Если национализм есть учение о самоорганизации общества по критерию общности культуры и происхождения, то страх всего мира перед лицом русского национализма объясним. В преобладающей и побеждающей не только в России, но и в большей части стран «золотого миллиарда» политической культуре, пожалуй, порой слишком многое берущей из отходов производства шоу-бизнеса, упрощение и рафинирование эмоций суть главная технология. Но перегонка русской национальной идеи пока неизбежно производит водку — и разумнее опасаться, чем рефлексировать поэтому поводу.
Если примитивизированную политическую утопию немецкой идеи можно представить как всеобщий шахматный порядок, британской идеи времен Виктории — как стройную социальную пирамиду с (британскими) учеными во главе, американской — как торжество свободного предпринимательства в тени до зубов вооруженного полицейского, а китайской — как всеобщую материальную компенсацию великому китайскому народу за тысячелетия непризнания его в кругу великих наций, то русская идея в примитивизированном виде есть чистая идея международного насилия во имя туманных целей, понятных лишь совершенно невменяемо объясняющимся (пьяным?) русским. Разумеется, это демонстрирует лишь несостоятельность метода ректификации. Но от осадка не избавиться: если от других утопических национальных проектов, не исключая и китайского, возможно представить себе пользу миру, то русские — это проблема.
Поодиночке они и Достоевский, и Менделеев, и Гагарин, и Солженицын, и даже Владимир Сорокин. Но самоорганизация этих прекрасных во всех отношениях персоналий почему-то всегда сводится к проливам, усмирению кавказов, ракетам СС-18 «Сатана» и спонсированию натурального людоедства на всех пяти континентах. Добро бы, скажет нерусский обыватель, все это было нужно русским ради своего благополучия, хоть за кого-то можно было бы порадоваться! — но нет же, и декларируемой внутренней программой этого национализма является аскетическое самоограничение в пользу гигантских военно-промышленных объектов, которые, в свою очередь, должны открыть горизонты новым завоеваниям, которые опять должны стать сырьевой базой сверхгигантских военно-промышленных комплексов, которые, в свою очередь...
Они что, Гиви, втайне поклоняются этим своим огромным прокатным станам? Да нет, Джон, они хорошие люди, когда не втроем.
Впрочем, и русский мужик знает за самоорганизацией русских мужиков эту особенность, раньше даже, вроде, были поговорки о том, что, мол, сам-то мужик умный, да мир дурак — и в душе поддерживает полицейский тезис «больше трех не собираться». И трех хватит.
Глупый русский националист угрюмо сообщит, что умничать можно при наличии соответствующего числа дивизий (рано или поздно, конечно, вспомнив про индийские дивизии и пакистанскую атомную программу — кстати, нигерийцев в мире не меньше, чем русских). Умный посмеется, в том же примитивистском стиле предположив: русские и украинцы просто соревнуются в природной анархичности, победив в историческом межславянском споре поляков и сербов, — кто выиграет этот последний раунд чемпионата, тот и будет владеть миром. Среди тех, кто посредине, как-то не очень принято задумываться над этими материями — у русского национализма и так есть о чем скорбеть. После нескольких лет раздумий российская власть вроде бы решила откликнуться на многолетние обращения трудящихся и русский национализм — национализировать. В оборонных, вернее, военных, а еще вернее, в военно-торговых целях. Нет, без националистов, разумеется, они ни к чему, мы своих найдем, конструктивных. А вы на лавке посидите, книжечки почитайте умные.
Все это происходит в новейшей истории России не второй и не седьмой раз, и в эффективность национализации национализма верить не приходится. Это слишком настоящая материя, чтобы в Администрации Президента решили, что с ней безопасно всерьез иметь дело. Поскольку еще с весны 1993 года любая неимитационная политическая материя признается российской властью источником дестабилизации власти, вне зависимости от ее политической природы, очевидно, что национализация национализма временна. Но, поскольку институционально русский национализм вряд ли сейчас может противостоять власти успешнее, чем русский либерализм или русское социалистическое движение, идея — среди прочих дел, которые необязательно оставлять по случаю национализации (ведь украсть интеллектуальный продукт, напомним, невозможно — можно лишь скопировать), — почитать книжки, право слово, не самый дурной совет.
* * *
Книга немецкого историка Каспара Хирши «Происхождение национализма: альтернативная история от Древнего Рима до начала Нового времени в Германии», изданная в 2012 году, в России знакома, в основном, специалистам, и во многом это маркер интеллектуальной ситуации вокруг политических идей в стране. 38-летний уроженец Швейцарии, Хирши, в круг профессиональных интересов которого входит история распространения научных идей на стыке Ренессанса и Нового времени, в среде историков известен в первую очередь как блестящий исследователь националистического подъема в Германии в XVII–XVIII веках. «Гуманистический национализм» — термин, введенный в оборот Хирши, ранее изучавшим распространение гуманистической идеи не только в Германии, но и в Англии и во Франции. Семь лет работы над этой темой привели к появлению «Происхождения национализма», одной из самых обсуждаемых книг в соответствующем научном сообществе.
То, что в России Хирши интересуются лишь либералы, — изумительно.
