Учителя. Писатели. Знаменитости» (Teachers, Writers, Celebrities). Таким образом, он открыто признает роль масс-медиа в создании самой возможности быть интеллектуалом — добавляя к этому, однако, некоторый привкус упадка: некогда получение признания требовало демонстрации блестящего ума, сегодня достаточно эффектного афоризма-однодневки. Разговоры о закате, кризисе и исчезновении фигуры интеллектуала уже набили оскомину. Я, тем не менее, полагаю, что тут есть рациональное зерно: значительные изменения в контексте, который делает само существование такой фигуры возможным, сильно повлияли на традиционное понимание термина, если вообще не подорвали его. Это справедливо, как полагает Дебре, даже для Франции, где такое понимание стабильнее и яснее всего. На этом отчасти основана критика понятия публичного интеллектуала — в тех случаях, когда под интеллектуалом понимают известного исследователя, профессионала или эксперта, использующего заработанную в одном поле репутацию для публичного вторжения в другое. Так, Познер (2001) приводит длинный список так называемых публичных (чтобы не сказать квази-) интеллектуалов, которые, по его мнению, покинули поле своей профессиональной экспертизы и оконфузились, высказываясь о предметах, не относящихся к их области. Новый контекст, о котором идет речь, состоит в том, что былая гегемония в области средств интеллектуального производства и признания разрушена новыми формами массовой коммуникации, более персонализованными и менее централизованными. Это ставит нас перед главным вопросом: какова роль интеллектуала в эпоху цифровых медиа?
Новая цифровая эпоха очевидно оказала на роль интеллектуала существенное воздействие. Сегодня для того, чтобы стать «интеллектуальной» знаменитостью или знаменитым интеллектуалом, не обязательно время от времени появляться в популярной телепередаче в качестве «говорящей головы», как это было во времена написания «Учителей. Писателей. Знаменитостей». Разумеется, Дебре беспокоило не только то, что соблазнительный статус знаменитости возникает благодаря таким медийно опосредованным выступлениям, — его тревожил происходящий благодаря новым медиа перенос центра силы от производителей интеллектуального продукта к его распространителям. Сегодня, я полагаю, ситуация вновь изменилась: кабельные телевизионные сети, местные радиостанции и интернет снова сместили баланс сил в сторону производителя. Артикулирующая роль интеллектуала стала сегодня более доступной, поскольку любой, у кого есть выход в интернет, может начать писать блог, читать блоги других и комментировать их. Здесь, разумеется, тоже существуют и знаменитости, и иерархия, но гегемония централизованных каналов распространения контента через государственные или крупные частные корпорации существенно подорвана за время, прошедшее с 1970-х, о которых писал Дебре. Новые способы коммуникации породили новых знаменитостей, многие из которых очень далеки от интеллектуалов традиционного типа. Местное радио и кабельное ТВ в США дало такие спорные фигуры, как Глен Бек и Билл О'Рейли, — двух консервативных медиа-интеллектуалов с большим числом сторонников. О'Рейли покамест всего лишь высказывается на социально-политические темы по ТВ, пишет хорошо продающиеся детективы и выступает с публичными лекциями, — однако Бек уже является одной из ведущих фигур в Движении чаепития (Tea Party), новом, как считают многие, общественном движении, набирающем силу на американской политической сцене. Никак формально не связанный с миром науки, Бек известен своими длинными хаотичными выступлениями на темы американской политической и социальной истории, — выступления эти впоследствии записываются и распространяются в форме книг и видео. Он также является владельцем производящей медиа-компании и, таким образом, вдобавок к своим и без того популярным радио- и телешоу, может производить собственный контент и распространять его через онлайн-университет, носящий его имя. Противники Бека высмеивают его, говоря, что Бек — «человек, высказывающий то, что думают те, кто не думает» (Джон Стюарт, еще один крайне популярный медиа-интеллектуал); сторонники, напротив, полагают (слова одного из них), что «он проводит исследования. Он учит нас», — обе реплики процитированы в The New York Times Magazine (Oct. 3, 2010, pp. 37—9). Попытка сказать словами и перевести на язык идеологии то, что остальные всего лишь ощущают, — главная часть роли интеллектуала в классическом понимании. Но изменилось многое: не только используемые риторические приемы, но и способы составления, упаковки и распространения конечного продукта. Главные сообщения зачастую создаются командами производителей контента и доставляются аудитории посредством интернета или более коммерческих сетей. Те, кто хочет играть сегодня классическую роль публичного интеллектуала, не нуждаются в тех верительных грамотах, которыми должны были располагать их предшественники. Нынешние медиа-интеллектуалы (Jacobs and Townsley, 2004) не должны быть литераторами, признанными учеными или профессионалами, выступающими в качестве экспертов. Достаточно быть кем-то вроде Бека — одаренным оратором с доступом к новым и традиционным масс-медиа и талантом управлять эмоциями аудитории.
