Разумеется, история как чистое знание о прошлом — бесполезное занятие. Невозможно себе представить, чтобы кто-то всерьез собирался изучать прошлое, будучи в настоящем. Сами по себе занятия историка — это вечное возвращение из настоящего. Исследовали в который раз архивы, обнаружили в них нечто, сообщили об этом миру, изменили этот мир своим сообщением, и тут в изменившемся мире появилось нечто новое — идея, концепция, феномен. Вернулись в архив — а как триста лет назад выглядело это новое, были ли у него аналоги, предтечи, историческая почва? Исследовали в который раз архивы, обнаружили и это, и пять раз столько же другого, сообщили об этом миру — этому миру, не тому.
Хотя бы в силу этого исторические аналогии не только бесполезны — они невозможны уже в тот момент, когда они возникают. Если они остались при том, кому пришли в голову, — это уже изменило человека. Если человек полно и достоверно изложил свои мысли о таких аналогиях — он уже изменил настоящее, и оно перестало соответствовать своему предыдущему, казалось бы, более или менее точному аналогу. Единственный действенный способ оперировать историческими аналогиями — полуправда, недоговоренность, манипуляция: это удел или лжеца, или заблуждающегося. Второе, вероятно, лучше.
***
Очень необычно играть за другую команду, но нет смысла видеть во всем игру. Если бы кто-то взялся всерьез рассуждать из прошлого о текущем историческом времени, стремясь показать светлые стороны того процесса, во власти которого находится русское общество сегодня, он вряд ли мог бы обойти вниманием Михаила Григорьевича Черняева и 1876 год.
Смешно об этом говорить, но «русский мир», о котором сейчас так много толков, собственно, и придуман Черняевым. Термин потом приписывался и графу Уварову, автору классической триады «православие, самодержавие, народность», и много кому еще. Но, во всяком случае, никто особенно не скрывал, что за выходившей с 1871 года ультраславянофильской газетой «Русский мир», выпускавшейся под редакторством Ростислава Фадеева и отставного полковника Виссариона Комарова, стоял собственно Черняев, слава которого тогда еще не была в тени нового героя, генерала Скобелева. «Русский мир» вызывал много толков и был на слуху, тем более, что сама по себе идея «русского мира» — не столько историософской, сколько чисто политической доктрины — сформировалась именно тогда, в 1871 году, когда покоритель Ташкента и Чимкента, первый военный губернатор Туркестана и популярнейший военный, вышел в унизительную отставку из-за разногласий с правительством по вопросам реформы армии и создал собственную газету, чтобы противодействовать этой самой реформе с позиций этого самого русского мира — уже без кавычек.
Литератором-славянофилом Черняев не был ровно потому, что не был литератором вообще.
Он испытывал с некоторых пор отвращение к любой письменной работе (без несуществующих мемуаров Черняева историки стонут — он много важного мог бы вспомнить). Впрочем, он был даже больше, чем славянофилом.
Можно просто любоваться тем, как подмигивает история из 70-х годов XIX столетия 2014 году — и как практически не интересуются этими выгоднейшими для них аналогиями нынешние наследники идей «Русского мира». Сложно, стоя на их позициях, не разглядеть общего между образом Черняева и образом Игоря Стрелкова, равно как и между антитурецким восстанием в Герцеговине в 1876 году и текущей эпопеей «ЛНР-ДНР» — если уж даже мне приходится это признавать, то только проблемы советского школьного преподавания истории могут объяснить тот факт, что знамена добровольцев 1876 года до сих пор не развернуты под Донецком и Луганском.