Ведь впервые со времен Эрнеста Геллнера и Эрика Хобсбаума, в ранних 1980-х сформулировавших ныне общепринятые взгляды на феномен национализма (модные «Воображаемые сообщества» Бенедикта Андерсона того же времени все же и шире по теме, и вряд ли точнее, и порой просто слишком популярны, чтобы быть принятыми в научный оборот полностью — впрочем, это впечатление дилетанта), Хирши дает альтернативный взгляд на его природу. И этот взгляд настолько более комплиментарен в отношении русских воззрений и русской проблематики национализма — учитывая, что даже Хобсбаум и Валлерстайн, не говоря уже об Андерсоне, начисто отрицают эссенциальную теорию национализма, саму мысль о наличии любых оснований для лозунгов «кровь и почва», «культура адаптирована к ландшафту» и прочих плачей о березке и этнической чистоте, — что просто разводишь руками. Да, немец Хирши — швейцарский немец ровно такого интеллектуального облика, каким в России принято представлять швейцарского немца (и тихо ненавидеть): корректный, позитивный, умный как чорт и эрудированный как д’Аламбер, но без британского легкого превосходства, без французского фанфаронства и без еврейского вертикального взлета мысли по делу и не по делу. И, конечно, оперируя в десятках измерений, он бесконечно далек от двухмерного радикализма, столь ценимого в Москве по бедности.
Впрочем, есть радикализм другого порядка. Главные тезисы новой теории национализма Хирши таковы. Вопреки устоявшемуся мнению о том, что по крайней мере политический национализм есть феномен Нового времени, Хирши полагает, что его истоки — ранний Ренессанс, а в общем национализм, формирующий и сами нации в нынешнем виде, нельзя считать чистым интеллектуальным конструктом. Второй тезис — появление национализма в его нынешнем виде связано с развитием империалистической идеи и современных империй и во многом определено особенностями инновационного развития экономики.
Иными словами, «Истоки национализма» для гипотетического просвещенного русского националиста — едва ли не праздник. Прямая, корректная и хорошо фондированная декларация существования связи между политическим национализмом XIX–XX веков, идеями гуманизма, империи и научного прогресса через инновационный процесс — да чего ж еще нужно людям, видящим счастье народное в грядущем торжестве русского космического флота в ходе славного завоевания отдаленных планет Солнечной системы?
Разве что уничтожения коварных русофобских семижопов Юпитера Хирши бы не одобрил — но он, в конце концов, житель Швейцарии, нейтральной страны.
Концепция Хирши интересна в первую очередь тем, что закрывает базовые проблемы концепции Хобсбаума, который с легкостью оставляет в стороне все то, что не укладывается в его конструктивистский подход к феномену национализма. Теории 1980-х, провозглашающие национальные общности чисто искусственными конструкциями, были во многом продуктом своего времени — например, предположения о языке как о своеобразной матрице сознания были тогда развиты не настолько широко, чтобы соприкасаться с полем работы социолога. При этом книга Хирши, видимо, не лишена, на мой взгляд, естественных для нашего времени недостатков: в первую очередь, это слабая даже для историка ориентация в экономической реальности и в целом антиэкономичность подхода: имперский и постимперский «гуманистический национализм», исследуемый Каспаром Хирши, даже в меньшей степени существует в какой-то экономической среде, нежели «экономические» и культурные империи Нейла Фергюссона — в социальной. За национализмом Хирши стоит академическое, но не политическое и не деловое сообщество — так же, как за финансовыми потоками Фергюссона стоят деловое и административное сообщества, но не ученые и не политики: ощупывать слона придется долго.
При этом одним из главных и пока, похоже, не осознанным в полной мере достижением Каспара Хирши является возможный выход на более адекватное описание механизма формирования национальных сообществ, нежели имеющиеся сейчас. Исходя из его логики, это нечеткое множество. Бессмысленно определять набор критериев, по которому индивидуум или явление могут быть причислены к «русскому», и нельзя определить, является ли кто-либо русским или нет. Но это совершенно не мешает существовать «русскому народу», «русскому кругу идей», «русскому миру» более или менее объективно. В среде русских (как и немцев, китайцев, поляков, папуасов) могут существовать два русских, не имеющих друг с другом ничего общего, — русская культура в этом смысле есть скорее результат, чем нормирующая рамка.
Если мы не можем определить, кто русский, то это совершенно не значит, что русских не существует — есть то, что смогли сделать только русские.
То есть не только водку. Одна из глав статьи Каспара Хирши «Организация инноваций: история одержимости» (в Сколково огорчатся, когда ее переведут на русский язык) так и именуется — «The Sputnik Shoсk». Это по-нашему, конечно.
* * *
Напомню, что для обсуждения этих тем бессмысленно вне зависимости от собственных политических убеждений относиться к империализму, равно как и к национализму, к и социалистической доктрине, как к злу или добру. Политический национализм и шовинизм, чувство принадлежности к национальной общности, этничность и культурная идентичность, ассоциируемая с этничностью, вне зависимости от исхода спора концепций в описании феномена — реальность минимум в последние полтора века. Даже фанатический интернационалист (в настоящее время — аналог ультрарадикальной феминистки) должен осознавать, что уничтожение национализма — задача, вне всякого сомнения, утопическая как минимум на горизонте полувека, — немыслимо без беспристрастного изучения его природы, без знания процессов, стоящих за явлением, без понимания того, что происходит в сознании человека, бросившегося через российско-украинскую границу умирать за русскую идею в Новороссии в реконструкторских, но убивающих и погибающих так же, как настоящие, отрядах «Донецкой православной армии», «Луганской народной республики» и прочих вооруженных формирований. Объявить их сумасшедшими игроманами, разумеется, тоже можно — но если вы при этом не готовы показать генезис помрачения ума и предложить план терапии, экспрессия бесполезна, если не опасна.
