На днях в Чили, чтобы положить конец спорам о смерти Сальвадора Альенде, эксгумировали его тело. Медэксперты определили, что путчисты не убивали президента-социалиста. Он застрелился сам, из подаренного ему Фиделем Кастро АК-47, короткой очередью в голову.
Собственно говоря, такова и была официальная версия. Но все последние четыре десятилетия она ставилась под сомнение. Основания сомневаться были — на теле Альенде обнаружены несколько пулевых ранений, сделанных из оружия, которым пользовались военные. После эксгумации выяснилось, что военные стреляли в уже мертвое тело.
Новость спровоцировала предсказуемую реакцию. Консервативные комментаторы торжествуют: «Левацкий миф разоблачен», «Большая ложь левых» и т.д. и т.п. Между тем, ничего не изменилось и ничего не разрешилось.
Альенде покончил с собой не из-за несчастной любви, не из-за пьянства и не из-за депрессии. Он просто не хотел сдаваться солдатам, которые в эти минуты врывались в дворец Ла Монеда.
Для такого нежелания были все основания — что расстрел его мертвого тела лишь подтверждает.
Из-за этой смерти Альенде и считают героем, а Пиночета — злодеем. А вовсе не потому, как считают многие правые, что Пиночет проводил так ненавистные левым либеральные реформы. Об Альенде говорят потому, что он, единственный из свергнутых хунтами президентов, умер с оружием в руках — в то время как остальные высокопоставленные жертвы переворотов спокойно доживали свой век в эмиграции — а некоторые и дома, на неплохой государственной пенсии.
Миф о том, что Пиночета ненавидят за успешные реформы, очень выгоден именно левым. Он вводит всю дискуссию о реформах в нужное им русло, связывая в массовом сознании убийства с либерализмом. Достаточно посмотреть недавние споры в блогах, активизировавшиеся в связи с новостями об автопсии. С одной стороны звучит: «Без диктатуры какого-нибудь упыря либеральные бредни ни при каких обстоятельствах не будут воплощены в жизнь». С другой: «Пиночет собрал всех коммуняк на стадионе и расстрелял. В результате страна быстро стала экономически процветать».
И то и другое — разные стороны одной идеи. Идеи, что для проведения радикальных рыночных реформ необходимо расправиться с оппозицией. Может, и не расстрелять на стадионе, но по крайней мере изолировать и заткнуть рот. Идеи, что для проведения таких реформ нужен Пиночет. К сожалению, эту идею поддерживают не только социалисты, но и значительная часть либералов. Мало что вредит репутации либерализма так, как это.
Иногда говорят, что у либералов ограниченный выбор. Что в XX веке в мире было крайне мало политиков, последовательно проводивших рыночные реформы. В этом есть доля правды — выбор действительно ограниченный. Тем не менее, либеральные реформаторы в XX веке были и помимо Пиночета. И как минимум один из них провел гораздо более серьезные реформы в не менее сложных условиях — и обошелся при этом без крови и пыток и даже без ограничения свободы прессы.
Пиночет на самом деле не был великим реформатором. Реформы хунты (которые, кстати, курировал не Пиночет, а другой член военного правления, адмирал Хосе Торибио Мерино) были достаточно половинчатыми — начиная с широкомасштабного вмешательства государства в экономику, такого, как массовый бейл-аут банков в 1983 году, и заканчивая тем, что самые крупные корпорации почти до самого конца правления хунты оставались в руках государства, а самое главное «достижение» Альенде, национализация медной промышленности, не только вообще не было пересмотрено, но и было закреплено пиночетовской конституцией.
Соответственно, и долгосрочные результаты у «чуда» оказались сравнительно скромные: по данным Всемирного банка за 2010 год, валовой национальный доход на душу населения в Чили составил 9940 долларов. Это не только почти впятеро ниже, чем в развитых США и Голландии, но и на 6,5% ниже, чем в соседнем Уругвае. Да и в Бразилии, где тоже была военная диктатура, но совсем другого, социалистического, плана, ВНД на душу населения почти такой же — 9390 долларов.
Но главное, конечно, не это. Главное — цена этих реформ. Во время правления Пиночета около 3000 человек было убито хунтой и еще около 30 000 брошено в тюрьмы и подвергнуто пыткам. По российским меркам это совсем немного, капля, по сравнению с числом жертв сталинизма. Но объяснить это родственникам и друзьям этих жертв, думаю, непросто. Так же, как непросто доказать самому себе, не говоря уж о политических оппонентах, что тысячи убитых и десятки тысяч изувеченных людей — справедливая цена за то, чтобы чилийская экономика в начале XXI века почти сравнялась с уругвайской. Кстати, в Бразилии, население которой во время правления латиноамериканских хунт было вдесятеро больше чилийского, военными было убито «только» 300 человек — вдесятеро меньше, чем в Чили. Иными словами, в пересчете на сто тысяч человек населения в Чили хунта убила в сто раз больше людей, чем в Бразилии.
