Когда звучали новости о Грузинской войне, о Крыме, о запросе президента Путина на применение вооруженных сил за пределами России, общество распадалось на две неравные части. Это сразу чувствовалось. В воздухе повисала тревога, рынки падали, экономисты расстраивались, бизнесмены хватались за вторые паспорта. Но многим становилось весело, хотя и немного страшно: мир мгновенно разделялся на друзей и врагов и становился понятным.
«Крымское» — так же как «грузинское» и «сирийское» — большинство возникает не столько из имперских чувств, сколько от радости узнавания. Любые новости, ставящие государство на грань войны, оказываются популярными, потому что переключают регистр общественной жизни с трудного мирного на упрощенный военно-мобилизационный. В том же направлении подталкивает события и вчерашний доклад международной следственной группы, занимавшейся причинами крушения малайзийского Boeing 777 два года назад.
Искушение простой картиной мира в обществе, которое не вполне справилось со множеством сложных изменений последних тридцати лет, оказывается непреодолимым. Даже семейное благополучие уходит на второй план, когда равновесие склоняется в сторону большей ясности.
Вечный торг
У мира и войны разная кристаллическая структура. Мир — многосторонний, сложный, конкурентный, предполагающий затраты, усилия, привлечение инвестиций, подотчетность и сравнения с другими не в пользу России. Война — двусторонняя, простая (как кажется), позволяющая мобилизовывать, а не привлекать ресурсы, дающая моральное право многое списывать и о многом забывать, позволяющая делать сравнения в пользу России.
Кремлевская политика практически всегда состоит в том, чтобы найти в неприятном или непредвиденном событии такой поворот, который можно назвать угрозой суверенитету или самому существованию российского государства, подразумевая при этом, что государство и его нынешние руководители суть одно и то же.
На борьбу, часто войну с этой очередной экзистенциальной угрозой мобилизуется население, что отражается на президентском рейтинге. На войну списываются ресурсы и расходы, что отражается на бюджете и очень удобно участникам процесса, независимо от глубины их веры в подлинность угрозы. Экзистенциальная угроза — конечно, если этот козырь в правильных руках, — неубиваемая карта в любом внутриполитическом торге.
Военные действия в минувшие два года стали и главным механизмом российской внешней политики. На опыте российские лидеры выяснили, что война — единственное, что может заставить разговаривать с ними тех, кого они считают своими оппонентами. Это война и не война одновременно, потому что всё в ней, включая правду и кривду о ней, открыто для переговоров. Признать одно, не признать другое, слегка сместить акцент, отвести войска до такой-то точки, а может быть, до такой, закончить там, начать здесь. Идеально, с точки зрения Кремля, если бы эти переговоры длились вечно. Пусть этот вечный торг будет музыкой, под которую можно спокойно заниматься своими делами.
Шифр мира
Война — это трагедия, о которой мы привыкли думать как о помрачении и отклонении от нормы, то есть от мира. Между тем что тут норма, а что нет — большой вопрос. Война, как правило, случается сама, а над миром приходится специально работать. Мир бывает хрупким, а война — нет. Война естественнее мира: поддерживать и обеспечивать людям всегда приходилось мир, а не войну.
Когда-то мир был настолько неочевидной идеей, что это понятие приходилось формулировать и придумывать для него воплощения. Мир, по большому счету, был изобретен во времена Просвещения, хотя существовали, конечно, и более ранние проекты (например, Эразма Роттердамского). Аббат Сен-Пьер в начале XVIII века выступил с планом «вечного мира», ради которого предложил европейским государствам, включая Россию, объединиться в союз. У Иеремии Бентама была идея Европейского конгресса. Иммануил Кант в конце века предложил свой план, сопроводив возможность мира множеством условий, среди которых отказ от захвата других государств, отказ от вмешательства в политику других государств, отказ от постоянных армий. Еще одним, возможно, самым трудным условием Кант считал республиканское устройство государств, под которым он понимал отделение исполнительной власти от законодательной и зависимость всех граждан от единого, общего для всех законодательства. Правитель (республиканский строй не значил для Канта демократический, так что правителем мог быть монарх, аристократия или народ) должен получать согласие граждан на вступление страны в войну.
