В конце мая большой резонанс среди российской публики вызвало интервью с Уильямом Браудером, руководителем инвестиционного фонда Hermitage Capital — того самого фонда, юрист которого Сергей Магнитский погиб от пыток в российской тюрьме. Интервью стоит прочитать всем, кто еще этого не сделал. Это очень насыщенный текст, почти каждый эпизод которого дает пищу для серьезных размышлений. В этой заметке я хотел бы остановиться не одном таком эпизоде.
Браудер рассказывает о деятельности фонда в конце 90-х — начале 2000-х годов. Основная бизнес-идея, если изложить ее упрощенно, состояла в следующем. Фонд становился миноритарным акционером крупных российских акционерных обществ, вроде «Газпрома», Сбербанка и РАО «ЕЭС России». Во всех этих структурах менеджмент занимался тем, что по всеми цивилизованным канонам акционерного права является воровством – расхищал активы и/или основную часть прибыли через всевозможные «непрозрачные» схемы. Эксперты Hermitage Capital расследовали все эти злоупотребления, предавали их гласности и добивались юридического преследования виновных. За счет этого акции компаний, в т.ч. принадлежавшие фонду, росли. Поскольку же основным акционером этих корпораций выступало государство, то, теоретически, деятельность фонда была выгодна и ему.
Более того, Браудер полагал, что такая деятельность соответствует общему политическому тренду того времени на укрепление России как суверенного государства. Вот что он говорит в интервью:
«И надо сказать, что мы по-настоящему разогнались как раз в то время, когда к власти пришел Путин. Но он стал президентом президентской администрации, а не президентом России.
В каком смысле?
У него были десятки тысяч сотрудников в подчинении. Но губернаторы управляли своими регионами, как независимыми государствами. Олигархи платили деньги министрам и депутатам и считали их своими подчиненными. Пресса существовала для влияния на бизнес и политику, а не для объективного освещения событий. В результате у Путина, а до него – у Ельцина не было власти, которая должна быть у главы суверенного государства. Я никогда не встречался с Путиным, но считаю, что у нас были общие интересы: люди, которые воровали деньги у компаний, отбирали у него власть. И он очень положительно реагировал на наши попытки привлечь внимание к воровству.
В чем выражалась эта положительная реакция?
Например, нам позвонил Александр Волошин, который тогда был главой администрации президента, и пригласил сделать доклад о том, что мы раскопали о РАО ЕЭС, у которого в тот момент был план за бесценок распродать все активы. Мы все рассказали, и вскорости правительство согласилось вступить в переговоры о реструктуризации компании с миноритарными акционерами. Я считаю, что мы спасли компанию для всех ее акционеров, среди которых было и государство. Когда мы рассказали о том, что происходит в «Газпроме», сняли Рема Вяхирева, на котором лежала ответственность за исчезновение десяти процентов активов. Мне казалось, что Россия движется в верном направлении».
Перед нами разворачивается картина, еще в 90-е ставшая расхожим штампом в публицистике и вообще в дискурсе, характерном для общественности. Мы видим «феодализм», всевластие «региональных баронов», всевластие олигархов, продажную прессу… Важно отметить, что в этой критике либеральная и демократическая общественность практически ничем не отличалась от государственнической, националистической или социалистической. Различия касались стратегии «наведения порядка»: либералы и демократы хотели построения российского государство по образцу «цивилизованных стран». И с этой точки зрения деятельность Браудера и его фонда была, можно сказать, образцом: формальные правовые нормы и гласность использовались для внедрения цивилизованных норм в практику корпоративного управления и акционерного права. И по ходу дела Путин и его команда, выступавшие тогда в роли умеренных государственников, оказывались естественными союзниками.
Но потом все пошло не так. Вот что говорит Браудер:
«В период с 1999 по 2003 год у нас многое получалось, потому что наши интересы очевидно совпадали с интересами режима Путина. Так что у меня тогда была лучшая в мире работа. Я очень много зарабатывал, и при этом я чувствовал, что делаю историю, меняя Россию к лучшему. И всякий раз, когда наша кампания против кого-нибудь из злодеев заканчивалась каким-нибудь даже небольшим успехом, мы все кричали «ура», и командный дух у нас в компании был таким, какого не бывает, ведь редко кому удается одновременно делать деньги и творить добро. К сожалению, этот золотой период моей карьеры закончился – а я не заметил, что он закончился, – в октябре 2003 года, когда арестовали Ходорковского. Он был одним из тех, с кем мы боролись, и мне тогда казалось, что это очередной шаг к решению проблемы коррупции.