Никакие успехи чилийской экономики не могли бы оправдать эти убийства. И уж тем более не может их оправдать то, что среднечилийский душевой доход сейчас на 6% превышает среднебразильский.
Человек, о котором я упоминал выше, достиг гораздо более выдающегося результата — и за гораздо более короткий срок. Страна, в которой он это сделал, тоже не была демократической. Тем не менее она была либеральной — в ней существовали свобода прессы и свобода собраний. По иронии судьбы этот человек был ровесником Пиночета. Так же, как и чилийский диктатор, он родился в 1915 году, и так же, как он, умер в 2006-м. Кстати, в этом году — его двойной юбилей. Пятьдесят лет назад, в апреле 1961 года, этот человек занял главную в своей жизни должность, на которой и провел те самые реформы. Сорок лет назад, 30 июня 1971 года, он ушел в отставку, передав дела своему преемнику в таком прекрасном состоянии, что тому оставалось лишь «ничего не трогать».
Этого человека звали Джон Джеймс Коупертвэйт. С 1961 по 1971 год он работал финансовым секретарем Гонконга и стал автором не только гонконгского «экономического чуда», но и концепции «позитивного невмешательства», с неизменным успехом применявшейся его преемниками в течение 26 лет после его отставки, до самой передачи Гонконга Китаю.
Коупертвэйт приехал работать в колониальной администрации Гонконга в 1945 году, с намерением по мере сил участвовать в восстановлении разрушенной войной экономики острова. Но, как Коупервейт позже признавался, он с удивлением обнаружил, что экономика Гонконга прекрасно восстанавливается сама, без всякого административного вмешательства или даже ему вопреки. Еще один пример самолечения экономики он получил в 50-е, когда Запад наложил на Китай строгое торговое эмбарго. Гонконг, в то время крупнейший порт, через который шли китайские импорт и экспорт, в одночасье лишился главного источника дохода. Но его жители, которые и слыхом не слыхивали ни о каких пособиях, засучили рукава и принялись искать другую работу. В результате остров за несколько лет стал крупнейшим центром текстильного производства, и экономика его не упала, а даже выросла.
Когда Коупервэйт в 1961 году стал финансовым секретарем колонии, он начал последовательно проводить политику невмешательства правительства в экономику. Как он сам это сформулировал, «правительству нечего соваться в дела промышленности и торговли, потому что оно попросту недостаточно компетентно, чтобы соваться в дела промышленности и торговли». Другие его высказывания поясняют эту точку зрения:
Совокупность индивидуальных решений промышленников и предпринимателей приведет к лучшим результатам, чем решения правительства, с его неизбежно ограниченным знанием мириада воздействующих на ситуацию факторов и его негибкостью. В долгосрочной перспективе совокупность решений индивидуальных предпринимателей, выносящих свои суждения в условиях свободной экономики, хоть и часто бывает ошибочной, причинит ущерб с меньшей вероятностью, чем централизованные решения правительства, и этот вред уж точно быстрее такой ущерб компенсирует.
Деньги приходят сюда и остаются, потому что у них всегда есть возможность уйти. Попробуйте ограничить их движение, и они уйдут и не вернутся».
Быстрый рост экономики идет на пользу бедным, потому что стимулирует спрос на рабочую силу и рост зарплат.
По мнению Коупервэйта, государство должно обеспечивать законность и следить за тем, чтобы бизнесмены «играли честно», а с остальным бизнес разберется сам. Руководствуясь этими принципами, Коупервэйт отменил импортно-экспортные тарифы, ограничил ставку подоходного налога 15% и последовательно отказывался финансировать социальные программы кроме предоставления бесплатного жилья, медицины и образования действительно самым бедным. Когда в 1963 году в Гонконге была засуха и воду пришлось закупать за рубежом, многие требовали от правительства спонсировать цены на воду. Коупервейт отказался, указав, что львиную долю воды тратят как раз богатые, и он не понимает, почему обычные налогоплательщики должны оплачивать богачам полив их обширных газонов.