Достаточно пройтись по тем смутным отрывкам, которые даже школьные учебники оставляют на «камчатке» у второгодника. В 1875–1876 годах идея создания конфедерации славян и отторжения их у Османской империи объяла русское общество. Черняев возглавил армию одного из полузависимых регионов Порты, Сербии, — сбежав без официального одобрения на Балканы, он быстро привлек туда поток русских добровольцев. Либерально-западническая пресса России выставляла их как ненужных людей, бывших военных, не нашедших себе места в реформируемой России Александра II, славянофильско-консервативная — как борцов за славянское братство. Правительство скорее не препятствовало славянскому сепаратизму, если не сказать большего, но от прямого военного вмешательства его удерживал политический блок европейских держав, в принципе, совпадающий в основах с нынешним списком европейских держав НАТО. Многонациональная Порта во главе с султаном Абдул-Азизом и крайне сложной, в тот момент почти украинской внутриполитической жизнью, как раз занималась вопросами национального становления, реформой финансовой и военной системы, подготовкой конституции и многими другими вещами, которыми ей было ранее заниматься недосуг, и вынуждена была проводить антитеррористические операции во всех славянских провинциях, где местные власти (где олигархи, где руководители местных аналогов верховных советов, где просто бандиты, а где и исторические монархи) требовали как минимум федерализации. Операции эти велись тем оружием и войсками, которые имелись в наличии (в наличии имелись, в частности, патриотически и фанатически настроенные башибузуки — османский «Правый сектор» в сегодняшнем представлении МИД РФ), и в духе своего времени, то есть лихой резней, преимущественно в отношении восставших. Содержанием «геополитики» того времени был так называемый восточный вопрос, то есть вопрос о разделе сфер влияния в Азии «западным» (тогда только европейским — роль США в таких умопостроениях обычно выполняла Британская империя) и «русским» мирами, славянские регионы Порты требовали независимости, в России же интересовались всемирной славянской федерацией под своим руководством и аннексией Константинополя как столицы православного мира.
Двумя десятилетиями ранее дипломат Федор Тютчев проводил эту программу чуть дальше и чуть поэтичнее.
Следующим шагом, по его мнению, должно было стать воссоединение православия и католичества под руководством России и эгидой РПЦ с восстановлением Римской империи. Публиковать эти рассуждения он, правда, не стал.
В это же время османская АТО на территории Болгарии вызвала прославянские протесты идолов общественного мнения, никак не уступавших нынешним Микки Рурку и Дэвиду Боуи, — например, против нее выступили Чарльз Дарвин и Оскар Уайльд, что, в общем, истово православную славянофильскую публику отчасти даже и смутило: что один, что другой за православное единство, как-то мы слишком правы, избыточно. На ответную резню, которую болгары и не только болгары устроили в отношении немалочисленных с XV века в этих провинциях мусульман, обращала внимание в основном британская пресса, что в России объявлялось антиславянской пропагандой и кознями иезуитов Ватикана. Иезуитам вообще много что приписывали, в принципе, можно без ущерба для ясности считать их сотрудниками Merrill Lynch или любого другого глобального инвестбанка.
Пока Тютчев настаивал на православном характере происходящего, а Тургенев исключительно на национальном и гуманистическом — вне религиозного фактора, Михаил Черняев занимался тем делом, которому служил еще со времен защиты Севастополя, — а именно, войной за русский мир. Неполный год командования созданной из ничего сербской армией (ее костяк составили полевые командиры из России, существование которых порой отрицалось МИД Российской империи в яростной переписке с европейским союзом держав, союзных Порте) составил Черняеву славу — его отозвали в Москву. В 1877 году Россия вступила в войну с Османской империей. Вышло не совсем так, как виделось и Тютчеву, и Тургеневу, и тем более Черняеву, но была и Плевна, и Шипка, и Андрианополь.
Константинополь, правда, так и не взяли. Оставили до Первой мировой.
***
Конечно, все это натяжки, но по нынешним временам — что натяжки? Во всяком случае, насколько эта история русских добровольцев-черняевцев смотрится удачнее для сегодняшнего «русского мира», нежели дурные аналогии с Великой Отечественной (украинская печать сейчас воспроизводит штампы в стиле «Вставай, страна огромная!» куда как успешнее, чем ее оппоненты, риторически похожие на странную помесь совхоза и ХАМАСа), и такие же дурные отсылы к походам Белой армии (учитывая историческую ненависть движения к капиталистам и пламенную любовь к Сталину — хотелось бы мне видеть изложение обороны Царицына в устах идеологов Луганды), и ни к селу ни к городу современные параллели с «Исламским государством Ирака и Леванта» (уже намекнувшем на желательность освобождения Чечни от неверных урусов и их приспешников). Как все замечательно встает на свои места: православные на место православных, западники на место западников, патриоты на место патриотов, найдется место и хрупким тургеневским барышням в лазаретах, и князю Горчакову, однокашнику Пушкина, и полякам, и евреям, и гуманитарной помощи, и беженцам, и санкциям, и системе телеграфных сообщений SWIFT, и биржевым колебаниям, и ослаблению рубля, и молдаванам с Приднестровьем, и грузинам с абхазами (только поменять наоборот), и проблеме Карабаха с армянским вопросом, и нефти (тогда пшеница Одессы), и даже территориям опережающего развития на Дальнем Востоке. Ну, а вместо Крыма — присоединенные к России и принадлежавшие ей издавна, политые до этого более чем обильно русской, турецкой и прочей одинаково живой кровью Измаил и Аккерман.