Взаимное ожесточение, особенно когда для него есть причины, — это ровно то, чего добиваются люди, умеющие зарабатывать в агрессивных средах.
Вряд ли вы думаете, что жертвы манипуляций сейчас более нужны обществу, чем понимание способа манипуляций. Поэтому, как бы это ни было тяжело при виде убитых на юго-востоке Украины людей, — тот, кто оставит для себя возможность понимания смысла процесса, принесет себе и другим больше пользы. Тем более, что нет более честного и надежного способа оправдания своих убеждений, чем испытание их добросовестным исследованием аргументации противной стороны.
Сама по себе мысль Каспара Хирши о том, что современный национализм и империалистическая идея связаны друг с другом, открывает целый пласт размышлений о том, что могло бы происходить с идеями русского национализма в XIX–XX веках — и, через это, что с ними происходит сейчас и будет происходить позже. Правда, исторический период, профессионально интересующий автора «Происхождения национализма», для этого мало пригоден. Какое время мы не отводили бы для существования русского национализма, какой теорией его происхождения мы не руководствовались бы как гипотезой и каким способом мы не определяли бы стадии развития российской империалистической мысли — параллели с европейским «гуманистическим национализмом» в версии Хирши будут возникать лишь в краткие промежутки времени: это скорее вторая половина периода правления Александра II и период 1904–1917 годов. В сущности, в наиболее яркой и похожей на европейские имперские аналоги форме этот вид национализма был для России господствующей идеологией лишь накануне и на старте Первой мировой.
Отметим, концепция Каспара Хирши, приложимая к этому периоду, могла бы неплохо объяснять ряд особенностей политического развития народов Российской империи. Так, версия о том, что русский «евронационализм» был вытеснен сначала стихийным равнодушием к национальной идее, а затем и принятием в окопах Великой войны интернационалистического круга идей могла бы использоваться как ответ на вопрос о том, что было топливом последовавшей Гражданской. В ней на стороне большевиков неожиданно не было ни следа того национализма 1913 года, который позволял ученым предполагать для России, тогда уже существенно отстававшей от Европы по большинству показателей развития, быстрое преодоление разрыва, да и в целом чувства национального политического единства (заставившего, например, разгромить германское посольство в Петербурге дотла и свергнуть с него знаменитых коней — русские, возмущающиеся последними событиями вокруг посольства РФ в Киеве, могли бы припомнить и этот эпизод).
Впрочем, дело не только в русских: именно в этот краткий период накануне Первой мировой и в ее начале происходило многое, что, возможно, дало бы обществу понимание о том, что происходит с русской национальной идеей сейчас.
Не говоря уже о том, что большинством жителей России Великая война забыта неслучайно — ведь ее причины недоступны на уровне ощущений.
В школьных курсах советского времени обычно вообще не обсуждались причины войны, даже в марксистской парадигме. События ее действительно необъяснимы даже для ныне живущих: если и понятно, почему вполне дружественные мировые державы из-за августовского убийства в Сараево не могли остановить военных приготовлений, то чего они хотели добиться друг от друга впоследствии — уже полная загадка. В нашем мире уже практически невозможно себе представить, что Германия действительно считала возможными наличие в своем составе Украины и Польши и их интеграцию в единое с собой немецкое национальное государство. Даже в 1939 году эта программа выглядела завирально для большинства немцев — идея о единстве языковых или, по крайней мере, национально-культурных и государственных границ тогда уже была более или менее единственно приемлемой. Для того, чтобы это произошло, было необходимо не только крушение в 1917–1919 годах всех крупнейших мировых империй, кроме Британской (начало ее распада было положено Ирландией, но растянуто на долгий срок) и, по иронии судьбы, самой старой — Португальской, но и появление совершенно другого типа национализма: он сейчас едва ли не более распространен, чем «имперский гуманистический национализм» крупных политических наций, выступавших под флагом прежних империй. 1910–1920-е годы (перечисление будет касаться только «околороссийских» событий — вокруг Османской и Австро-Венгерской империй происходили события такого же масштаба) — это и окончательное формирование политического национализма таких народов, как армяне, грузины, азербайджанцы, казахи, это национализм татар, не закончившийся созданием государственности, и национализм народов Прибалтики, создавший Латвию, Литву и Эстонию, это появление национальной идеи в Монголии и у неханьских народов севера Китая, это возрождение корейской национальной идеи, это, наконец, и старт идеи еврейского национального очага в Палестине, и начало расцвета украинского политического национализма, закончившегося, по существу, только зимой 1932 года. Ведь только для России «голодомор» является спорной украинской политической теорией — для украинцев это не только трагедия миллионов, но и мгновенный политический обрыв политики украинизации Украины и Кубани, и в каком-то смысле превращение СССР из славянской империи-кондоминиума русских и украинцев в русскую империю с одним доминирующим народом.
Пристальное изучение практик «политического конструирования» соседских национализмов в этот период и увлечение этими практиками, равно как и общероссийское очарование практиками националистического строительства в Израиле (Тайвань, Вьетнам и Индонезия, равно как и Австралия, и Чили, вероятно, просто слишком далеки), накладывают, между тем, видимый и очевидный отпечаток на современный российский национализм. За недоступностью и специфической «испорченностью» советским развитием империалистической идеи предыдущая версия русского национализма (она существовала в довольно ярких формах в народе еще во времена нэпа — как своеобразный фантом; многие проблемы русских националистов 1920-х нынешние поймут легко — например, это глухое недовольство засильем «кавказцев» и евреев в партийно-хозяйственных структурах) не вызывает особого желания в этом копаться. В целом, при всей декларативной приверженности современного политического национализма примордиальной теории (русские были всегда, их крестила Богородица и апостол Андрей, а до этого русские были то ли скифы, то ли этруски), немногое историческое берется в современные практики — как уже говорилось выше, из всего наследия веков ценным считается только арсенал, оружие, средства нападения как лучшего вида обороны, и даже «Домострой» и Соборные уложения видятся как ценные культурно-политические механизмы сугубо мобилизационного плана.
