Много лет, занимаясь изучением того, как работают в России правоохранительные органы, я, в общем, не пытался сформулировать, чем же их жизнь отличается от жизни других «государственных людей», да и просто от нашей с вами. Возможно, потому, что полевое социологическое исследование, особенно в закрытых социальных группах, не разворачивается по схеме «приехал, взял за три дня десять интервью и уехал».
Это длинный процесс, в ходе которого исследователь разговаривает с работниками самого разного уровня, ходит вместе с участковым или ездит с патрульным полицейским. В общем, начинает жить жизнью этих людей, проникается их проблемами и надеждами, в какой-то степени участвует в их работе. Начиная же анализировать данные, я как-то отстранялся от этого опыта или, во всяком случае, описывал его в терминах сугубо институциональных, будучи во многом ориентирован на относительно позитивистский идеал социальной науки. (Я верю в то, что систематическое научное описание не равно «рефлексии», а уникальный опыт одного человека хотя и ценен, но не заменяет общую картину структуры).
Благодаря проекту «Гражданин политолог», лидеры которого задали мне ряд совершенно неожиданных вопросов, у меня появился повод попробовать рассказать самому себе, чем же нормальный «силовик» отличается от нормального «несиловика». Это не столько социологическое описание, сколько попытка обернуться и структурировать случайные наблюдения, ощущения, факты. Хотя главным удивительным фактом в первые годы исследования было непроходящее ощущение «ой, да они же тоже люди, такие же, как мы!».
Несмотря на обещанное «неисследование», я не могу не сказать одной важной вещи. Я твердо убежден в том, что определенный взгляд на мир, способ работы и т. п. определяются не тем, какие люди оказываются в системе, но тем, как она устроена. Проще говоря, я категорически отрицаю идею о том, что кто-то из «силовиков» (может быть, за редчайшим исключением) несет персональную ответственность за то, какой взгляд на мир сформировался в его или ее голове. Более того, я готов спорить, что любой из тех, кто читает эту колонку, да и я сам в первую очередь, оказавшись внутри системы и проработав там лет пять, будет смотреть на мир примерно так же. Конечно, описать весь жизненный мир такой огромной профессиональной группы невозможно. Но можно наметить пару важных линий.
Статистика
Итак, начнем этот ненаучный рассказ с истории. Приступая к изучению работы «силовиков» в России, я и мои коллеги днем и ночью анализировали статистику, которая публиковалась разными правоохранительными органами (хотя тогда ее и было сильно меньше, чем сейчас). И вот настал великий день — с нами согласился поговорить первый живой милиционер. Да еще и руководитель. Да еще и вполне серьезного подразделения. Начистоту, хотя и при условии, что мы ничего не будем записывать. Когда он закончил рассказывать про свою тяжелую жизнь, мы стали задавать вопросы, о том, почему появляются те-то и те-то цифры (это растет, это падает и т. д.). И натолкнулись на стену непонимания. Как разумный человек может серьезно говорить о статистике в правоохранительной деятельности? Это попросту невозможно! Статистика — это такой специальный предмет для больших залов, для начальства и т. д. Она же сфальсифицирована сверху донизу. Надо заметить, что он все же объяснил нам на примерах, как можно за месяц радикально изменить любые статистические показатели. Да, вся его жизнь управлялась статистикой (отчетностью), но статистике он не верил ни на грош.
Эта ситуация двойственной системы референций, когда в официальных залах и интервью, на планерках и пресс-конференциях все говорят языком статистики, а в реальной работе его никогда не используют, — важнейшая черта всей нашей правоохранительной системы. При этом не нужно думать, что эта «реальная работа» — нечто несуществующее. Так или иначе, но наша правоохранительная система ловит преступников (хотя и, в основном, по очевидным преступлениям), доказывает их вину (хотя и не всегда законными методами) и, что важно, чувствует свою ответственность (хотя и небольшую) перед потерпевшими.
Для любого (хорошо, почти любого) человека, который вырос внутри правоохранительных органов или в смежных структурах, будет характерно практически полное неверие в любую статистику или в возможность объективно описать окружающую действительность. Решения можно принимать только ad hoc, по конкретным случаям, по конкретным вопросам. Никакой систематической информации, на которую можно всерьез (а не для отчетности) опираться, не бывает. Демагогический аргумент «есть ложь, есть наглая ложь и есть статистика» мне доводилось слышать из уст правоохранителей и представителей смежных отраслей куда чаще, чем даже от ортодоксальных качественников (вполне уважаемый методический подход в социальных науках, который более или менее отрицает тот факт, что статистика может нам помочь в понимании социальной реальности).
