Европа недовольна своими политиками и партиями. Одни из-за этого перестают доверять привычным именам и отказываются ходить на выборы. Другие ходят, но только затем, чтобы проголосовать за новые радикальные силы — крайне правые, крайне левые, партии, призывающие отделиться от блока или страны, предлагающие кого-нибудь выгнать или сделать что-нибудь решительное. Шум медийного цирка все слышнее, но политика при этом воспринимается как все менее осмысленная. «Они превратились в отдельную касту, они защищают крупный бизнес, они не слышат нас, их интересуют только выборы. Эти люди никуда не годятся. Эта система никуда не годится, это выборы без выбора».
Когда такие жалобы доносятся из Европы, русскому человеку может показаться, что соседи привередничают. В России проблем с представительством вроде бы гораздо больше. Но не исключено, что и старые демократии, и новые электорально-авторитарные режимы поражены одним и тем же кризисом — только в разной степени. Практика последних 200 лет не оставила никаких альтернатив представительству — нас всех кто-нибудь представляет, точнее, не представляет. Представительство в его нынешнем виде провело границу (или ров, как в российском случае) между народом и его депутатами. Между тем одна из основ демократии — в том, что управляющие и управляемые должны быть одними и теми же людьми. Об этом — книга фламандского публициста Давида ван Рейбрука «Против выборов».
Процедура волеизъявления, ставшая стандартом с конца XVIII века, была реакцией передовых граждан того времени на эксцессы абсолютизма старого режима. Когда-то и процедура, и ограниченность избирательного права, возможно, соответствовали друг другу. Но сегодня, говорит Рейбрук, пора задуматься об адекватности существующей системы, ведь с момента появления выборной демократии произошло как минимум пять структурных перемен, до неузнаваемости изменивших отношения между индивидуальностью и государством. Через полвека после появления выборной процедуры возникли массовые политические партии; приблизительно через сто лет начало быстро распространяться всеобщее избирательное право; к середине ХХ века сформировалось организованное гражданское общество; в 1980-е годы общественное пространство захватили коммерческие медиа; и наконец, уже в наше время важнейшей чертой общественной реальности стали социальные сети. «Как много изобретений конца XVIII века до сих пор в ходу? Дилижанс, воздушный шар, табакерка?» — задается вопросом Рейбрук.
Выборная аристократия
Представление о демократии как о древнем способе правления, существовавшем в Античности и в некоторых городах-республиках Европы, было в XVIII веке еще живо, но основатели США и республиканской Франции перенимать ту систему не стремились. Исследования употребления слова «демократия» демонстрируют, что отцы-основатели новых республик этого слова избегали как могли. Бернар Манен показал, что целью установления выборно-представительной (электорально-репрезентативной) системы сразу после победы революций в США и Франции было ограничение хаоса демократии. «Представительное правительство было установлено при полном осознании, что избранные представители будут и должны быть выдающимися, отличными в социальном плане от тех, кто их избирал», — пишет Манен.
Американскую систему стали называть демократией с легкой руки Алексиса де Токвиля — его книга «Демократия в Америке» была невероятно влиятельной (при том что именно Токвилю принадлежит один из самых ранних критических отзывов об электоральной демократии с ее предвыборной горячкой). Отцы-основатели готовы были служить интересам нации, но смешиваться с ней не желали.
Особенность афинской демократии была как раз в нераздельности правящих и управляемых — внутри сословия граждан мужского пола, конечно. Гражданин мог на один день стать судьей, потом служащим на один год, а потом обычным гражданином. От 50 до 70% граждан в возрасте старше 30 лет в тот или иной момент служили в одной из магистратур, например в коллегии аподектов (аудиторов), гендеков (полицейских), стратегов (военачальников) или экзегетов, ответственных за толкование норм священного права и предсказаний оракулов. До шестисот из семисот магистратов выбирались по жребию.
Граждане полиса на своем опыте знали всю механику госуправления — это знание не было ни тайным, ни «экспертным». Добродетель гражданина заключалась в способности быть и подчиненным, и командиром. Как писал Аристотель, нельзя хорошо править, не научившись повиноваться. Смысл демократической свободы был не в том, чтобы следовать только своей воле, а в том, чтобы подчиняться тому, чье место займешь завтра. «Гражданин, преследующий на службе свои частные интересы, не может исключить возможности того, что его преемник не будет делать того же самого и не лишит его всех приобретений, — пишет исследователь Евгений Рощин. — Такая система препятствовала формированию административной элиты или номенклатуры, то есть слоя управленцев, фактически преследующих во власти свои интересы».