Русским националистами не нужно рассказывать анекдот о маньяке и пятнах Роршаха: все, что есть в этих картинках, есть неизбежно инструкция по сборке автомата Калашникова, поскольку враг повсюду.
Собственно, это русское ощущение «мы в нескольких месяцах от войны» лишь кажется всеобщим и вневременным. Возьмусь предположить, что это именно то место, в котором «гуманистический национализм» Европы Каспара Хирши и российский политический национализм окончательно разошлись (я думаю, что само это расхождение в необратимой форме началось для России в «семилетие» накануне Крымской войны, но в споре по этому поводу не видно никакой потенциальной ценности), и это происходило параллельно с формированием не только «малых национализмов» в рамках новых национальных государств, возникших по итогам Первой мировой, но и немецкой и итальянской имперской идеи в рамках фашистского движения. Наблюдая, как успешно новые государства осваивают новые, отличные от прежних версии национализма, часть политиков (по ту и эту сторону границы) взяла курс на новую русскую империю, другая — на будущее русское национальное государство. Но и для тех, и для других, и для элит соседних с русскими народов, форма оказалась менее важна, чем единая к тому времени внутренняя конструкция «новых национализмов».
И эта конструкция, разумеется, принципиально отличалась от всего того, с чего стартовал политический национализм крупных европейских стран (по крайней мере в том виде, в котором он бесспорно и во всех определениях существовал во второй половине XIX века). И именно тогда стало актуально противопоставление, которое, например, полностью определило хорошо известную позицию Иосифа Бродского по этому вопросу. «Имперский национализм», например, во «Мраморе» (но много больше — в поздних стихотворениях, мое любимое среди них — «Пчелы не улетели, всадник не ускакал»), Бродский полагал неотменимым — на уровне природных явлений. Новый национализм, который мы знаем в основном под восточноевропейскими флагами, стал предметом откровенной ярости поэта, в поле зрения которого эта группа идеологий попала лишь после распада СССР — «На независимость Украины» было лишь самым ярким проявлением этой ярости, до этого была и пьеса «Демократия!», и десяток таких же «подложечных» эпизодов.
Как бессмысленны были все обсуждения о «правоте» поэта, так бессмысленны и дискуссии о том, имеет ли право на существование «новый изоляционизм». Он не спрашивает этого права и не нуждается во внешнем признании, поскольку существует в той же степени, что и «старые» национализмы. Граница между «старыми» и «новыми», «имперскими» и «неимперскими» национализмами, проводимая исходя из исторического контекста формирования этих идеологий, крайне условна: польский национализм всегда имел черты «имперского», как и румынский, — в отличие от чешского и венгерского. Все дискуссии о «древности» того или иного комплекса националистических воззрений, о «примордиальности» или «конструктивистском характере» того или иного национализма бесплодны хотя бы в силу того, что с XX века основные коммуникационные модели радикально менялись во всех (не исключая и национальных) сообществах Европы. Во многом, кстати, поэтому мне представляются крайне комичными разговоры о грядущей победе политического национализма в России, Европе, где-то еще — новый общемировой коммуникационный взрыв в начале 2000-х и вызвал эти разговоры, и, пока шок от этого взрыва еще не прошел, спрошу лишь: кто-нибудь мог вообразить себе во времена братьев Райт и Можайского социальную роль авиаперевозок во второй половине XX века? Мы не знаем ничего, кроме того, что сайт 23andme.сom, предлагающий услуги генетического анализа этнического происхождения человека, видимо, почти не имеет дела с людьми, у которых нет кровных родственников (четвертое-пятое колено родства — не так далеко, как кажется) меньше чем на трех континентах — а это всего до миллиона клиентов.
Мы не можем быть уверены в том, что через поколение «кровь» в максиме «кровь и почва» будет осмысленной составляющей.
Остается только «почва» в утилитарном смысле — совокупность госграниц и политически доминирующей в их пределах культуры.
Основной конфликт «имперских» и «новых» национализмов, таким образом, прозрачен. «Имперские», не исключая и русского, ориентированы в первую очередь на движение границы наружу — для них какие-нибудь «границы 1779 года» могут быть только промежуточным показателем программы, венцом которой будет разновидность какой-нибудь гегемонии — с нюансами, но в неизбежном мировом масштабе. «Новые» национализмы всерьез интересовались колониями и вообще территориальными приращениями либо ради восстановления «исторических границ», либо в историческое мгновение на стыке XIX–XX веков — например, именно тогда, вдогонку немецкой мечте об Африке и Океании, появились польские, литовские, эстонские бравые путешественники, этнографы, зоологи, меценаты и международные благотворители, а также все то, что потом стало неожиданным набором экспонатов национальных музеев севера Европы, — зулусские маски, индейские копья, папуасские долбленые лодки, путевые записки. В межвоенной Польше несколько лет праздновался День колоний — ведь всякая уважающая себя нация должна иметь колонии. Не для эксплуатации и экономического развития — ради чести.
