Если забить в гугл слова «путч август 1991», на первой же странице вывалится ссылка на статью «Путча 19 августа 1991 года не было». Что бы ни имел в виду ее автор, самопровозглашенный историк Николай Стариков, общественное мнение с ним солидарно — согласно свежему опросу Левада-центра для журнала The New Times, 48% россиян вообще не знают, что произошло в августе 91-го.
Ситуация, когда мэрия в годовщину путча переносит акцию памяти погибших в парк «Сокольники», уже не выглядит дикой: рядовые участники событий, музыканты, выступавшие на баррикадах, политики, для которых путч стал стартом карьеры, — никто, кажется, не рассматривает август 91-го как важный момент своей биографии и тем более повод для гордости. Для людей, не заставших тот август по возрасту, это вообще непонятно что: вроде стреляли — ну так в начале 90-х всегда стреляли. Путч блистательно отсутствует в официальной версии истории, равно как и в обывательском сознании, на его месте — брешь, пустота, и размер этого зияния имеет значение.
Места, в котором отсутствует путч, хватило бы, чтобы выстроить на нем рассказ о зарождении государства — именно здесь ковалась новая Россия, не в кабинетах Верховного совета и не в беловежском доме отдыха, а на улицах и площадях, волею вышедшего к парламенту народа. Или заложить основу для официальной идеологии — в которой свобода, отстояв ночи напролет под дождем на баррикадах, собственным мужеством доказывает, что она важнее, чем несвобода. Или выстроить пантеон новых героев — не пощадивших жизни, чтобы остановить лязгающую гусеницами репрессивную машину; шутка ли, Усова, Комаря и Кричевского провожали в последний путь миллион человек, это самая массовая траурная церемония после сталинских похорон. Не случилось ничего — ни символов, ни памятников, ни книг, ни желания осмыслить, что это было и почему потом все пошло не так. На месте иконо- или историографии, как часто бывает в новейшей России, оказалась конспирология: единственное, что хоть как-то обсуждалось в последние годы, — разнообразные теории заговора: кто стоял за вводом и главное, выводом войск — американцы, масоны, инопланетяне? Или вовсе ничего не было (см. статью Н. Старикова)?
Подробная хроника событий, изложенная, в частности, в недавней книге Сергея Плохия «Последняя империя», показывает, что с путчем и вправду все непросто — при ближайшем рассмотрении он не укладывается в стандартные версии последних 25 лет, это не вполне «наступление тоталитаризма» и совсем не «попытка остановить развал страны». Все начинает готовиться за три дня, чуть ли не главным мотивом оказывается страх Крючкова и Язова лишиться должностей, Янаева зовут в последнюю ночь, про Ельцина то ли забывают, то ли надеются договориться, единственными арестованными оказываются офицеры из движения «Щит», главный ястреб, премьер-министр Павлов, к моменту объявления ЧП успевает так отметить наступление новых времен, что уезжает в больницу с гипертоническим кризом, маршал Язов мучается совестью и при первом же поводе отдает приказ о выводе войск; в общем, за вводом танков в Москву стояла не тайная ложа, а явная лажа. Силы противоборствующих сторон распределялись асимметрично: на стороне путчистов — все силовые ресурсы при полном отсутствии воли и тотальном организационном хаосе, в лагере защитников Белого дома — железная решимость, помноженная на полное отсутствие сил и все тот же хаос, в итоге власть не столько была завоевана, сколько выпущена из рук. Во многом знании много печали — и что бы ты ни чувствовал, сворачивая на Красную Пресню 19 августа, странно по прошествии времени обнаружить себя если ни ниточкой в чужом заговоре, то как минимум звеном в цепочке случайностей; никакого более вдохновляющего консенсуса по поводу того, что люди делали на августовских баррикадах, за 25 лет не возникло.
