Недавно мне довелось побывать на нью-йоркском выступлении Сергея Жадана, одного из ведущих поэтов Украины, которого многие считают достойным претендовать на ранг национального поэта — вакансия, если слегка сузить мысль Пастернака, в России явно пустая. После выступления были, как водится, вопросы и ответы, и разговор неизбежно коснулся печальной темы нынешних отношений с северо-восточным соседом, а когда речь зашла о ситуации с русскоязычной литературой в Украине, Жадан, сам полностью двуязычный (хотя пишет он только по-украински) заметил, что Россия впервые в своей истории утратила монополию на собственный язык.
Мне самому не раз случалось писать и говорить нечто подобное, хотя и не так эффектно и лапидарно. Формула Жадана подталкивает к попытке организовать собственные соображения относительно треугольника нация–язык–индивид, поскольку на его территории сегодня разыгрываются довольно ожесточенные сражения, пусть и бескровные — в отличие от физической территории Украины.
Вопрос о том, кому принадлежит русский язык, в России, как бы она ни называлась в тот или другой период своей истории, всегда решался по умолчанию. Язык принадлежал империи, и любой, кто им пользовался, делал это не как полновластный хозяин, а как бы по лицензии из уполномочившего себя центра. Империи, как правило, принципиально многоязычны, но Россия в этом смысле отличалась от большинства других, потому что была как бы двухъярусной: на окраинах, где сохранялись эмиры и ханы с их довольно широкой автономией, иноязычие допускалось, но на территории, которую полагали метропольной и неотъемлемой, а Украина входила в ее состав, местные наречия не поощрялись и искоренялись. К стратегии сознательной русификации приступили по-настоящему в последней трети XIX столетия, но за сравнительно короткий срок добились уникальных результатов: в современном русском языке практически исчезли местные диалекты, а любое употребление диалектизмов вызывает у носителей «правильной» версии насмешку и возмущение.
Легко увидеть, что в других империях дело обстояло совершенно иначе. Римская и Османская были двуязычными: в первой греческий имел равные права с латынью, а во второй персидский долгое время даже пользовался некоторыми преимуществами перед турецким, и локальные наречия никак не подавлялись. Настоящим антиподом России в этом отношении была Австро-Венгрия, в парламенте которой депутатам от каждой этнической группы было позволено выступать на своем языке. Правда, переводчики предусмотрены не были, чем злоупотребляли, в частности, чешские депутаты, саботируя дебаты многочасовыми речами, которых кроме них никто не понимал и которые часто не имели никакого отношения к повестке дня. Эта полярность очевидна по сей день в Украине, на левой стороне которой родной язык был практически запрещен до 1905 года.
Языковая политика советской власти была, казалось бы, довольно либеральной на этом фоне, потому что приходилось поддерживать фикцию федеративной «семьи народов» — в отличие от царистской «тюрьмы». Но с утверждением ленинской формулы культуры как «национальной по форме и социалистической по содержанию» из нее стали все яростнее изгонять именно национальный контент, так что в итоге гнет только усилился: ничего осмысленного на этих федеративных языках писать было нельзя. В пору моего юношества в Запорожье я не очень понимал, на что сетовали тогдашние молодые украиноязычные поэты, официальный спрос на них казался мне вполне завидным — но, как стало ясно впоследствии, при условии полного социалистического выхолащивания содержания.
Так или иначе, отношение среднего жителя российской метрополии к своему языку сформировалось под влиянием двух основных факторов: чувства центра, из которого, на взгляд такого жителя, легитимно осуществляется руководство этим языком, и отсутствия независимых очагов бытования и развития этого языка за пределами страны. Такая ситуация воспринималась как совершенно естественная, тогда как на самом деле она была исключением — из правила, которое нам никто не горел желанием объяснить.
У меня, как и у многих современников, давно атрофировалась привычка покупать газеты, но несколько месяцев назад, оказавшись в Индии и, по курортному обыкновению, выпав из сферы действия электронных СМИ, я взял в пляжном ресторане лежавшую на столике местную англоязычную газету и принялся читать. С британской или американской точки зрения в этих текстах многое было не так — и лексика, и синтаксис, но с точки зрения индийского варианта английского все было правильно. И я уже не говорю об индийском произношении, резко отличающемся как фонетически, так и интонационно. Первоначально большинство из этих особенностей были просто ошибками и акцентом, но поскольку ни Великобритания, ни Соединенные Штаты не вправе диктовать огромной независимой стране, какого рода должен быть «кофе», все это постепенно выкристаллизовалось в локальную норму.