Меня во всем этом интересует не дизайн госграниц (полагаю, эти вопросы перестанут волновать мир еще во время моей жизни), а история, в ходе которой русский национализм в XXI веке умудрился расположиться сразу на двух стульях: он одновременно является и тем национализмом, что достоверно описывает в основном на немецком материале Каспар Хирши, и теми «малыми национализмами», единственный смысл существования которых в России местные шовинисты зачастую просто определяют как противостояние русскому национализму.
Вытекающее из этого описание магистральной линии русского национализма последних десяти лет как жестокого идеологического противостояния самому себе мне кажется важным. Во всяком случае, я не думаю, что бесконечная «тоска по СССР» населения России и Украины (национализм которой, о чем будет сказано ниже, также несвободен от этого внутреннего конфликта) есть в основе своей стремление к восстановлению власти советов, интернационализма, госсобственности на средства производства и строительства коммунизма. Она более похожа на немного искаженные, но вполне узнаваемые националистические и патриотические воззрения «имперских национализмов».
Но в этот вполне понятный национализм уже давно интегрированы главные черты «новых национализмов» — культурный изоляционизм, идеология виктимности и интегральность (точное определение этого понятия невозможно, но позже мы к нему вернемся).
* * *
Если бы все дело действительно было в баллистических ракетах и классическом балете, то не о чем было бы и говорить, — однако то, что русские люди, для которых слово «русский» не менее важно, чем «человек», не видят себя вне рамок взаимоотношений «агрессор — жертва», совершенно невозможно объяснять за пределами России. Полагаю, даже крупнейшему «коренному» национальному меньшинству страны, татарам, очень тяжело осознавать, что стомиллионный русский народ не видит для себя иной исторической судьбы, чем борьба с инородными силами, стремящимися его как минимум облапошить, а в идеале — уничтожить. Русские в их самосознании всегда не столько бедные, сколько ограбленные, не столько вымирающие, сколько убиваемые, не столько нездоровые, сколько жертвы врачей-вредителей, не столько дураки, сколько оглупленные, наконец, не столько пьющие, сколько споенные. Даже новейшие «новые национализмы» не знают такой завязанности на пару «комплекс жертвы — его преодоление» и брошенность всех сил националистического фронта на въедливое, зачастую очень болезненное и во всяком случае снаружи всех изумляющее исследование того, кто еще присоединился к непрерывно сокращающемуся кольцу фронтов вокруг русской идеи.
Нет такого предмета или явления, которые при пристальном исследовании русским националистом не могли бы служить делу борьбы с русскими.
Думаю, во многом это определило и картину «большого террора» 1930-х, вполне национального по духу, — хотя экономическо-административной подоплекой его явно был нарастающий кризис управляемости советским государством, — то, что в преимущественно русской государственности враги обнаружились везде, от булочной до кладбища, уже тогда было для русских совершенно естественным фактом. Для Франции, Британии, даже для Литвы заявление о такой инфильтрованности врагами народа наверняка было бы национальным самоубийством. Для СССР это тоже было тяжелым ударом — но, в общем, вполне рабочим моментом. Торжество идей «госбезопасности» и муссирование, сгущение и рафинирование комплекса жертвы, которую русские идеологи нередко просто сводили к последствиями монголо-татарского нашествия (не задаваясь вопросом, почему сходные события в гораздо большем для наций масштабе не сделали такой же вечной жертвой узбеков, грузин или армян — по степени виктимности, возведенной в принцип, русские сравнимы лишь с сербами, у которых едва ли не весь комплекс националистической идеологии завязан на психологическое преодоление реальных или воображаемых последствий периода османской и австрийской политической власти), возможно, находятся друг с другом в связи. Но дело не в этом. Обращение к идеям национального реванша обычно для всех типов политического национализма. Но политическая погода версии этой идеологии, характерной для «новых национализмов», — это всегда весна. Понятно, что ни одна общность, имеющая (декларирующая) политические цели, не будет вдохновляться картиной «осени национализма» — это удел историков. Но для «старых национализмов» не только в Европе немыслимо нелетнее отношение к своей стране.
В России же для националиста всегда зима и лишь иногда — март, и тогда вся страна сворачивается до масштабов Карельского перешейка. В сущности, никто бы не удивился, если бы угрюмые разговоры о том, как поднявшийся с колен народ восстановит свои исторические права на все свое, от культуры до собственности на придорожные рестораны, велись чувашами, вепсами или любым другим предположительно малочисленным народом финно-угорского происхождения. Даже большая часть разновидностей украинского национализма, по своей форме достаточно близких к «новым национализмам» (в основном в силу «австро-венгерского» западноукраинского компонента, почти неотличимого по типу от, например, латышского), все же более самоцельна.
И только русский национализм в такой невиданной степени склонен определять себя через отличия от тех, кого он считает своими противниками.
Вероятно, это же — вечная проблема имперского строительства в России: если у тебя всегда два союзника, армия и флот, твои солдаты и матросы, которым по определению не положено иметь собственное лицо (вместо него — мундир), представляют тебя в мире много лучше, чем Рахманинов, а сами русские лучше всего характеризуют себя как неамериканцы, неевропейцы, неафриканцы и неазиаты, то откуда же взять союзные племена. Кому интересен племенной союз с людьми, у которых проблем даже больше, чем у евреев?