То, до какой степени путч стал фигурой умолчания, — во многом доказательство его значимости. Для нынешней официальной идеологии путч неудобен хотя бы тем, что он стал нулевой точкой, моментом, начиная с которого все пошло по-другому, — а таких переломных моментов в нынешней идеологии быть не может: история России — это поступательное движение от величия к величию, где Сергий Радонежский, Сталин и Ельцин стоят на разных ступенях одной восходящей державной лестницы. Первый день творения здесь отнесен куда-то ко временам князя Владимира — а август 91-го наделяется свойствами первородного греха: на трех августовских днях как бы лежит тень вины за все, что случилось в новой России позже. Август 1991-го — это в том числе Чечня, залоговые аукционы, «Голосуй или проиграешь», дело ЮКОСа и война на Донбассе; даже не выпущенные из танков снаряды и отказавшаяся от штурма «Альфа» добрались до места назначения уже через два с небольшим года.
Трезво глядя на вещи, придется признать, что август 91-го — это еще и полные прилавки, возможность ездить за границу, иномарки в кредит и вся мировая литература в свободном доступе; но глупо вспоминать о надеждах, которые сбылись и стали банальностью — надежды, которые были обмануты, врезаются в память сильнее. Даже глядя с позиции защитников Белого дома, и тем более глядя на вещи их тогдашними глазами, выходит так, что героическая общенародная борьба против фальшивой идеологии, бесконтрольного государственного насилия, подавления свобод и всевластия КГБ по прошествии четверти века привела к торжеству фальшивой идеологии, бесконтрольному государственному насилию, подавлению свобод и всевластию ФСБ; в среднесрочной перспективе путчисты потерпели блистательную победу.
Но на более длинной дистанции все может выглядеть иначе.
Победа над путчистами не создала то будущее, на которое рассчитывали победители; какой бы смысл ни вкладывался тогда в слова «Россия должна стать нормальной страной», разошедшиеся по домам защитники Белого дома точно оказались не в ней. Точно так же взятие Бастилии не привело на следующий же день к торжеству республиканских идеалов и не превратило Францию в сообщество свободных граждан; 14 июля, равно как и 19 августа, — не день мгновенного решения всех проблем, но исходная точка долгого движения, момент, с которого начинается Совсем Другая История.
Если попробовать сформулировать смысл этого перелома — возможно, окажется, что именно в эти дни разрушилось представление о государстве как неизбежном и нечеловеческом зле. Даже в самые бурные дни перестройки люди, выходившие на митинги или слушавшие трансляции Съезда, подсознательно ждали, что вот-вот начнется новый 37-й, государство для них по-прежнему было сакральным мистическим телом, порождающим насилие, внушающим страх. Государство дает работу и кров, государство лишает жизни и свободы, государство непостижимо и вечно, невозможно жить, не соотнося себя с ним.
И тут выясняется, что государство — это всего лишь несколько нелепых нерешительных людей, что танковые дивизии, тайные сети агентов ГБ, бесконечные парткомы и бескрайние лагеря — это ненадежная и хрупкая ширма, за которой скрываются слишком человеческие интересы. Что в критический момент истории решающим оказывается не мистическая государственная машина, а воля каждого отдельного человека: танкиста, который обменивается с девушкой телефонными номерами, инженера, который идет на Пресню под трехцветным флагом, генерала, который отказывается выполнять преступный приказ, студента, который мокнет на баррикадах ночи напролет, ему страшно, но он сильнее страха. И восстановить эту мистическую ауру, может быть, сложнее, чем даже собрать заново распавшуюся империю: какие бы страшные рожи ни строил Левиафан, очевидно, что жизнь людей на вверенной ему территории не обязательно должна быть такой, как решит государство, — наоборот, государство может стать таким, как решили они. И жить независимо от этого государства, не боясь его и ему не подчиняясь — это не подвиг и не безумие; это нормально.
В книге Даниила Андреева «Роза мира» говорится, что Россией правит Жругр — уицраор, демон великодержавной государственности, который питается страхом людей перед государством или эйфорией от слияния с ним. В августе 91-го Жругр ненадолго разжал свои щупальца, и это событие невозможно сделать небывшим. Его подданные, может быть, не до конца превратились в граждан, но определенно научились видеть мир по-другому. Государство — это не инфернальный спрут из параллельного мира, оно состоит из обычных и во многом нелепых людей, одержимых мессианскими идеями и одновременно катающих корги на самолете. Госбезопасность — это не тайный орден всемогущих правителей мира, а просто контора, куда идут делать карьеру. Жругр — всего лишь видение писателя Андреева.
Страха нет, и больше не будет.