Возможно, это лишь еще один пример того, что Ричард Хофштадтер назвал «антиинтеллектуализмом в американской жизни», новое проявление американского антисистемного популизма. В фигурах вроде Бека и О'Рейли, несомненно, много специфически американского — как и в тех образах, в той монологической риторике, к которой они прибегают, размышляя об американской жизни и культуре (Norton, 2011). Бек и О'Рейли, каждый по-своему, обладают своеобразной маскулинностью, у которой тоже, вероятно, особые культурные корни; слезливая эмоциональность Бека и угрюмая, со стальным взглядом прямота О'Рейли резонируют со специфическими представлениями и желаниями их американской аудитории. Французы, безусловно, делали бы это иначе. Убитый Тео ван Гог в Нидерландах, между тем, играл в каком-то смысле схожую роль. Угрюмый, небритый, полноватый, всегда с сигаретой, ван Гог снимал фильмы, писал газетные колонки, которые позже собирались в провокативные книги. Он был художником, игравшим роль интеллектуала в напряженной политической среде, и когда он перешел границы, которые постоянно испытывал на прочность, это привело его к гибели.
Быть интеллектуалом в современных условиях — не обязательно означает быть мужчиной, хотя выбранные мною примеры это, кажется, предполагают. Вопрос о том, может ли женщина играть роль интеллектуала, часто поднимают, последним это сделала Эванс (Evans, 2009). Новые медиа и способы коммуникации расширяют возможности женщин и представителей меньшинств в этом направлении. Блогинг, и в индивидуальной, и в более формализованной коллективной форме — система более открытая, чем определявшие ранее деятельность публичных интеллектуалов в западных обществах инсайдерские сети, где доминировали белые мужчины. Среди новых медиа-интеллектуалов в США есть очень заметные женщины в диапазоне от Энн Каутлер справа до Рэйчел Мэддоу и Арианны Хаффингтон слева. Лидером одной из сторон в ходе недавней дискуссии о постройке мечети в Нью-Йорке была мать-одиночка с четырьмя детьми, использовавшая для этого веб-сайт и блог, финансировавшиеся из доходов от рекламы.
Конечно, может быть поставлен вопрос о качестве интеллектуального контента в новых медиа и вообще в сегодняшних масс-медиа, — и, однако, я полагаю, что мы имеем дело с фундаментальным сдвигом. Существенно изменился материальный базис производства интеллектуального продукта, — и это навсегда изменило деятельность интеллектуала. Справедливости ради следует сказать, что традиционное понимание интеллектуала все еще сильно, даже в США, — об этом свидетельствует и практика словоупотребления и, в особенности, дискуссия вокруг публичных интеллектуалов. Однако нечто поменялось с облегчением доступа к средствам производства мнений и интеллектуального признания. Упадок ли это, как можно прочесть в многочисленных книгах об интеллектуалах? Определенно, да, — если мы занимаем нормативную позицию и понимаем интеллектуалов как тех, кто обладает «сверходаренностью в обращении с мощью печатного слова» (Diggens, 2003: 91). Из такой перспективы вышеперечисленные лица и личности, скорее всего, будут объявлены квазиинтеллектуалами, подделкой. Но если, выдерживая нейтральность подхода, мы определим интеллектуала как роль, к которой стремятся и которую присваивают, ответ окажется не таким простым. Возвращаясь к пониманию роли интеллектуала, предложенному в начале статьи, — определенно, медиа-интеллектуалы, о которых идет речь, артикулируют идеи и сообщают их широкой аудитории, а значит, играют эту роль. Впрочем, можно говорить и о том, что быть интеллектуалом и играть его роль — не одно и то же: в обоих случаях требуется понимание того, что такое интеллектуал, но быть интеллектуалом — означает прилагать для этого сознательные усилия и стремиться использовать эту роль осмысленно. Точно так же тот, кто хочет называть себя художником, должен понимать, что такое определение подразумевает некоторый уровень ожиданий в отношении качеств и способностей: это дано не каждому. Даже в цифровой век открытого доступа традиционные представления об интеллектуале все еще существуют: они не закрывают претендентам дорогу к озвучивающей, артикулирующей роли интеллектуала, но оставляют по-прежнему возможным суждение о качестве. Поэтому допустим, как это делаю я, говорить о медиа-интеллектуалах, обозначая их происхождение и отделяя исполняемую роль от притязаний и признания.