Обращение к православию как к более эсхатологическому, нежели другие версии христианства, объяснению происходящего мало что дает: православные молдаване и румыны (если уж мы объявили украинцев, преимущественно православных, униатами и «испорченными» православными) никакой специальной политической виктимностью не славны. Скорее настроения «русских людей обижают» действительно исходят из северной части европейской политической палитры, нежели из южной, если такие дихотомии имеют какой-либо смысл. Мало того, со временем русская склонность к отношениям в стиле «жертва — насильник», этот вечный русский внешнеполитический BDSM, не ослабляется под действием характерных для «малых национализмов» самососредоточенности и изоляционистского погружения в локальную культурную жизнь, а остается основой самоидентификации по крайней мере политических русских. Русский националист — это в первую очередь тот, кому жалко русских: они всегда в опасности, на грани вымирания, в Красной книге, без копейки, без антибиотиков, без автомата в руке и доверчивы по отношению к любому заезжему ухарю-кавказцу, как лесные лани, и столь же пугливы. Русские оперы о космическом флоте России и временно популярная сейчас русская «веселая агрессивность» замешаны на той же опаре.
Ведь всем известно: если над кем-то долго изгаляться, то тот, даже будучи ангельской кротости, восстанет и...
И что? Как и полагается всем «новым национализмам», далее восставший русский восстанавливает историческую справедливость путем возвращения своей земли в исторических границах претензий русской нации. И, как и полагается «старым», «имперским», «гуманистическим» национализмам, границы эти включают в себя весь известный и неизвестный мир. Загадочная русская душа — еще и в этом: культовая фигура русского национализма — не просто ветеран, но ветеран-инвалид, обрубком руки зовущий к будущему мщению врагам.
Что же произойдет, когда свершится мщение? В отличие от немецкого национализма после 1933 года, русский национализм в своих собственных глазах обычно совершенно не заинтересован ни в чужих землях, ни в чужих богатствах, ни, по большому счету, в повелевании другими народами — никакого «жизненного пространства» обладателям необъятной Сибири не нужно, как не нужно ни захвата скрываемых от него врагами новых технологий, ни даже короны Российской империи. Пока существовал СССР, русский национализм мог хотя бы оправдываться тем, что целью его возможных завоеваний является распространение верного и потому непобедимого и наоборот учения Маркса о социализме среди языческих народов — с прилагающимися коврижками в виде передовой атомной физики и вообще научного прогресса. Сейчас же «русский мир» довольно вяло говорит о некоем «русском порядке», «русской духовности» и «русской справедливости», которая будет достоянием не только освобожденных угнетаемых русских вне границ РФ, но и всех остальных народов — но сам не очень-то во все это верит. Нет, в основной, магистральной линии русского национализма, социальная база которого, поверьте, шире, чем социальная база коммунистического учения, сложно отыскать что-то кроме этого в высшей степени странного сценария: русских обижали многие века, пока русские не завоевали полмира, но потом растерялись, и все вернулось на круги своя. Творческая программа русского национализма заканчивается ровно так же безнадежно, как русская сказка: «и стали они жить-поживать да добра наживать». Добро абстрактно, по форме малопредставимо и по существу не нужно: русское дело заканчивается там, где заканчивается русская месть, и поэтому русская месть не будет заканчиваться никогда — и поэтому враги никогда не закончатся.
Воистину, другого такого национализма нет.
Впрочем, и другого национализма у нас для вас тоже нет: тщетно думать, что повышенным тоном и гордым отворачиванием можно изменить то, что росло много веков вовсе не для того, чтобы устраивать своим видом пусть даже и выпускника МГУ. Хотите, чтобы этого не было, — для начала узнайте, почему это есть и оно такое, а не в розах и не на латыни.
* * *
Среди определений политических практик российского национализма ни Хирши, ни Геллнер пока не выглядят сильнее Карлтона Хейза, посла Соединенных Штатов в Испании во время Второй мировой — ему мы обязаны понятием «интегрального национализма». В отличие от своего последователя Питера Альтера, спустя сорок лет противопоставлявшего (и, как показывает дальнейшее развитие событий, неосновательно) интегральный национализм 20–30-х годов XX века в крупных европейских державах «национализму рисорджименто», назовем его для простоты национально-освободительным, национализму в поддержку формирования национальных государств немногочисленными нациями, Хейз в основном был занят тем, что Хирши потом и назовет «имперским гуманистическим» национализмом.
Мы сейчас назвали бы интегральный национализм более привычным термином — фашизмом.
Тем более, что страны, в которых принципы этого вида национализма восторжествовали или были крайне политически сильны в то время — это Испания, Италия, Германия, Франция, Португалия, Япония. Добавим сюда Польшу Пилсудского, Латвию Улманиса, Австрию после 1934 года. Список довольно длинный, особенно если добавить к нему, например, политическую Украину ОУН тех же времен. Несколько прочтенных в последние годы монографий о межвоенном украинском национализме (и пристрастных русских и украинских, и более или менее беспристрастных американских и канадских) позволяют мне предположить, что интегральный национализм к 30-м годам был абсолютной нормой и для «имперских национализмов», и для «новых национализмов», и для рисорджименто. Национализм украинца Юрия Шевелева в этом смысле немногим отличался от национализма русского Ивана Ильина. Именно этим я объясняю тот удивительный факт, что с февраля по март 2014 года значительная часть русских националистов присматривалась к украинскому «Правому сектору» с чувством странного узнавания, пыталась понять его и даже дружить — пока с облегчением не отдалась зову Донецкой народной республики и иже с ней: дома и солома едома, и раз уж русских людей теперь убивают, то и прекрасно, что выбора нет.