Казалось бы, ну, не верит человек в то, что об окружающей реальности можно получить какое-то систематическое знание. Ну, критичен он по отношению к статистике и данным опросов («ну мало ли что вы там обследовали»), ну, велика ли беда? Пока мы с вами сидим на кухне и обсуждаем светлое будущее — и правда, невелика. Но когда такой человек руководит борьбой с преступностью и работой по охране общественного порядка или, покинув правоохранительные органы, оказывается во главе ведомства или территории, все становится сильно сложнее. Такой руководитель будет опираться только на свое ви́дение того, что происходит в отрасли или в районе, и переубедить его рациональными аргументами будет практически невозможно. Только больший авторитет сможет сдвинуть его со своей позиции, а доказать человеку, что кто-то разбирается в том, чем он руководит, лучше него, ой как непросто. В результате принимаемые решения будут опираться на ви́дение одного и только одного человека.
Человек по природе плох
Однажды мне довелось просидеть пару рабочих дней в приемной начальника одного из отделов полиции. К нему непрерывным потоком шли люди. И все эти люди были в погонах. Во время же приема граждан это были граждане довольно непривычного для меня вида: люди, которые выглядели сильно пьющими, не очень следящие за собой пенсионеры и т. п. Увидеть простого «обычного» человека, из тех, которыми переполнены метро, автобусы, офисы и заводы, мне так и не удалось. То есть начальник видел либо своих подчиненных, либо вполне определенную категорию граждан.
Через некоторое время, походив с участковым в течение нескольких рабочих дней, я понял, что опять же не увидел практически ни одного «обычного» человека. В общем, это нормально для любой правоохранительной структуры в любой стране мира. Они видят очень специфическую часть общества (и уж точно не самую многочисленную). Однако если ты за день общаешься с тремя-четырьмя десятками людей, то убедить себя потом, что плохо знаешь общество, очень сложно. Российская специфика, как мне кажется, состоит в том, что такой опыт (контакта, по сути, только с очень «специальными» гражданами) имеют не только силовики, но и практически любой чиновник — сотрудник мэрии, управления образованием и т. д. Но у силовиков все еще суровей. В результате человек верит в то, что он хорошо знает жизнь, но «граждане» или «народ» для типового правоохранителя — это сборище пьяниц, наркоманов, околокриминальных элементов, скандальных старушек и бытовых дебоширов. И это сохраняется на всех уровнях профессиональной карьеры. Казалось бы, что тут страшного? Однако есть два серьезных последствия.
Во-первых, прогнозируя, как поведут себя люди в ответ на какое-либо действие, такой человек будет представлять себе вполне определенный класс. На днях одна моя коллега пыталась убедить некоего чиновника поставить лавочки на набережной одного небольшого города. Что ей было сказано? Чиновник искренне сказал, что «на них же бомжи будут спать», а потом — что «люди придут, будут пить и упадут в воду». Совершенно искренне, не имея целью любой ценой «зарубить» проект. Был ли он бывшим «силовиком»? Честно говоря, не знаю. Такое видение мира не является монополией исключительно бывших полицейских или прокуроров. Но для них оно очень характерно. Таким образом, управление правоохранительной системой (городом или отраслью, если человек перешел туда из правоохранительных органов) ведется из перспективы очень странного населения. Здесь нет места туристам, бабушкам и матерям с внуками и детьми, просто нормальным людям, которые на лавочках сидят. Они там либо спят, либо пьют.
Во-вторых, в этой картине мире единственное, что держит людей в рамках, — это страх наказания. Сколько раз мне доводилось слышать (у меня есть даже ощущение, что читать в высказываниях генерала Бастрыкина, но не уверен), что если отменить наказание за убийство, то все пойдут друг друга убивать. Вы когда-нибудь пробовали убить человека? А стали бы делать это, если бы можно было бы сделать это безнаказанно? Думаю, на оба вопроса ответ «нет». У меня — тоже. Понятно, что есть люди, которые ответят по-другому. Но очень сложно представить, что их большинство. Типовой человек не станет убивать ближнего или дальнего, даже если будет иметь такую возможность. И не будет совершать многих других преступлений. Однако мир человека, который всю жизнь общался именно с этой частью общества, вот таков. Люди, оставленные без «присмотра», будут воровать, убивать и совершать другие непотребства. Все решения, которые принимаются руководителем с такой картиной мира в голове, исходят из этой логики.
***
Конечно, далеко не каждый правоохранитель, в том числе бывший, действует именно так. Также как и человек, разделяющий эти взгляды, далеко не обязательно двадцать лет провел «в окопах», как называют свою позицию полицейские, работающие «на земле». Это просто пример той логики, которая формируется в ходе такой работы. Следует ли из этого, что нужно категорически запретить бывшим полицейским или прокурорам становиться начальниками в других сферах, — конечно нет. Нужно просто пошагово менять правоохранительную систему так, чтобы она перестала формировать у подавляющего большинства сотрудников такой странный и искаженный взгляд на мир. Мне кажется, тогда и правоохранительная работа станет несколько иной.
