Говорить о тексте Сергея Кузнецова хотелось бы не в режиме полемики и тем более не в порядке опровержения — а скорее в жанре комментариев на полях, расставив предварительно знаки согласия со всеми позитивными тезисами. Да, сложившаяся в начале XXI века официальная версия истории России — не единственно возможная, да, любой альтернативный вариант должен опираться на ценности, исторически присущие национальному сознанию, да, он должен придавать российской истории смысл и объяснять, что у нас общего и для чего мы здесь живем, и уж тем более да — думать, какой будет Россия после Путина, хорошо бы уже во время Путина. Все остальное можно считать необязательными примечаниями, вот их (далеко не полный) перечень.
1) «Путинская» версия истории стала возможной только благодаря коллективной психологической травме 90-х и в каком-то смысле оказалась ее логичным следствием. Люди, для которых 90-е были временем свободы и новых возможностей, оказались не готовы услышать людей, для которых 90-е обернулись крушением привычного уклада и устоявшихся ценностей. Речь не идет о крахе советской идеологии — в 90-е рухнула не столько система парткомов и горсоветов (превратившаяся в мертвую оболочку уже к началу горбачевского правления), сколько мир позднесоветской интеллигенции с его коллективно разделяемыми ценностями знаний, труда, взаимопомощи, социального и интеллектуального прогресса. Ценности, которые предложила новая эпоха, — богатство, предприимчивость, личный успех — были восприняты большинством населения как чуждые; их носители — «новые русские», «бизнесмены», «олигархи» — как люди, незаслуженно занявшие свое положение. Именно эти коллективные переживания привели к разным формам реанимации советского — в диапазоне от ностальгии по «старым песням» до тоски по «сильной руке»; создали ощущение исторического поражения и захваченности страны некими внешними силами. Путин и его идеологи лишь обернули эти подсознательные тревоги в свою пользу, предложив их непротиворечивое объяснение: то, чего на самом деле не хватает людям, — это сильное государство, те, кто его разрушил, — это либералы и их заокеанские хозяева; более того, этот конфликт и эта матрица и есть основное содержание всей российской истории.
2) Путинская версия истории не является в полном смысле ни объединяющей, ни терапевтической. Опираясь на понятные большинству ценности и создавая разделяемый большинством эмоциональный фон, она проваливается в деталях. В этой версии русские святые соседствуют с разрушителями церквей, в качестве героев, способных объединить нацию, предлагаются личности либо совсем мифологические, либо крайне одиозные, финансируемое государством патриотическое искусство (в первую очередь кино) не в состоянии предложить ни одной популярной ролевой модели. Опираясь на комплексы и фрустрации 90-х, нынешняя идеология оказывается неспособной их излечить: бесконечно рассказывая о том, что Россия всегда находилась и продолжает находиться в кольце врагов, эта «линия партии» лишь усиливает тревогу, чувство угрозы, ощущение недолговечности нынешнего модуса жизни. Эта идеология хороша для решения тактических мобилизационных проблем (например обеспечения победы на выборах), но разрушительна в стратегической перспективе; все, чего она требует от людей, ее разделяющих, — это готовность терпеть тяготы жизни ради сильной власти, которая из последних сил ограждает население от еще больших тягот. На этом фундаменте мало что можно построить.
3) Возможно, никакой объединяющей версии истории или общего пантеона национальных героев создать сейчас попросту невозможно — просто потому, что общество перестало быть монолитным. Сергей Кузнецов сетовал, что рабочая группа по выработке новой идеологии никак не создается, и все последние подобные попытки оканчивались ничем; это не удивительно, учитывая, что любая произвольно выбранная группа, например, пользователей «Фейсбука» сегодня оказывается неспособной договориться друг с другом ни по одному вопросу. Невозможно создать интерпретацию событий сталинского времени, объединяющую читателя газеты «Завтра» и активиста общества «Мемориал»; для Петра Авена и Захара Прилепина 90-е всегда будут выглядеть по-разному. Точно так же у нью-йоркского либерала и сторонника Конфедерации свои версии американской истории, и это нормально. Вопрос не в том, чтобы вытеснить неправильную версию правильной, а в том, чтобы разные версии могли существовать рядом, не объявляя друг другу войну на уничтожение.
4) Первое, с чем придется столкнуться строителям России после Путина, — это ностальгия по России при Путине. Новое понимание 90-х или осмысление Второй мировой, без сомнения, важно для будущих версий истории — но еще более важной наверняка окажется интерпретация периода, который мы проживаем сейчас, не пытающаяся представить его сплошной чередой ошибок или поражений — или, напротив, небывалым триумфом и золотым веком России. Искать новых героев будущей России тоже придется именно здесь, в этом времени, среди тех, чью жизнь и подвиг предпочла не заметить официальная машина пропаганды, поднимающая на щит в основном звезд спорта и патриотических фриков. Капитан Колесников и Вера Миллионщикова, Егор Летов и лейтенант Прохоренко, миллионер Тетюхин, отдавший все состояние на строительство больницы на Урале, и начальник аэропорта в Коми Сергей Сотников, в одиночку поддерживавший заброшенную взлетную полосу, на которую однажды сел попавший в аварию Ту-154, — это люди, которые даже в своем противоречивом времени сумели сделать невозможное, спасти жизни, победить смерть.
5) Задачу для историков будущего во многом определяет то, что новейшая история России не описана ни в целом, ни в частностях. Единственную внятную книгу об афганской войне написал британский дипломат, исчерпывающей книги о чеченских войнах нет ни одной, истории движения «Наши» или протестов на Болотной остались зафиксированы хоть в сколько-то последовательном виде только благодаря «Википедии». Вопрос даже не в том, чтобы правильно расставить акценты; нужно хотя бы описать то, что осталось неописанным. Новая версия истории может быть составлена лишь из множества частных историй — разделенных не идеологическими противоречиями, но границами регионов, сословий, эпох, отдельных судеб. Россия — это страна нерассказанных историй, они скрываются в каждом населенном пункте и в каждом историческом периоде; нужно лишь найти их, дать им высказаться. Будущую историю пишут сегодня не чиновники из Военно-исторического общества и не их идеологические оппоненты, а Леонид Юзефович и Алексей Иванов.
6) Ну и ценности, на которые можно опереться, точно чувствуют те же Юзефович и Иванов. Если сегодняшний официоз воспевает правителей, загоняющих всех под одну крышу и стригущих под одну гребенку, нужно лишь восстановить баланс: еще одно свойство, без которого невозможно представить русский характер, — это способность жить без государства, параллельно государству, наперекор государству. Речь даже не о борьбе за гражданские права — а о, в широком смысле, бунте, расколе, исходе, жертве, экзистенциальном выборе. Русская история — это не только Грозный и госбезопасность, это Аввакум и Кенгирское восстание. Даже Гагарин — и тот полетел в космос один, и этот полет — не столько символ величия государства, сколько знак преодоления себя. В сущности, любой из периодов XX века может быть описан этой формулой: нам было тяжело, горько, страшно, мы многое потеряли и от много отказались. Но мы выжили. И будем жить.