Именно то обстоятельство, что управление государством не было особым знанием, служило одной из страховок от некомпетентности служащих, избранных волей случая. Помогали и ограничение полномочий одним годом, и обязательная процедура освидетельствования, речь в которой шла, впрочем, не столько о знаниях гражданина (как, например, в Китае), сколько о его гражданской добросовестности: платил ли налоги, хорошо ли относился к родителям, исполнял ли воинский долг. Общество контролировало госслужащих и требовало отчетов.
Жребий использовался не только в Афинах. В политической истории Европы больше таких систем, чем может показаться. Избрание по жребию, исчезнувшее в Риме при императорах, возродилось в городах-государствах Италии. Ранние примеры можно обнаружить в Болонье, Виченце и Пизе, но лучше всего документированы примеры Венеции и Флоренции. Венецианская республика была не демократией, а олигархией. Управление находилось в руках сотен, возможно, тысяч дворян, принадлежавших к нескольким могущественным семьям, представлявшим около 1 % населения республики. Чтобы предотвратить раздоры между семьями, система выбора пожизненного, но ненаследственного лидера была крайне сложной и сочетала выборный механизм с жеребьевкой.
Единственный выживший в современных политических обществах институт, предполагающий случайный отбор, — коллегия присяжных. Случайным образом назначенные люди вполне способны разобраться в сложных уголовных делах и вынести ответственное решение о виновности. К суду присяжных бывают претензии, но мало кто сомневается в самой способности обычных граждан судить о факте преступления и виновности или невиновности обвиняемых. Вопросы права при этом решает профессиональный судья.
Демократия как совещание
Итак, мысль недовольных европейцев понятна. Механизм, придуманный в эпоху Просвещения, изначально отвергнувший случайный отбор и потому элитистский, к началу XXI века совсем выродился и привел к формированию независимых от общества каст бюрократов и политиков. Коммерческие медиа и мастера политических технологий научились так манипулировать массовым сознанием, что защищать общественный интерес и даже просто понять, что на самом деле думает общество, крайне сложно. «Есть ли вообще смысл в том, чтобы заставлять людей выстраиваться в очереди раз в четыре или пять лет, брать листок бумаги, отправляться в кабинку и ставить крестик не около какой-нибудь идеи, а около имени человека, каждый шаг которого в течение нескольких месяцев до того освещался коммерческими CМИ в ситуации, формируемой бесконечной сенсационностью?» — спрашивает Рейбрук.
Ответ кажется очевидным, но так ставить вопрос, вероятно, рано. Пока вопрос в том, можно ли вообще использовать сегодня, причем в больших странах, опыт прошлых, существовавших до эпохи Просвещения методов демократического управления. Как часто бывает, анализ проблем у Рейбрука интереснее предлагаемых решений. Возможно, причина в том, что решение он видит в совещательной демократии (deliberative democracy), а это молодое направление в политике. Успешные примеры пока можно пересчитать по пальцам.
Граждане, отобранные по методу, напоминающему выбор присяжных заседателей, собирались для разбора и выработки политических рекомендаций по вопросу об изменении выборной системы в двух провинциях Канады, Британской Колумбии и Онтарио, а также в Нидерландах в 2003–2004 годах. В Канаде предложения общества были выставлены на референдум и не прошли его. В Нидерландах не было и референдума. Самые успешные на сегодня опыты делиберативной демократии — процесс выработки новой конституции Исландии в 2013 году и создание Конституционного совещания в Ирландии по поводу внесения поправки, разрешающей однополые браки, в 2014–2015 годах. В обоих случаях консультативные органы, отобранные случайным (или почти случайным, дополненным избранием) образом, выдвигали предложения, которые затем выставлялись на плебисцит. Во всех случаях процессы обсуждения длились по несколько месяцев и деятельность присяжных оплачивалась государством.
Не исключено, что отобранные по методу случайной выборки комиссии станут появляться в демократической практике все чаще. По частным вопросам, к примеру в связи с переходом на возобновляемые источники энергии на региональном уровне, такие процессы идут по всей Европе. Но пока это не похоже на радикальную смену модели. Главные препятствия — трудность донесения предложений совещательных органов до общества, враждебность традиционной политической системы и СМИ.
Но, возможно, это проблемы роста. В политических системах, где манипулирование традиционной электоральной демократией является частью политики государства, как в России, интерес к совещательным практикам, по идее, должен существовать, хотя бы потенциально. Там, где европейцы видят выборную аристократию, мы видим никем не выбранную государственную олигархию. Заимствованная технология выборов в российском случае настолько очевидным образом доведена до абсурда, что об альтернативах интересно подумать. В России нет старых партий, нет политических традиций, напрямую связывающих нас с эпохой Просвещения. Чего не хватает, так это веры в саму возможность обсуждения мирных, нечрезвычайных проблем, ведущего хоть к каким-то последствиям в реальной жизни.
