Сотни пользователей фейсбука подхватили флэшмоб про фотографии из девяностых — и это, конечно, не случайно.
Девяностые в общественном сознании до сих пор не осмыслены во всей полноте. Две существующие версии даже не конкурируют — они отменяют друг друга, исключая возможность диалога. Для кого-то это было «лучшее время нашей жизни», «десятилетие свободы и надежды», но для большинства куда лучше подходит формула «лихие девяностые». Эмоционально эти два подхода настолько различны, что синтезировать на их основе что-то объединяющее — почти неразрешимая задача.
Между тем, девяностые — ключевой период в современной истории России. Все, с чем мы имеем дело сегодня, родом оттуда: коррупция, жесткое подавление оппозиции, войны на границах, политтехнологии, либерализм в экономике, свободные поездки за границу, широкий доступ к западным технологиям, книгам, фильмам и музыке... иными словами, все дурное и все хорошее. Неслучайно подавляющее большинство политиков и медиа-персон родом именно оттуда, из девяностых.
На мой взгляд, отправной точкой должно быть признание того, что девяностые были травмой для страны — и, позволю себе сказать, травмой даже для тех, кто вспоминает это десятилетие как время свободы и надежды. Те, кто жаждали обрести свободу слова, вероисповедования и передвижения, не ожидали, что к свободам будут прилагаться криминализация повседневной жизни, нищие старушки в переходах метро и стрельба из танков в центре столицы. Те, кто, стараясь не думать о насилии и нищете, радовались этим свободам, говорят сегодня «но зато у нас была надежда». Однако и это поведение — тоже способ побороть «травму девяностых».
(Конечно, среди участников сегодняшнего флэшмоба есть и те, кто были слишком молоды, чтобы испытывать какую-либо травму: в девяностые они только входили в самостоятельную жизнь и сразу принимали ее такой, какой она была — с бандитами, беженцами, нищими и смертями от передоза. Как в любое другое время были люди, погруженные в свою внутреннюю и личную жизнь настолько, что вообще не замечали, какое десятилетие у них за окном. Но для большинства жителей России это все-таки был травмирующий опыт.)
Во многом идеологическая победа условного Путина базируется на том, что в отличие от своих оппонентов, он признал эту травму. Модель «лихих девяностых» была принята обществом, потому что это была единственная модель, резонирующая с общественным ощущением катастрофы, сопутствовавшим этому десятилетию — или, по крайней мере, воспоминаниям о нем. Конечно, у этой модели есть недостатки — в частности, она игнорирует то, что нынешнее время наследует девяностым, — но, как и многие путинские мифологемы, она выглядит достаточно самодостаточной и устойчивой: попытки атаковать ее в лоб проваливаются как в медийном поле, так и в устных разговорах.
Между тем, ни одна историческая модель не может работать бесконечно — тем более, в России с ее традицией «непредсказуемого прошлого».
Несколько лет назад в одном из провинциальных русских городов мне пришлось услышать жалобы на то, что в девяностые было лучше — всем заправляли авторитеные пацаны, а нынче все подмяли под себя менты. Лично я не готов утверждать, что бандитский беспредел сильно лучше ментовского — но тогда я почувствовал, что скоро войдет в моду ностальгия по девяностым.
Так было и с советским временем. В девяностые никто не говорил, что при Брежневе еда была здоровей, а фильмы — добрей и талантливей: большинство стремилось к появившимся на прилавках «сникерсам» и смотрело на видео пиратские копии свежих голливудских фильмов. Для того чтобы произошла реабилитация советского, потребовался ностальгический настрой «Старых песен о главном» и бесконечных воспоминаний про игры «Электроника», чай со слоном и прочие приметы ушедшего навсегда времени. Некоторое время эта ностальгия мирно уживалась с воспоминаниями о дефиците, очередях и чудовищном качестве советского ширпотреба. И только лет через десять молодое поколение всерьез поверило, что развалили именно «великую страну», а не раздражавшее всех царство убожества.
Ностальгия не спорит с идеологией: она ее игнорирует. В этом и состоит объединяющий смысл нынешнего флэшмоба — фотографию «себя в молодости/в детстве» может запостить и тот, кто верит в лихие девяностые, и тот, кто вспоминает это время как годы «свободы и надежды».
История — история моды прежде всего — свидетельствует, что волны ностальгии накатывают с неизбежностью приливов и отливов. Похоже, сейчас наступает черед ностальгии по девяностым — и это открывает возможность реального осмысления этого десятилетия.
Чем же мы можем дополнить модель «лихих девяностых», как можем изменить ее, чтобы она перестала работать на отрицание свобод и усиление государственного патернализма? Мне кажется, следует признать, что в это время страна была спасена не политиками, бизнесменами или экономистами: страну спасли обычные люди.
Это они на нищенскую зарплату работали учителями или врачами, это они не уехали на Запад и продолжали заниматься наукой в России. Это они клетчатыми сумками возили из-за границы ширпотреб, выращивали на приусадебных участках картошку, разводили кроликов в городских квартирах. Это они, трепеща от мысли о встречи с бандитами и санэпидемстанцией, пытались заниматься мелким бизнесом, открывать шиномонтажки, станции техобслуживания, кафе и ларьки. Это они искали способ прокормить семью — и открывали для себя новые профессии, которым никогда не учили в стране, которая только что распалась.
Давайте признаем: этим людям было очень страшно и очень неприятно — но именно они, а не политики и олигархи, спасли страну.
В большинстве своем эти люди не добились экономического успеха — даже выжили не все. Для многих то, чем они занимались, было вынужденным выбором, они не получали от этого удовольствия тогда и не любят вспоминать теперь. Это роднит ветеранов девяностых с ветеранами любой войны — обычные люди предпочитают прожить свою жизнь, не спасая страну: куда лучше просто ходить на работу и воспитывать детей.
В качестве компенсации ветераны войн хотя бы получают благодарность. Те, кто пережил девяностые, не удостоились даже этого. Неудивительно, что они называют это десятилетие «лихим». В конце концов, они имеют на это право — так же как имеют право на возмущенные комменты под фотографиями школьников, студентов и беззаботной молодежи.
Но я рад, что разговор, начавшийся с фотографий, позволил мне сказать «спасибо» этим людям, сказать «спасибо» тем, для кого воспоминание о девяностых до сих пор остается травмирующим.
Я верю, что преодоление этой травмы еще впереди.