Между тем стоит подумать и о другой стороне произошедших изменений, поставив вопрос об аудитории. Если роль интеллектуала непосредственно связана с намерением воздействовать на общественное мнение посредством усвоенных идей, то существенно не только качество этих идей и их репрезентации, но и состав той публики, к которой они обращены. Что такое «публика» в цифровую эпоху? Кто составляет аудиторию блога? Каковы отношения предполагаются между отправителем и получателем сообщения? И каков ожидаемый ответ или результат? Традиционное понимание интеллектуала подразумевает, что он придает форму тому, что другие только чувствуют. Чтобы это произошло, мы должны видеть не только конечную перспективу процесса, но и общую основу, включающую в себя взаимные ожидания. Интеллектуал, иными словами, адресуется известной аудитории либо в качестве органичного члена той же группы или класса, — либо в более «плавающем» режиме, обращаясь к известной аудитории из позиции, которая признается нейтральной. Кто является аудиторией нынешних медиа-интеллектуалов и как они соотносятся с этой аудиторией? Из какой позиции они говорят? Как мы определяем публику в цифровую эпоху и как происходит в цифровую эпоху формирование общественного мнения? Мы меньше знаем об аудитории современных медиа-интеллектуалов, чем интеллектуалы во времена Дебре знали о своей.
Хотя блогинг может быть формой интерактивного медийно опосредованного диалога, обе его стороны могут, вместе с тем, быть анонимны, — в более ранних опосредованных коммуникациях такого не было. Новое положение дел подразумевает меньшую степень личной ответственности за сказанное. При таких отношениях между сторонами, в пределе — сильно отличающихся от прежних, создается благоприятная почва для слухов и намеков, для того, чтобы сила личности, настойчивость и искусная оркестровка речи все легче подменяли убедительность доводов. К преобладающим у названных медийных интеллектуалов инструментам принадлежат нагнетание пафоса, перекрикивание оппонента и запугивание зрителя. В этом смысле разговорное радио и «телевидение мнений» — это, как и многое другое, индустрия развлечений, для которой «бренд — это все» (менеджер ТВ, реплика цитируется в Sherman, 2010: 30).
Несмотря на то, что личное обаяние говорящего и необходимость развлекать публику никогда не были совершенно исключены из инструментария традиционной роли интеллектуала, они никогда не занимали в нем центральное место. Считалось, что форма презентации должна соответствовать теме и предположительному уровню аудитории. Таким образом, позиция, из которой говорит медиа-интеллектуал, отличается от позиции интеллектуала традиционного: тот неизменно выступал с некоторой моральной, политической или интеллектуальной высоты — и благодаря этому, как считалось, видел лучше и яснее. Конечно, при таком подходе подразумевается определенный элитизм, но его обыкновенно компенсировали формами презентации, стремлением коммуницировать и убеждать, не оскорбляя и не отталкивая публику. Медиа-интеллектуалы по-разному позиционируют себя относительно своей аудитории: не всякий блогинг безоснователен, не всякое мнение продвигается за счет пафоса. Однако вероятность получения обоснованного ответа падает, когда отправителей сообщения мало, а получателей потенциально миллионы. Напористые, насыщенные эмоцией доводы исключают возможность ответа, минимизируют вероятность возникновения «культуры критического дискурса», которую Алвин Гоулднер считает необходимой для формирования как отдельных интеллектуалов, так и интеллектуальных сообществ. Именно такое сообщество, воспитанное в культуре критического дискурса, прежде выступало как инстанция контроля качества. Именно благодаря ему фигура интеллектуала как форма бытия в мире представала достойной того, чтобы к ней стремиться.
Быть интеллектуалом означает еще и быть признанным в качестве такового. Медиа-интеллектуалы ставят гораздо более сильное ударение на «медиа», чем на «интеллектуалах». Более того, в добрых традициях американского антиинтеллектуализма, медиа-интеллектуалы вроде Бека и О'Рейли смотрят на интеллектуалов с презрением, называя их «мозгоклюями» (pinheads), как О'Рейли в названии своего бестселлера. Если амбициозные интеллектуалы вроде Чарльза Райта Миллза переселялись в 1940-х годах в Нью-Йорк, чтобы быть в центре интеллектуальной жизни, поближе к миру малотиражных литературных журналов и радикальной политики, то Бек и О'Рейли переезжают в тот же Нью-Йорк, чтобы оказаться в центре производства контента, поближе к миру радио и телевидения. Для тех, чья среда — интернет, не существует такого центра, куда стоило бы переезжать: работать можно из дома. Да, медиа-интеллектуалы играют роль, которая очень похожа на традиционную роль интеллектуалов, — однако качество их игры оставляет желать много лучшего.