Историю взаимоотношений русского национализма со своими врагами за последние полтора столетия (слава Богу, стандартные политические дискуссии очень редко выходят за эту грань, хотя видел я и националистов, ищущих корни обид русских людей и в нерусском влиянии на Петра, и в инородце Никоне, и даже в князе Игоре) можно более или менее верно описать как цепь постоянных взаимных припоминаний с отягчающими последующими обстоятельствами. Это тем более глупо, что именно в XX веке, на который приходится большая часть существования современного русского национализма (о его предтечах можно скорее фантазировать, но лучше в стиле Каспара Хирши, чем Хобсбаума), большевистский переворот, взрывная урбанизация, два демографических перехода и антибиотики сделали любой разговор о традиции и наследовании детьми мировоззрения отцов, за которое можно и ответить, весьма условным. Разумеется, русский националист не может без репы (я покупаю ее для русских щей и ответственно заявляю: она в Москве в основном французская), так же, как не могли без национального эпоса в XIX веке эстонцы, финны и албанцы. Как справедливо отмечал тов. Шариков в «Собачьем сердце» Булгакова, «пойдите на Кузнецкий — все в лаковых»: что ж это за нация без фольклора, эпоса и национального спиртного напитка, гармоничного национальной кухне.
Карлтон Хейз, между тем, в 1928 году полагал ярчайшим примером интегрального национализма не столько пока не слишком понятный миру и занятый внутренними делами с перерывами на угрозы Ливии, Абиссинии и Балканам итальянский фашизм, сколько Action Français. Увы, Хейз существенно отошел от направления, разрабатываемого его великим учителем Чарльзом-Остином Бирдом, — первых попыток современной политико-экономической истории. Впрочем, Хейзу удалось стать ранним теоретиком политического учения, которое (говоря уже современным языком) предлагало националистический комплекс идей в качестве двигателя внутреннего сгорания национального государства. Интегральный национализм — концепция несколько менее радикальная и чуть менее эзотерическая, чем интегральный традиционализм Юлиуса Эволы, Мирчи Элиаде, Ананды Кумарасвами (а ранее — основателя учения о Традиции Рене Генона). Можно посвятить всю жизнь изучению этого наследия, тем более, что интегральный традиционализм — совершенно обычное «внутреннее учение» многих развитых интегральных национализмов (разве что у украинцев его пока нет — впрочем, если Ирина Фарион займется систематизацией учения о древности укров и мистериях трипольской культуры, то, может, что и выйдет). В принципе, отсутствие «главной книги» русского национализма, главного корпуса текстов — его слабое звено: в отсутствие справочника-цитатника на все случаи жизни его место занимает энергичный и похмельный «Удар русских богов» и прочие квазиведы сомнительного происхождения, если не советские многосерийные фильмы о Гражданской, а это, согласитесь, не так удобно. Нам же важно то, что русский национализм сейчас не видит себя как учение всеобъемлющее.
С одной стороны, понятно, что всякий вождь испытывает искушение возглавить тоталитарное движение.
Собственно, ОУН интересна именно тем, что Андрий Мельник в свое время был, пожалуй, единственным среди искушаемых, сознательно отказывавшимся претендовать на титул главы украинской нации, — успехи Степана Бандеры в 1939 году и позже во многом этим и объяснялись. Впрочем, и это было полумерой: в том, что будущее украинское государство будет «тоталитарным, авторитарным и корпоративным», не сомневался даже Мельник.
То, что интегральный национализм русских и интегральный национализм украинцев будут составляющими и во многом приводными силами событий 2014 года, не то чтобы было непредсказуемо: в 1944 году на территории Западной Украины уже сталкивались в самых необычных конфигурациях по три, а то и по четыре организации интегрального национализма русских, украинцев, поляков, румын, русинов, венгров — и это при том, что полноценно советский тоталитаризм взял «содвигателем» своей политической машины русский национализм скорее «имперского» (чтобы не сказать «гуманистического») подвида лишь в период 1947–1952 годов. Это обстоятельство позволяет нам описать интегральный национализм в его привычных отечественных проявлениях:
— интересы русского народа всегда превыше интересов любого из русских и любого из нерусских, кем бы он ни был; в силу этого любые репрессии, коллективные или индивидуальные, допустимы в ходе русского национального строительства — мерилом допустимости является русский национальный прогресс;
— русская цивилизация вполне может существовать, если остальной мир исчезнет, но остальной мир не может существовать без русский цивилизации; в силу этого приоритет национального над иностранным всегда безусловен абсолютно во всех проявлениях человеческой жизни; русская наука мощнее инородческой, Россия — родина всего и в силу этого — безусловный будущий мировой гегемон или, по крайней мере, могильщик мира;
— всякий отвергающий эту программу не является русским, напротив, национальным русским является или должно — через процедуры национализации, присвоения или переработки — стать все и вся, что полезно для русского дела; прочее не имеет цены в исторической перспективе и поэтому может быть игнорировано.
В целом, как видите, нехитрая конструкция, хотя и довольно утомительная, как всякое радикальное учение.
Малопредставима русская зубная щетка, непродуктивна русская молекулярная биология, из русского рентгена сами русские соорудили анекдот про дьяка-изобретателя Ивана Пупкова и даже отрастили этому анекдоту патриархальную бороду (хотя, безусловно, автором этого анекдота русский националист безошибочно назовет еврея). В домашних условиях непросто сообразить, для чего бы это национальное государство, если оно уж так необходимо носителям национального сознания, должно быть в такой степени всеобъемлющим и всепроникающим, чтобы основываться на учении, отвергающем в окружающем мире все непригодное к торжеству русской идеи.
