Самая удивительная абстракция из тех, что широко обсуждаются в мире, это «неравенство». Даже не борьба с ним, а само неравенство, которое полагается чем-то плохим по определению. В устах людей, которые используют это слово, оно означает не нормальное и неизбежное явление, а проблему, которую надо спешно решать. Главный экономический бестселлер последних лет, «Капитал в XXI веке» Томаса Пикетти, — это хоррор, в котором неравенство играет роль злодея. Но, как верно заметила Дейдра Макклоски, один из самых убедительных рецензентов «Капитала», книга не отвечает на вопрос, «а чем, собственно, плохо неравенство?».
Вопрос этот сложнее, чем кажется на первый взгляд. У «неравенства», то есть заметного имущественного расслоения, есть и настоящие недостатки, но они редко становятся темой для обсуждения. Во-первых, богатые люди умеют покупать политическое влияние и менять правила игры в свою пользу. Это хорошо известно и происходит по всему миру. Но, как ни обкладывай богатых налогами и как ни уменьшай коэффициент Джини, все равно останутся люди, способные купить депутата-другого. В странах большого и растущего неравенства оно всегда в первую очередь политическое, а уж затем экономическое. В России или Зимбабве неравенство заметно, но трудно признать его самой важной проблемой.
Во-вторых, большое неравенство предполагает наличие бедных, по-настоящему бедных людей. Сторонники борьбы с неравенством любят делать вид, что хотят бороться с бедностью, но, кажется, это не совсем всерьез. Мало кто готов повысить налоги на доходы богатых американцев, с тем чтобы отправить их в Эритрею, — а ведь последовательная борьба с бедностью и простое человеческое сочувствие требовали бы именно этого. Настаивая на перераспределении, последователи Томаса Пикетти стремятся не побороть нищету, а выровнять доходы в самых благополучных странах первого мира. В результате авторы New York Times, все как один входящие в верхний 1% мирового распределения доходов (для этого надо зарабатывать чуть меньше $3000 в месяц), пишут we’re 99%. Звучит это так непосредственно, что даже не вызывает раздражения.
Неспособность разглядеть неловкость риторической позиции означает, скорее всего, что перераспределительный пафос происходит не от цинизма («пусть богатые американцы живут еще богаче, а в Африке люди живут на три доллара в день»). Но в таком случае единственное объяснение крестового похода против миллиардеров состоит в том, что где-то в глубине души их образованные соотечественники чувствуют себя обобранными. Богатство одного человека воспринимается как что-то отобранное у всех остальных, экономика превращается в ограниченный пирог. Буквально в игру с нулевой суммой.
Моральные последствия роста
В первом мире это самый важный вопрос: являются ли экономический рост и технологический прогресс естественными свойствами человеческого общества (а не случайным стечением обстоятельств). Если да, то понятно, что нужно делать, если нет — плохи наши дела.
Все согласны, что последние двести лет были невероятно успешными по любым меркам. Дейдра Макклоски называет их Великим обогащением, последний нобелевский лауреат по экономике Ангус Дитон — Великим побегом (имея в виду побег из нищеты). За двести лет число людей на земле выросло в шесть раз, средняя продолжительность жизни увеличилась больше чем вдвое, а средний доход — на порядок. Люди стали выше, лучше одеты, здоровее и даже умнее. Ведутся споры о том, стали ли они гуманнее, но одно бесспорно: медицина спасла больше людей, чем было убито в войнах. Это были очень хорошие двести лет, и, что важно, единственные такие в истории человечества.
Последние десятилетия тоже были совсем не самые плохие. Бедность сократилась вдвое, появился интернет и даже фигурки Lego стали выглядеть как-то приятнее. После Великого побега у людей не осталось, в общем, другой надежды на лучшую жизнь, кроме как рост, экономический рост. Недостаточно теперь говорить: мы сделаем жизнь справедливее. Рост — это единственное обещание, в которое люди готовы верить. Если рост закончился, у нас не будет не только денег, но даже идей. В XXI веке никто, даже Берни Сандерс, не допускает мысли, что можно спасти от нищеты миллионы людей средствами одной только международной помощи.