Как эта картина была бы логичнее, стройнее и яснее, чем нынешние российские нелепые идеологические телодвижения.
Не хотите читать книжки — ну хоть «Турецкий гамбит» по Акунину посмотрите, вы ж его через «Первый канал» и финансировали. Хотя, конечно, Акунин скорее поэтизировал Скобелева, а не Черняева, но много ли разницы в таком-то приближении: вот мы, русские, вот они, бусурманы, вот сербско-болгарский и вообще весь русский мир, — а вот мир нерусский, и англичанка гадит, и немец, и японец, и мировая злоба.
Ведь все уже один раз было объяснено, и эхо того объяснения даже до нас, бездельников, долетело отголосками. Ведь стояние на Шипке, братья-сербы и братушки-болгары, слава русского оружия и самоотверженность русских добровольцев — это же, кажется, хорошо, это светлая Россия XIX века, которую в лице царя-освободителя убил то ли брат Ленина, то ли какой-то Гриневицкий (некоторое время и имени-то убийцы не знали, и слух ходил, что Александра II убил двоюродный племянник вышеупомянутого Тютчева). В общем, это же и есть та Россия, которую мы начали терять и в 1917 году окончательно потеряли? Это нам про нее в советской школе рассказывали хорошее?
А сейчас она, видать, чуть оклемалась и готова продолжать в том же духе. Погодите, только вот гранатомет перезарядим, переключим трек в мобильном телефоне, скажем будущему zello — и в бой за город Славяносербск, за правое наше дело.
Просто не верю, что эту историю забыли. Скорее всего, в наш жестокий век, когда над всем принято иронизировать, «славянский мир» и «восточный вопрос», временно, то есть в духе времени, переименованные сейчас в «русский мир» и «украинский вопрос», просто берегут от лишнего взгляда. Нечего про это говорить с посторонними.
А я и не иронизирую. Это ведь та же история, хотя и не буквально та же.
***
Как было бы чудно сейчас прикинуться картонным либералом-петрушкой и сказать, что все было совсем не так, а в точности наоборот.
Царская Россия — искони тюрьма народов и любительница ловить рыбку в мутной воде, которую сама и мутит, турки приняли конституцию на 30 с лишним лет раньше русских, правы были западники и Герцен, а славянофилы были крепостники и пороли крестьян на конюшне, славяне в Софии и Белграде боялись власти Москвы порой даже больше власти Стамбула, Скобелев, Гурко и Черняев были авантюристы и профессиональные душегубы, казенное православие Российской империи было под стать нынешней РПЦ.
А в целом весь этот высосанный из пальца задушенного императора Павла «восточный вопрос» закончился в Афганистане в 1979 году.
Кончился началом обвала советской власти и победой объединенной мировой демократии, да и сейчас к тому же идет, дайте только срок. И тоже, согласитесь, удобно так думать. Поскольку аудитория этого сайта немного более либеральна, чем обычно в России, предоставлю ей этот эксперимент с историческими аналогиями — уверен, что все они будут найдены с избытком, и все отлично впишется в картинку вековечной борьбы начал в нашей многострадальной стране или что там еще принято вписывать в эту картинку.
Справимся? Да что ж не справиться.
Кстати, кто вообще рисует такие картинки? Не история же. История не такая талантливая: она просто длится без объяснений. И даже, видимо, погибшие ее не очень интересуют.
***
Черняев в России, помимо людей случайно с ним знакомых, образованных и экзальтированных, известен также любителям классической литературы. Он — один из самых упоминаемых персонажей «Дневника писателя» Федора Михайловича Достоевского: нет исторической фигуры, которой Достоевский посвятил бы больше времени и размышлений.
А перечитывание «Дневника писателя» сегодня — и естественное, и отрезвляющее, и очень болезненное занятие.