Отказывался Коупервейт и «поддерживать» бизнес, вкладывая общественные деньги в перспективные отрасли экономики и крупные инфраструктурные проекты. Как он любил говорить, рынок сам, лучше правительства, разберется в том, какие отрасли на самом деле перспективные, а какие нет. А бизнес, если ему действительно нужна инфраструктура, сам ее создаст. В Гонконге популярна история о том, как несколько крупных промышленников пришли к Коупервэйту с просьбой о строительстве тоннеля на материк, чтобы увеличить объем торговли. «Вам нужно увеличивать объемы торговли — вы и стройте», — ответил Коупервэйт. Бизнесмены ушли не солоно хлебавши. И, действительно, построили тоннель сами. Другая история рассказывает о том, как предприниматель пришел к Коупервэйту с предложением создать торговый банк, который будет финансировать экспорт и импорт. «Почему вы пришли с этим ко мне? — удивился Коупервэйт. — О создании банка нужно говорить с банкирами».
Многие обвиняли Коупервэйта в том, что на своем посту он вообще ничего не делает. Коупервэйт отвечал, что это не так — он денно и нощно занимался тем, что не позволял Британии вмешиваться в экономические дела колонии. У власти в Англии в то время находилось правительство лейбористов, которым очень хотелось запустить в Гонконге крупные социальные программы и заставить бизнес делиться. Коупервэйту приходилось раз за разом отбивать эти атаки, что он делал крайне последовательно, отказываясь даже предоставлять британскому правительству экономическую статистику Гонконга — чтобы у Англии не возникало искушения подправить ее своими методами. Когда же дошло до того, что в Гонконг из Англии прилетела специальная правительственная инспекция, Коупервэйт, как рассказывают, развернул ее, посадил на самолет и следующим же рейсом отправил обратно домой.
Когда Коупервэйт стал финансовым секретарем, душевой ВВП Гонконга был вчетверо ниже британского. За десять лет его (не)управления экономикой острова валовой продукт на душу населения вырос вдвое, а число людей, живущих за чертой бедности, упало втрое — фактически безо всякой социальной политики.
Экономика, финансы, золотовалютные резервы колонии пришли в такое великолепное состояние, что преемникам Коупервэйта ничего не оставалось, кроме как заботливо продолжать его политику невмешательства.
После 37 лет этой политики, в 1997 году, когда остров перешел к Китаю, душевой доход бывшей нищей английской колонии превышал душевой доход в самом Соединенном Королевстве.
Для сравнения, душевой ВВП Чили за 17 лет правления Пиночета (с 1973 по 1990 год) вырос примерно на треть. Примерно настолько же, кстати, вырос за эти годы ВВП соседней Бразилии. Нынешнее правительство Чили более-менее продолжает экономическую политику хунты. Но сейчас эта страна (которая в 1961 году была в полтора раза богаче Гонконга) соревнуется в экономике не с Англией и Голландией, как Гонконг, а все с теми же Бразилией и Уругваем, с которыми она соревновалась и сорок лет назад.
Можно, конечно, указать на то, что Пиночету пришлось иметь дело с постоянной угрозой коммунистического переворота, и поэтому его жесткая политика была неизбежностью. Но ведь и в Гонконге в 60-е годы действовало мощнейшее маоистское подполье, управлявшееся и спонсировавшееся из Китая. В 1967 году маоисты устроили бунт, который чуть было не закончился китайским вторжением. 51 человек погиб, в основном от рук (вернее, бомб) маоистов. Колониальные власти этот бунт подавили, но за этим не последовало ни казней, ни пыток, сроки арестованным бунтовщикам дали на редкость мягкие и через полгода в Гонконге даже снова разрешили коммунистические газеты. В результате политический климат там кардинально изменился. Народ стал относиться к левым не как к жертвам, а как к жестокой и деструктивной силе. Авторитет решительно, но не жестоко действовавших властей, наоборот, вырос. С тех пор коммунисты и даже социалисты влиянием на острове не пользовались. В Чили при Пиночете подобных масштабных бунтов не было — а вот масштабные казни и пытки были. Возможно именно поэтому после отставки Пиночета к власти в Чили пришли левые.
Несмотря на то, что все это вовсе не является секретом, Пиночет до сих пор остается символом рыночных реформ. Я могу понять, почему виновынй в массовых убийствах диктатор остается таким символом для социалистов, которые либеральные реформы ненавидят. Но вот почему он остается символом реформ для самих либералов и реформаторов — несмотря на то, что «под рукой» у них есть гораздо более способный и гораздо менее кровожадный кандидат — я понять не способен. Могу лишь предположить, что импозантный военный в черных очках кажется им более привлекательным, чем лысеющий чиновник в очках в роговой оправе. Разум и мораль, как это часто бывает, тушуются перед харизмой.