[…]
Я был антиолигархом, и я ждал, кто станет следующим. Я думал, это настоящая справедливость. А на самом деле, я полагаю, все эти олигархи один за другим сходили к президенту и договорились о том, как им теперь себя вести, чтобы тоже не оказаться в клетке. Так из врагов Путина они превратились в его партнеров. А я продолжал жить в своем идеальном мире, думать, что Путин делает Россию лучше, делает из нее нормальную страну. А он просто подминал под себя олигархов, чтобы стать самым главным олигархом».
Итак, мы видим действия, которые, независимо от намерений и интересов акторов, вроде бы были объективно направлены на постепенное превращение российского государства в «нормальное и цивилизованное». И, тем не менее, в конечном счете они способствовали укреплению такой системы публичной власти, которая не только не является «нормальным, цивилизованным государством», но едва ли вообще подходит под определение государства современного типа, понимаемого как «стато» (state).
И это не единственный пример.
Я думаю, многие помнят, как в 90-е ругали существовавшую в то время систему выборов на всех уровнях. Чего только не ставили ей в упрек – и «черные технологии», и подкуп избирателей, и разгул желтой прессы, и непрозрачность финансирования избирательных кампаний. Опять-таки, демократическая и либеральная общественность возмущалась всем этим ничуть не меньше других. Большинство критиков, включая самых прогрессивных и прозападно настроенных, видели выход в той или иной форме «ужесточения контроля».
В период путинского президентства мечты сбылись — контроль был ужесточен. Правда оказалось, что усиление контроля не только не сделало выборы более честными, но и вообще их уничтожило.
Еще один пример – антимонопольное регулирование. Оно вообще изначально было введено не в последнюю очередь в порядке «импорта институтов»: раз такое есть в цивилизованных странах, значит, должно быть и у нас. (Справедливости ради, нужно отметить, что российской антимонопольное регулирование не было простой калькой западного, и в нем немало оригинальных черт, но это предмет отдельного разговора.) В 90-е и начале 2000-х антимонопольное регулирование осуществлялось не очень активно, что вызывало большие нарекания, в т.ч. со стороны многих прозападно настроенных сторонников рыночной экономики. Со всех сторон постоянно слышались требования покончить с произволом монополий, ужесточить антимонопольный контроль и т.п.. После назначения Игоря Артемьева, ранее одного из лидеров демократической и прозападной партии «Яблоко», на должность руководителя Федеральной антимонопольной службы (ФАС) ситуация сильно изменилась. ФАС стала одним из наиболее «цивилизованных» (т.е. наиболее близко имитирующих западные стандарты) ведомств. В то же время активность службы возросла на порядки, а законодательные меры были серьезно ужесточены. В результате ФАС стала одним из наиболее мощных рычагов давления на бизнес со стороны правящей верхушки. Что самое интересное, под удар антимонопольного регулирования попадает не только на «крупняк», но во все больших масштабах средний и малый бизнес – чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на публикуемые ФАС сведения о возбуждаемых делах. причем, в отличие от крупных, особенно государственных компаний, малые и средние предприниматели зачастую не обладают достаточными ресурсами, чтобы защититься в суде или путем административного разбирательства, т.е. удар наносится по самым уязвимым. Пример с антимонопольным регулированием особенно показателен, т.к. вряд ли можно усомниться в искренности желания руководителя службы и его команды сделать бизнес-среду в России более «цивилизованной».
Примеры можно множить, но давайте остановимся и поразмышляем. На мой взгляд, наблюдается некий паттерн, некая стабильная, повторяющаяся модель развития событий. Требования ввести «более цивилизованные» правила и институты или желание добиться исполнения формально уже достаточно «цивилизованных» (т.е. похожих на условно «западные») законов и правил через некоторое время (или через некоторое количество «тактов») приводят к формированию институтов, не имеющих ничего общего ни с западнической «цивилизованностью», ни с благими пожеланиями сторонников «цивилизованности». Более того, являющихся прямой противоположностью такой «цивилизованности», реинкарнацией «совка» или вообще какой-то «азиатчины».
Но насколько правомерно такое обобщение? Ведь, несомненно, есть такие «штуки», которые были в каком-то смысле позаимствованы у «цивилизованных стран» и худо-бедно прижились. Например, свободные цены на большинство товаров и услуг.
Моя гипотеза состоит в том, что «извращения», подобные приведенным выше, скорее всего возникают в таких случаях, когда внедрение «цивилизованных норм» предполагает то или иное ужесточение контроля со стороны публичной власти. Именно это является общей чертой трех описанных примеров.
Если какая-либо западническая «цивилизаторская» идея предполагает усиление публично-властного контроля, наделение публичной власти новыми полномочиями и т.п., то внедрение ее в России скорее всего не приведет к ожидаемым результатам. Наоборот, попытка ее реализации даст новые инструменты в руки «корпорациям разных служебных воров и грабителей», а поддержка этих мер наивными «цивилизаторами» лишь послужит этому публичным оправданием.