Совершенно неожиданным образом понимаешь, в какой степени Федор Достоевский — наш современник: склонный к самообману манипулятор, самоуверенный дурак и, в общем, большая сволочь.
Видите, до чего так быстро можно дойти в этом раже? Федор Михайлович, почти что наше все (пополам с Львом Николаевичем) — и вдруг дурак. Плохо учились в школе, что ли?
Нет, в школе-то как раз учились хорошо. Но дивные все же ощущения эта литература дает летом 2014 года, даже если речь не о Черняеве и не о болгарах, а о чем-нибудь понейтральнее — о воспитании детей, о французском президенте Патрисе Мак-Магоне, о судьбах католицизма (единственный раз, когда Достоевский был поправлен цензурой — это когда она воспретила употребление прилагательных «адский» и «скотский» в связи с признаваемой в пределах империи католической церковью), о биржах, рубле и железной дороге. Пожалуй, сложно сейчас найти такую сферу интересов Достоевского в «Дневнике», в которой он не был бы или фантастически наивен, или безнадежно ослеплен своей довольно произвольной точкой зрения; между тем, из озарений автора не осуществилось ни одно. Творческая лаборатория великого писателя, в принципе, не то место, куда следует заглядывать впечатлительным людям (а писателям, интересующимся местом в вечности, не следует, видимо, открывать туда дверь слишком широко), но в случае с Достоевским догматичность и узость мышления просто поражает даже привыкшее ко всему воображение.
Хочется бесконечно перечитывать корпус основных непублицистических текстов Достоевского, чтобы обнаруживать там все то, за что мы в течение полутора веков были благодарны великому автору, — и ужасаться, хвататься за голову.
Это же все может быть тем же самым, того же материала, той же крепости брага.
Дело совершенно не в том, что Достоевский — какой-то «обскурант», как это принято было шипеть в 1949 году, или химически чистый юдофоб (даже не антисемит, а старый добрый «жидоед», каких сейчас можно найти разве что в Бруклине в хасидском кругу или в провинциальной Франции), благо что все его оправдания на этот счет в том же «Дневнике писателя» просто смехотворны, или фанатичный сторонник военно-политического извода православия. Это все как раз не новость и достаточно естественно. Дело в специфической смеси крайне многословных и энергичных, но пустых по существу риторических приемов, с которыми Достоевский идет на приступ воображаемой крепости воображаемых врагов — и вдруг неожиданно обнаруживает себя в чистом поле без штанов и в ночном колпаке.
Вот, например, в сентябре 1876 года Достоевский восклицает — да что же это, неужели все эти добровольцы Черняева, да и сам Черняев, неужели вы думаете, что вот эти ультраправые, как мы сказали бы в 2014 году, все эти традиционалисты до мозга костей, все эти будущие офицеры Ледового похода, предводители РОВС, харбинские русские фашисты — неужели они хоть в какой-то степени социалисты? Да, Федор Михайлович, вы уж извините. В высшей степени социалисты. Не угадали, да. Или вот Константинополь, вечный наш Царьград с его проливами, которые России небесной присуждены веками борьбы, — ведь нет на свете более важной и с военной, и с политической точки зрения территории в ближайшие пять веков? Про пять веков не знаю, но вот как-то с тех времен Стамбул был интересен здесь в основном и по преимуществу челнокам и наташам — то, что выглядело вечным движением России к мировому совершенству, оказалось чем-то совершенно сиюминутным. Или вот в сдвоенном номере июля-августа 1877 года Достоевский дает многословную, постоянно прерывающуюся сторонними соображениями рецензию на только что вышедшую «Анну Каренину» Толстого и даже понимает, что речь идет о тексте, который переживет многие десятилетия, что это очень важно — и не только для русского общества. Но что он видит в нем? Только и исключительно непонимание Левиным «восточного вопроса» в восьмой части великого романа — и пустоту Стивы. «Анна Каренина», представьте, — это роман о непонимании или понимании русским народом сущности «восточного вопроса». Анны никакой нет и не было! Да и паровоз тоже — неважная подробность.