Перевернув знаменитый тезис Клаузевица, Мишель Фуко сказал, что политика — это война, продолженная другими средствами. «Политика — это война, в которой используются другие средства; то есть политика — это санкция и продолжение продемонстрированного в войне неравновесия сил, — говорил Фуко в цикле лекций „Нужно защищать общество“. — Нужно раскрыть в мире присутствие войны: война — сам шифр мира». В европейской политике война так тщательно зашифрована, что нужен был Мишель Фуко, чтобы осознать само это обстоятельство. Лучшие европейские политики это понимают и готовы сражаться за главное достижение минувших 300 лет — мир. Война скрыта, зашита в ткань мира — сложную, требующую постоянной заботы и поновления ткань.
Условная грань
В России и вокруг России война идет без шифра, прямым текстом. Но российские политические философы-практики пошли дальше европейских интеллектуалов. Они придумали «не войну и не мир», они осознали, что грань между войной и миром — условность, что повергло бы в шок мыслителей века разума, которые полагали, что человечество движется к вечному миру. А оно, оказывается, идет к вечному торгу. Не так важно, кому отдать первенство в этом открытии — Льву Троцкому, Владимиру Ленину?
Открытие было замечено довольно скоро. «Наша слабость — в приверженности представлениям о принципиальном различии между миром и войной, в склонности видеть в войне что-то вроде спортивного состязания, не включенного в политический контекст», — писал дипломат Джордж Кеннан в меморандуме 1948 года, посвященном тому, что он называл «политическими военными действиями». Кеннан призывал своих коллег очнуться и отдать себе отчет в том, что «Ленин сумел так синтезировать учения Маркса и Клаузевица, что ведение политических военных действий в исполнении Кремля стало самым продвинутым и эффективным в истории».
Американские политики десятилетиями учились у советских, а советские у американцев — на политическом уровне взаимопонимания между двумя сторонами больше, чем кажется. То одна, то другая сторона периодически спохватывается, осознав, что соперник ушел вперед в тайном искусстве политики. Когда-то это осознание было на российской стороне, сейчас — на американской. Нынешние обитатели Кремля довели игру на стирании грани между войной и миром до высокой степени мастерства. Это ситуация, когда серая, мутная зона между войной и миром важнее всего остального. Важнее Сирии, Украины, Грузии.
Жизнь в серой зоне
А что за этим занавесом? Ради чего он? Кремль откладывает в сторону программы реформ и развития, написанные грамотными людьми и рассчитанные на годы вперед, — от отраслевых стратегий до стратегии Минэкономики и Стратегии-2020. Эти программы уходят на второй план, потому что это политика мира, а федеральный уровень поглощен политикой войны — борьбой за власть и войной с врагами. Политика в смысле госуправления, развития и поиска конкретных решений конкретных человеческих проблем спущена на уровни ниже, в том числе и в смысле финансирования. Решения, программы (governance, policy) — эти вещи звучат по-русски непонятно и подозрительно. Мир — угрожающее состояние, в котором легко проиграть.
Парадокс российской ситуации в том, что борьба за власть оказывается важнее госуправления несмотря на то, что в борьбе за власть нет никакой необходимости — у нынешних лидеров нет соперников. Преимущество автократии ведь в том, что не нужно тратить драгоценные усилия, деньги и время на очередные выборы: можно каждый день без оглядки на глупый медийный цирк улучшать и улучшать жизнь людей!
Оговоримся, что на региональном уровне есть примеры осуществления программ совершенствования транспортного сообщения и общественных пространств — в Москве и Татарстане. Но это уникальные, хорошо обеспеченные регионы. В стране в целом борьба, а очень часто и прямое балансирование на грани войны, основа политической повестки дня, точнее того, что людям подают как политику.
Ради чего было то открытие — о стирании грани? Примеры победившего «ни войны, ни мира» — Приднестровье, Абхазия, Донбасс. Остальные — где-то посередине. Вот ради этого. Ради жизни на размытой границе между состояниями, в ситуации, для которой и война, и мир — равные угрозы.