Более того, британский, американский, индийский и другие варианты трудно даже назвать диалектами: когда-то лингвист Макс Вайнрайх пошутил, что язык, в отличие от диалекта, располагает армией и флотом, но в данном случае многие располагают даже ядерным арсеналом. Мы имеем здесь дело просто с децентрализацией языка, и английский, хотя и самый яркий случай, все же далеко не единственный. Во Франции, которая до сих пор полагает себя начальницей своего языка и с которой Россия во многом брала пример, парижская норма считается несокрушимой, но в школах Канады не обращают внимания и преподают квебекскую. В Сицилии в ходу сицилийский вариант итальянского, а в Риме установлен памятник поэту Джузеппе Джоакино Белли, писавшему на римском диалекте. И таким примерам несть числа.
Прибирание языка к рукам органами власти и установление государственной монополии на него — характерная черта национализма, движения, по-настоящему оформившегося лишь в XIX веке. Как правило, монополизация была привязана к процессу образования государств-наций на смену империям: в Сербии пионером был просветитель Вук Караджич, в Чехии, тогда еще части империи, целая группа литераторов и историков фактически реставрировала родной язык, почти вытесненный немецким. Парадокс России заключается в том, что ее статус как государства-нации до сих пор под сомнением, от потного имперского сна она по сей день не восстала, но языковую политику проводит чисто националистическую. Россия как бы на столетие зависла в переходной фазе. Язык, объявленный государственным, неизбежно превращается в орудие власти, инструмент наведения конформности и гомогенности, с каковой целью власть начинает культивировать его искусственный вариант, отметая все диалектное богатство и именуя свой вариант стандартным или литературным — хотя, конечно, никакой серьезный литератор им не пользуется. А население доверчиво принимает полицейские меры за лингвистическую экспертизу.
Кому же на самом деле принадлежит язык? Для меня лично этот вопрос стал на определенном этапе довольно актуальным. Писатель, однажды поменявший отечество и гражданство, если только он не Ленин в Цюрихе с перспективой пломбированного вагона и броневика, не может и не хочет продлевать иллюзию, что он пользуется своим родным языком по лицензии центра, которому он отказал в лояльности. Много лет назад, не вдумываясь сильно в эти обстоятельства, я заявил в интервью одному американскому журналу, что хозяином своего языка являюсь я сам, поскольку унаследовал его от отца и матери, а не от пресловутого министерства культуры. Но такая позиция, конечно же, наивна, еще Витгенштейн убедительно продемонстрировал нелепость идеи «частного» языка — язык всегда достояние общины, которая, в отличие от министерства, устанавливает его правила стихийно. В отсутствие правил языка нет, но это совсем не значит, что правила должны исходить из единого центра. Английский язык в этом смысле — лучший пример и доказательство.
Сегодня, как отметил Сергей Жадан, срок пробил и для России. Но, если вернуться в Украину, отчетливо видно, что украинцы ревнуют собственный язык к русскому куда больше, чем индийцы к английскому — почему? Индийцы тоже немало претерпели от англичан, которые в колониальные времена старательно насаждали свой язык и культуру, но тем не менее местных они никогда не притесняли и не запрещали. Кроме того, Соединенное Королевство давно утратило былую мощь, оно расположено за тридевять земель и, что самое главное, лишено монополии на этот язык. И к тому же Индия изобилует взаимно непонятными языками, так что, если придать одному из них статус метропольного, это вызовет ненужные этнические трения — куда проще пользоваться чужим в качестве lingua franca, коль скоро он уже достаточно внедрился в культуру. У Украины тут две проблемы: наличие значительной части населения, чей язык связывает ее с другой, ныне открыто враждебной державой, и перенятая, увы, от той же державы идея, что настоящим хозяином языка является то или иное правительство. Простого и быстрого решения этого вопроса я не предвижу, но Украине как минимум лучше позаимствовать опыт, пусть и несовершенный, у государств, которые более достойны подражания, и не превращаться в зеркальное отражение России. А России, судя по всему, придется смириться с фактом, что она больше не вправе диктовать всему миру, где и какие предлоги ставить в русском языке.