У роста в современном мире есть, пользуясь словами гарвардского экономиста Бенджамина Фридмана, моральные последствия. Если мы знаем, что от него происходит столько хорошего, значит, мы обязаны приложить все силы, чтобы сделать его реальностью. Но, согласившись с этим (а с этим согласны почти все, включая и Владимира Путина пятилетней давности), приходится задумываться о том, как именно этого добиться. И это, судя по всему, самое трудное упражнение.
Во-первых, потому что для обеспечения роста требуется бездействие. Вместо того чтобы собирать комитеты, лоббировать законы и подписывать соглашения от ответственного чиновника или даже профессора требуется сесть на стул и ничего не делать, желательно — несколько десятилетий. Желательно еще и приватизировать компании, дерегулировать рынки и либерализовать законодательство. То есть заниматься отрицательной чиновной работой. Это примерно так же сложно, как если бы мы захотели создать прекрасную новую птицу, но для этого пришлось бы несколько миллионов лет ждать, пока естественный отбор сделает за нас эту работу.
Во-вторых, и это еще более значимое препятствие, экономический рост требует жить вопреки всем своим интуициям, накопленным за десятки тысяч лет.
Последствия неурожая
Политолог Роберт Бейтс, который долго изучал африканские сельские сообщества, пишет, что главные стратегии хеджирования рисков у крестьян — это отказ от специализации и «консерватизм» в смысле недоверия ко всему новому. Технократы по линии международной помощи раз за разом возмущались тем, что крестьяне отказываются растить что-то одно, хотя это было бы многократно эффективнее, и не готовы идти на эксперименты. Но в такой стратегии, безусловно, есть смысл, и он строго арифметический. Посадив сразу несколько культур, крестьяне, во-первых, страхуются от неурожая (что-то одно да вырастет), а во-вторых, всегда остаются самодостаточны. В мире, где каждый сам за себя, это важное умение.
Этот набор стратегий — не очень доверять новому, не специализироваться, оставаться самодостаточным — можно наблюдать не только в крестьянском хозяйстве, но и в большой стране, например, России. У нас исторически считается важным хранить в земле всю таблицу Менделеева, производить все самим, от боеголовок до кастрюль, с недоверием относиться к новому. Это крестьянский взгляд на мир, тем более не удивительный, что индустриализацию делали крестьяне — сто лет назад Россия была аграрной страной, а двести тысяч лет назад все наши предки занимались собирательством в африканской саванне.
Отсутствие специализации (на индивидуальном уровне) приводит к девальвации экономики обмена — люди, не понимающие закона Рикардо, едва ли могут многое выиграть от торговли. У всех есть все, произведенное к тому же максимально неэффективным способом. Но главное не эффективность, главное, что, случись неурожай, пожар и недород, можно будет обойтись своим, ни у кого не просить помощи. Это воспоминание о голоде, который был, может быть, у кого-то сто, а у кого-то триста лет назад. Если очень бояться, что случится что-нибудь плохое, то не выйдет ничего хорошего.
В некотором смысле все великие достижения последних двухсот лет действительно являются чудом. Потому что надо поверить вопреки всем своим страхам, генам и поколениям предков, что услуги можно продать, что специализация, которая воспринимается как уязвимость, не приведет к безвременной голодной смерти. Что странного вида мигрант приехал не для того, чтобы обмануть и сбежать, — он не анонимен. Что соседи не хотят войны — и вообще никто не хочет войны. Доводы тут почти не работают; экономисты из лучших университетов, успешные политики и светила естественных наук снова и снова демонстрируют это. Разум не может победить рефлексы, за счет которых наши предки выживали тысячи лет, до самой Промышленной революции. Это может сделать только слепая вера.
Главная проблема Великого побега состоит в том, что он случился так стремительно. И даже понимая отчасти, каким именно образом это случилось, люди оказались неспособны так быстро поменять свои привычки и интуиции. Хорошая новость, впрочем, состоит в том, что замедлить прогресс человечества — при помощи виз, войн и регуляций — можно только до некоторой степени. Общий пирог неизбежно будет расти, и скоро сам по себе экономический рост станет тем пирогом, который надо делить по справедливости. Если верить Пикетти, это уже происходит: богатые богатеют быстрее.