В этой совершенно особенной манере «Дневник писателя» решает все современные Достоевскому вопросы, особенно упирая на англичан, иезуитов, жидов (они уже изготовились хищнически истреблять плодороднейшие земли Крыма, из которого срочно надо выселять неспособных к земледелию крымских татар, — а заселять южнороссами, украинцами по тем временам). Порой получается крайне занятно. Например, уверен я в том, что Альфред Розенберг, первоидеолог немецкой НСДАП и товарищ Гитлера еще по «пивному путчу», в начале 20-х в Риге, а затем и Мюнхене, готовя к публикации «Миф XX века», вдоль и поперек исчеркал экземпляр ноябрьского 1877 года выпуска «Дневника писателя». А именно главу третью — там Достоевский в подглавке «Надо ловить минуту» совершенно провидчески и с немыслимым даже по его меркам энтузиазмом, а он был великий энтузиаст, описывает будущий политический альянс вечной православной России и вечной протестантской Германии против старой Европы Франции и Англии. «Идея воссоединенной Германии широка, величава и смотрит в глубь веков. Что Германии делить с нами? Объект ее — все западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницей его, а России она оставляет Восток. Два великих народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего. Это не затеи ума или честолюбия; сам мир так слагается» — «Помедленнее, товарищ Риббентроп, — говорит товарищ Молотов, — я записываю».
И ведь сам себя Федор Михайлович высек еще в 1873 году, патетически обращаясь в первом выпуске «Дневника» к ораторам из числа русской интеллигенции, которые берутся рассуждать хоть о монастырях, хоть о мазурке, не смысля и аза, — и через месяц неужели ему не будет стыдно за свои рассуждения на пустом месте? Нет, не будет. Бог с ним, с Розенбергом, социалистами и Константинополем — да, хотя мы и ждем от Достоевского провидения в глубь веков, в конце концов, никому нельзя ставить в вину то, что он не угадал то, что случится и через пять лет после написанного, не то что через сто пятьдесят.
Буквально все, о чем пишет Достоевский, едва ли не ежемесячно поминающий Черняева в своем «Дневнике», настолько более сложно и неочевидно, что просто хватаешься за голову.
Не было для него и Лондонского договора 1840 года, в котором «восточный вопрос», вопреки соображениям писателя, стал совместным делом для Европы и Порты с ее частями (и это чуть позже породило Крымскую войну). Не было для него и сирийского восстания 1860 года, и вмешательства Франции в восстание в Кандии, не было и Египта, не было имени у султана Абдул-Азиза (для Достоевского в Порте есть вообще «султан» — какая разница, чего он хочет, этот нехристь — крови, наверное), не было его египетского соратника и оппонента Фуада-паши, с которым султан ездил в ту самую Европу. Но Бог бы с ним — хотя бы о восстании софтов и прорусском изменнике на посту великого визиря Порты, Махмуде Недиме, он должен был что-то знать? Или вот хотя бы о том, что в марте 1877 года собрался оттоманский парламент, чуть позже принявший конституцию этой самой империи, давшей ей формальные основы веротерпимости, скажем так, несколько раньше, чем в России? Неужели Достоевский вообще не читал никаких газет — или не понимал, что в них пишут?
Да и читал, и понимал, что мог. Много мы понимаем в газетах того, что нам надо понимать, — а особенно когда мы сами в них пишем?
***
Менее всего в этом интересует собственно Федор Михайлович Достоевский, значение которого для нашей цивилизации становится совершенно незначительно меньше оттого, что его рассуждения о славянском мире и исторической миссии России в 2014 году звучат не так убедительно, как в 1878-м и даже в 1939-м, а то и в 1977-м. Меня скорее интересует то, с чего Достоевский начинает «Дневник писателя», и то, как он, сам того не зная, описывает себя самого. Здание идеологического «русского мира», строившееся Черняевым, Скобелевым, Достоевским, Тютчевым, Аксаковым, а далее — список огромен, великие люди с «философского парохода» — здесь только эпизод, прочно именно в силу какого-то особенного нездоровья российской интеллектуальной элиты, доверяющей убедительности художественного слова более, чем своим умственным способностям. Россия литературоцентрична — и именно потому, что тут мало что проверяют и весьма доверчивы к эмоциям. Мы привыкли иметь дело с Россией XIX века, боровшейся за «славянское братство» ввиду своей всемирной отзывчивости (как же, «Пушкинская речь», не можем же мы подвергать сомнению «Пушкинскую речь» Достоевского!), как с прекрасной легендой, которую испортили проклятые безбожники большевики, вот и товарищ Стрелков об этом же, по сути, и повествует. И хочется думать — вот эти, с гранатометами и перспективами погашения старого долга банку «Русский стандарт», на Саур-Могиле — в них же все-таки что-то есть от добровольцев Черняева, от прекрасных альтруистов, спасавших болгар и сербов от турецких башибузуков, если не сказать бандеровцев?