Библиография
Alexander J (2004) Toward a theory of cultural trauma. In: Alexander J et al. (eds) Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley: University of California Press.
Alexander J (2006) The Civil Sphere. Oxford: Oxford University Press.
Alexander J, Eyerman R, Giesen B, Smelser N and Sztompka P (eds) (2004) Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley: University of California Press.
Arendt H (1953) The Human Condition. New York: Doubleday. Baert P and Shipman A (2011) Transforming the intellectual. In: Rubio Dominguez F and Baert P (eds) The Politics of Knowledge. London: Routledge.
Dayan D and Katz E (1992) Media Events. Cambridge, MA: Harvard University Press.
Debray R (1981) Teachers, Writers, Celebrities. London: New Left Books.
Diggens J P (2003) The changing role of the public intellectual in American history. In: Melzer A et al. (eds) The Public Intellectual. Lanham, MD: Rowman & Littlefield.
Evans M (2009) Can women be intellectuals? In: Fleck C, Hess A and Stina Lyon E (eds) Intellectuals and Their Publics. Farnham: Ashgate.
Eyerman R (1994) Between Culture and Politics Intellectuals in Modern Society. Cambridge: Polity Press.
Eyerman R (2001) Cultural Trauma. Cambridge: Cambridge University Press.
Eyerman R (2008) The Assassination of Theo van Gogh. Durham, NC: Duke University Press.
Eyerman R (2011) The Cultural Sociology of Political Assassination. New York: Palgrave.
Eyerman R, Alexander J and Breese E (eds) (2011) Narrating Trauma: On the Impact of Collective Suffering. Boulder, CO: Paradigm Publishers.
Felman S (2002) The Juridical Unconscious. Cambridge, MA: Harvard University Press.
Gerstein L (1974) Ivanov-Razumnik: the remembrance of things past. Canadian-American Slavic Studies VIII(4): 532–8.
Goldthorpe J (1982) On the service class, its formation and future. In: Giddens A and Mackenzie G (eds) Social Class and the Division of Labour. Cambridge: Cambridge University Press.
Gouldner A (1979) The Future of Intellectuals and the Rise of the New Class. New York: Seabury.
Habermas J (1989) The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge: Polity Press.
Hofstadter R (1962) Anti-Intellectualism in American Life. New York: Vintage Books.
Jacobs R and Townsley E (2004) Media intellectuals and public sociology: the case of op-eds in the New York Times. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association. Available here.
Jacoby R (1987) The Last Intellectuals. New York: Basic Books.
Konrad G and Szelenyi I (1979) Intellectuals on the Road to Class Power. London: Harvester Press.
Kurzman C and Owens L (2002) The sociology of intellectuals. Annual Review of Sociology 28: 63–90.
Melzer A, Weinberger J and Zinman M R (eds) The Public Intellectual. Lanham, MD: Rowman & Littlefield.
Norton M (2011) A structural hermeneutics of The O’Reilly Factor, Theory and Society. Theory and Society, 40(3): 315–46.
Pantti M (2005) Masculine tears, feminine tears and crocodile tears: mourning Olof Palme and Anna Lindh in Finnish newspapers. Journalism 6(3): 357–77.
Pantti M and Wieten J (2005) Mourning becomes the nation: television coverage of the murder of Pim Fortuyn. Journalism Studies 6(3): 301–13.
Posner R (2001) Public Intellectuals. Cambridge, MA: Harvard University Press.
Sherman G (2010) Chasing Fox. New York Times, Oct. 11.
Small H (ed.) (2002) The Public Intellectual. Oxford: Blackwell.
Smelser N (2004) Psychological and cultural trauma. In: Alexander J et al (eds) Cultural Trauma and Collective Identity. Berkeley: University of California Press.
Sunstein C (2001) republic.com. Princeton, NJ: Princeton University Press.
Wald AM (1987) The New York Intellectuals: The Rise and Decline of the Anti-Stalinist Left from the 1930s to the 1980s. Chapel Hill: University of North Carolina Press.
Впервые опубликовано: Eyerman R. Intellectuals and cultural trauma // European Journal of Social Theory. 2011. Vol. 14. № 4. P. 453–467.
Перевод Станислава Львовского