То, что наметанный взгляд русского либерального демократа видит в любом русском националисте нацизм или по крайней мере нечто близкородственное до степени неразличения, конечно, во многом несправедливо. Тем не менее, то, что в современном русском национализме видится именно будущее тоталитарного государства, — вряд ли абберация зрения или предвзятость. Несмотря на то, что сейчас наиболее интеллектуально влиятельная и независимая группа русских националистов из Национально-демократической партии (НДП) Константина Крылова конкурентами по националистическому лагерю презрительно именуется «нацдемами», скорее речь должна идти о различиях в политических программах, основанных на одной и той же достаточно монолитной идеологии. Практически весь русский национализм является интегральным национализмом — другие его версии при всем желании невозможно рассматривать как нечто серьезное.
Во многом обращение НДП к демократическим процедурам можно сравнить с тактической поддержкой советов и Учредительного собрания большевиками и левыми эсерами летом-осенью 1917 года. Шире — поддержка демократических ценностей, прав и свобод для русских националистов являются средством сохранения собственной аудитории, преградой для любых изменений традиционных ценностей, даже в понимании нацдемов русскому народу не слишком имманентных.
Следует понимать, что идея из-за «неверных целей» не считать националистов союзниками не выглядит сама по себе обоснованной или состоятельной для представителей любых иных политических течений — разумеется, если не представлять конкурирующий тоталитарный проект. Возможна ли «тоталитарная либеральная демократия»? Теоретически представима, если бы не была бессмысленна: зачем нужны демократические процедуры там, где все демократы, а инакомыслящие перевоспитаны, изолированы или уничтожены?
Хотя, разумеется, это слишком похоже на программу «Единой России», чтобы не иметь никакого смысла вообще.
Из такой конструкции слишком надежно вырастает чудовище пострашнее самого тоталитарного русского национализма: это тоталитаризм бессмыслицы, диктатура ничего.
* * *
Сложно обозначить круг причин, в силу которых русский национализм в XXI веке не видит себя иначе чем довольно архаичным по нынешним временам интегральным национализмом, однако нет и оснований считать, что тоталитарная программа будет главной в русском национализме всегда.
Мало того, вряд ли имеет смысл скрывать: честная и открытая поддержка совершенно законных притязаний русского национализма вкупе с открытым отвержением его тоталитарной программы есть то, без чего вряд ли возможно полноценное общественное развитие.
Это, кстати, не чисто русская проблематика: современный украинский национализм в его наиболее проработанных формах не менее «антидемократический» по существу феномен.
Идея майдана, прямого силового народовластия как постоянно действующего института в центре общества, действительно постепенно развивается в Украине в форме, противостоящей главной и наиболее правомерной логической оппозиции любому виду тоталитаризма — принципу rule of law.
К тому же, думаю, не будет большим преувеличением предположить, что нынешний ренессанс интегральных национализмов в Европе (в том числе на его «родине» по Хейзу, Франции, в виде столь любимого русскими шовинистами, но мало знакомого им учения семьи Ле Пен; с другими изводами интегрального национализма в Европе в России знакомы еще меньше) — это во многом естественный ответ на современный кризис парламентаризма и повсеместное пренебрежение куда как менее модернистским, но вполне магистральным учением о правовом государстве. И если современный европейский интегральный национализм в известной степени породил правовой нигилизм социалистов и социал-демократов и стремление к социальным реформам и социальной инженерии вне правового поля, вне духа законов, то мы обязаны предположить, что русский интегральный национализм есть ответ не только на социальную инженерию либеральных и квазилиберальных правительств 1990-х и 2000-х, но и на семидесятилетие торжества коммунистической идеологии. Не думаю, что именно русских следует винить в том, что любая политическая победа в России выглядит полноценной только если носит абсолютный характер, идея коалиционной власти смотрится недопустимой мягкостью и распадом государства, а неабсолютная (читай, нетоталитарная) реализация любой идеи не может рассматриваться как успех.
Нам не дано знать, во что трансформируется даже на горизонте 20 лет ренессанс интегрального национализма в Европе и в России.
В любом случае, даже в случае с Венгрией последних лет, построение внешней политики на основе интегрального национализма оказалось невозможным. Тем более маловероятным выглядит и в России, и за ее пределами тоталитарный проект, основанный как на интегральном национализме, так и на любом другом тоталитарном учении. Это сложно хотя бы потому, что исторические корни любого национализма находятся в этнонационализме, тогда как в течение одного-двух поколений распространяющаяся вместе с информационным взрывом и взрывным ростом эффективности транспорта волна смешанных браков сделает, вероятно, этническую самоидентификацию уделом устойчивых, крупных и влиятельных, но все же меньшинств.
В любом случае, видимо, ни националистам, ни их оппонентам, ни их союзникам не следует рассматривать нынешнюю попытку национализации национализма как нечто серьезное и основательное. Хотя интегральный национализм еще довольно долго не оставит лозунга «русским все, остальным закон», противоположного лозунгу «закон, единый для всех», до тех пор, пока Каспара Хирши, как и авторов сотен и тысяч ученых трудов на тему национализма, есть кому читать, все не только не безнадежно — возможен не только туманный и до сих пор толком не придуманный «русский мир», но и мир, неотъемлемой частью которого являются русские.
А это, согласитесь, другая история. Будущая.