Да, есть.
Пусть заткнутся те, кто по политическим соображениям отказывает всем добровольцам 2014 года в русских патриотических чувствах, приписывая им исключительно корыстные соображения.
Это очевидная ложь, и ложь заведомая.
Но, сказав это, стоит сказать и две другие вещи, не менее важные. Первая — прекрасные мифы о добровольцах 1876 года, кровавых турках, злокозненной Европе и альтруистической России легко могут оказаться веществом той же природы, что и прекрасные мифы о добровольцах 2014 года, кровавых украх, злокозненном НАТО и альтруистической России — или такого же качества мифы о беспринципных наемниках Донбасса, украинских стрельцах-богатырях и путинской России, тюрьме народов. Вторая — нет вины Достоевского в том, что идеи «Дневника писателя» в 2014 году в лишь чуть модифицированном виде лежат в основании идеи нового «русского мира», но в этом есть вина всех тех, кто готов молиться идеям Достоевского только потому, что это идеи самого Достоевского.
И тем более — убивать за «русский мир», какие бы идеи за этим ни стояли. Достоевский остается идолом, языческим божком, кумиром с золочеными усами в той мере, в которой он и сам готов был оправдывать убийц. В той мере, в которой он был против, — он остается выше нас и для нас недостижим. А сама литература — такой же золотой телец, как и все остальные золотые тельцы.
Приятно жить в мире слов, но нужны другие основания для жизни.
***
Но принять это всерьез, право слово, очень непросто. Герои ведь не умирают?
Михаил Черняев после вполне бесславного ухода с театра военных действий долгое время занимался своей вполне бесславной борьбой с военной реформой (пока не передал газету «Русский мир» в руки немного более здравомыслящих людей, которые сделали из нее вполне значимое для России издание «Биржевые ведомости»), потом вернулся руководить Туркестанским краем, — где окружил себя уже форменными идиотами, один из которых, Всеволод Крестовский (он затем прославился гомерической трилогией, известной под названием «Жид идет»), просто сжег половину ташкентской публичной библиотеки под предлогом уничтожения зловредных либеральных произведений. Этого подвига славянскому герою не простила в реакционном 1883 году администрация консервативно настроенного Александра III: Черняева вновь отправили в отставку, теперь уже навсегда. Но Крестовского мы помним не в этом качестве, а в другом — кто-то как автора либретто к «Псковитянам» Римского-Корсакова, а кто-то (и таких, видимо, больше) — как автора романа «Петербургские трущобы»: именно по нему, так ценимому в свое время народниками, в 1994 году был снят сериал «Петербургские тайны». Достоевского мы тоже любим не за Константинополь и проливы, а за «Идиота» и «Подростка», за «Преступление и наказание» и «Белые ночи». Да и за «Пушкинскую речь», разумеется.
На всякое новое поколение, перечитывающее Достоевского и вообще что-либо перечитывающее, ложится, и особенно в России, огромная ответственность.
Она, возможно, не обязательна любым другим народам, в которых литературоцентризм не так значим. Мы обязаны читать с осознанием того, что все сказанное нам ранее — не оправдание и не прямое руководство к действию и продолжению, но руководство к осознанию в первую очередь. У нас в руках — ценность много большая: исторические аналогии, концепции прошлого, сама наша история нужны нам для того, чтобы понимать настоящее более полно, более объемно и более сложно. А значит, и более честно: если и возможен какой-либо русский мир без кавычек, он может строиться только на таком основании. История постоянно верифицируемая, история, которую на всю глубину ее веков перепроверяют, в которой ежеминутно сомневаются и которую постоянно отыскивают — это то, из чего можно строить будущее. История, в которой не сомневаются, история окончательно верная, история в единой и точно известной версии — это дорога в ничто.
На самом деле и Достоевский — об этом, и именно в той мере, в которой он об этом, — его знают не только в России, но и везде, где буквы складывают в слова, а слова говорят о том, что такое люди — и, видимо, какими им надлежит быть, если это те слова.
