Язык советских памятников эпохи упадка очень ясный — я отлично помню, как он прочитывался лет 25–30 назад. Они не должны были ни раздражать прохожего, ни восхищать его. Таковы, например, Ленин на Калужской площади (установлен в 1985-м) и могучие герои революции 1905 года, стоящие около одноименной станции метро (установлен в 1981-м).
Взгляд должен был скользить по ним, не видя. Если можно представить себе художественные образы, существующие вне каких либо эстетических или содержательных утверждений, то так в то время воспринимались эти памятники. Монументальные фигуры не предполагали никакой подписи под ними, потому что не были связаны с живыми прототипами. Они стали формулами, которые даже не нужно было произносить вслух. Официальный канон вошел в такую стадию развития, когда начал действовать готовыми текстовыми и визуальными схемами (это хорошо описано у Алексея Юрчака в книге «Это было навсегда, пока не кончилось»).
Ожившие памятники
Сегодня интересно вглядеться в это во всех смыслах высокое искусство. Подчеркнутая абстрактность, возможно, была ответом советской «контрреформации» на реформаторские попытки вернуть человеческие черты апостолам революции или вернуться к языку советского авангардизма (ср., например, пьесы Михаила Шатрова 1980-х годов, а про авангардизм — «Десять дней, которые потрясли мир» в Театре на Таганке). Специалисты по идеологии не считали нужным крушить собственные произведения и отвечали оппонентам крепко сбитыми схемами, «оракулами». Удивительно, что всего за 70 лет советский канон дошел до той стадии окаменения, которой иная религия не достигает и за пару веков.
Короткое восстание, которым обернулся путч 1991 года, было в том числе и восстанием против канонических формул и памятников. Памятники вдруг ожили, а ожившие памятники уже нельзя не замечать — они бросаются в глаза. Фигура Феликса Дзержинского на Лубянке из величественного символа порядка, к которому трудно было физически приблизиться из-за непрерывного автомобильного движения, превратилась в памятник создателю советской репрессивной машины. В августе 1991 году к нему не только приблизились — его свалили с пьедестала.
Было бы естественно ожидать цепной реакции, но ее не произошло. Через четыре месяца после августовского восстания повестка дня радикально изменилась. Властители дум 80-х потеряли власть над думами так же, как коммунистическая власть потеряла власть над страной. Философско-политические споры о путях развития России — о выборе между западным и «китайским», между демократией и «железной рукой» (а они были и, при том, содержательные) — мгновенно умолкли, тиражи общественно-политической и интеллектуальной прессы рухнули, а памятники снова застыли в непроницаемой неподвижности.
Чтобы выжить и найти себя после нечеловеческого роста цен, испарения сбережений, крушения планов и социальных ориентиров, пришлось отложить прессу и философские книги в сторону. Исчезла понятная картина будущего — не коммунистического, в которое никто не верил, а человеческого, карьерного, обычного. Все осознали только, что надо крутиться, а не рассуждать.
Неосознанные памятники
Но крутиться пришлось практически в музее. Дело не только в том, что все советские памятники — в огромном большинстве, включая могилу Сталина на Красной площади — остались на своих местах. Рыночную экономику новые власти и новые люди стали строить из кубиков, предназначавшихся специально для того чтобы доказать несостоятельность рыночной экономики. Челноки и вещевые рынки — примитивнейшие экономические формы — утвердились на руинах высокой идеи централизованного планирования.
Отдельные узлы советской экономической системы, задуманной как единый организм, распродавались в частные руки. Так были доведены до логического предела половинчатые попытки советского руководства вмонтировать рыночные стимулы в хозяйственную систему, не знавшую рынка и конкуренции. Каким бы кривым и неэффективным ни был тот механизм, он был единым проектом. Создать что-то новое, растущее, не осознав советскую экономику как памятник было трудно.
Рыночные отношения, между тем, ворвались в структуры — министерства, правоохранительные структуры и суды, — никогда не предназначавшиеся для того чтобы существовать в буржуазном вестернизированном государстве. В итоге, там, где рыночные отношения были нужны как воздух, они толком не развились, а там, где они противоречат самой идее служения обществу — в тех же министерствах, правоохранительных структурах и судах — утвердились.
Советские города — памятники градостроительным идеям советской эпохи. Новые отношения и мотив частного обогащения были просто сверху наброшены на советское представление о пространстве и технологии его освоения. Города и дома не были осмыслены как памятники — ими продолжали пользоваться в новых условиях так, как будто «ничего не было».
Речь пока только о материальной стороне дела. Что уже говорить о том, что политическая система, из которой выросло наше сегодня (современная политсистема Российской Федерации — вероятно, самая несоветская часть нашего общего целого), тоже была построена на крови всех тех, кого подопечные Дзержинского убивали, сажали в лагеря и изгоняли из страны.
Что уже говорить о том, что бóльшая часть советских заводов, каналов, шахт и железных дорог стоит на крови заключенных: это памятники не только высокой идее плана, но и рабскому труду и безумию властей. Сегодняшняя Россия торгует дарами Бога (нефтью, газом, металлами) в сочетании с плодами трудов заключенных, советских геологов и инженеров, многие из которых тоже побывали в заключении. За каждым сооружением, каждой организацией и институтом, созданным в советские годы, стоят трагедии и смерти, о которых нет общественной памяти, а часто нет и семейной.
Жизнь в музее
Потому и не получается современная жизнь у российского общества: на торговле музейными экспонатами далеко не уедешь. Не знаю, нужно ли будет создавать отдельный и концептуальный «Музей Советского Союза» — может быть и нужно. Но трудно представить себе дальнейшее бурное развитие российской политической, общественной и экономической жизни без осознания «музейности» всей окружающей нас рукотворной среды.
Отношение к советской истории, которое сегодняшнее российское государство формирует через фильмы, СМИ и систему образования, вероятно, ориентировано на те образцы, с которых я начал, — на создание общеобязательного канона. Но канон так не построишь — канон вообще не строится усилием одного правителя, а складывается во времени усилиями множества людей. За несколько лет подняться до той высоты формализации, которой достигло советское искусство эпохи распада, — задача нерешаемая.
Нужно что-то противоположное тому отношению к памятникам, о котором говорилось в начале. Переосмысление окружающей нас среды как музейной предполагает отстраненность от эпохи и появление толковых разъяснений под экспонатами. А в процессе создания «подписей» будет вырабатываться и правильное отношение к истории. Раз от разу будет выясняться, что был возвышенный замысел, а потом была его реализация. Были люди, которые рисовали красивые планы, были люди, которые их — огнем и мечом — воплощали, и были люди, которые становились жертвами больших идей. Пусть каждый школьник, студент и гражданин сможет прочитать и на самих объектах, и с помощью «дополненной реальности» четкие разъяснения о том, кто, как и зачем строил все, в окружении чего мы живем.
Это совершенно не означает, что вся программа образования должна быть построена на ужасах прошлого. Совсем нет! Она должна быть построена на знании прошлого, на возвращении имен и жизней всех тех, на чьих плечах стоит сегодняшняя Россия. Такой вариант федоровского «общего дела» может оживить общественную жизнь.
Помимо любви к отеческим гробам этот подход к истории будет учить и трезвому осознанию пропасти, существующей между человеческим намерением и его осуществлением. Один из способов сформулировать коммунистическую идею таков: прекратить использование одним человеком другого в качестве средства в достижении своих целей, избавиться от инструментальности в отношении к ближнему. Один из способов воплотить эту идею — убить часть людей и сплотить остальных страхом. СССР — в своем будущем музейном качестве — будет осознан как памятник пропасти между первым и вторым.
