Рассуждая о новом взгляде на русскую историю, важно избежать очень опасной ловушки, в которую, кажется, попадали все наши предшественники: с «мотивировочной» частью проблем не бывает практически ни у кого, у всех хватает красивых и убедительных аргументов в пользу отказа от прежних догм и даже акцентов. Но при переходе к «резолютивной» части начинается настоящий реконструкторский фестиваль, иногда даже самый настоящий, когда участники дискуссии вдруг переодеваются в белогвардейские или царские мундиры или в партикулярное платье из старинных времен, как один популярный профессор, цепляют монокль на свой советский глаз, щурятся им, цедят «голубчик» или аристократически грассируют — в общем, ведут себя так, что единственным адекватным ответом на их выводы может быть какой-нибудь совсем неприличный перформанс формата «высморкаться в скатерть».
Кое-кто, к сожалению и сморкается. Наверное, это пока не очень заметное течение общественной мысли, но ключевое слово «пока», то есть это сейчас оно незаметное, а растет при этом быстро и завтра станет если не мейнстримом, то чем-то, с чем не считаться нельзя. Лево-правая общественная шкала в России формируется до сих пор, и многие еще помнят те времена, когда левыми всерьез и вслух у нас называли себя публично только сторонники КПРФ. Это было давно, и вскоре появились другие левые, которые зюгановцев, конечно, презирали именно за то, что те присвоили себе чужое наименование, будучи на самом деле мелкобуржуазными советскими реваншистами (это действительно бросалось в глаза тем сильнее, чем активнее «народно-патриотические силы» из девяностых экспериментировали с державностью и духовностью, превосходя в этом смысле даже сталинский мейнстрим 1952 года), — новые левые были, конечно, совсем не такими, и вместо советчины у них были всякие актуальные европейские вещи: рабочие, мигранты, женщины и чему там еще положено быть вплоть до антиклерикализма.
Трудно сказать, была ли неизбежной именно такая эволюция, но по мере своего «обрусения» эти левые прямо сейчас, на наших глазах, открывают для себя советскую Атлантиду — наверное, здесь играют роль государственная ресталинизация и возродившийся в качестве ответа на нее подзабытый интеллигентский антисталинизм. Но так или иначе, вдруг выяснилось, что в публичном поле у большевистской России именно сейчас появляются новые защитники, мотивированные, вероятно, прежде всего неприязнью к «хрусту французской булки» и к «России, которую мы потеряли». Если противники большевизма черпают свое вдохновение в имперской России, то противники имперской России как-то сами собой делаются защитниками большевизма, присоединяясь к тому же реконструкторскому фестивалю уже в роли комиссаров в пыльных шлемах — такой странный, как это у них называется, положняк.
Куда бежать с этого фестиваля — вопрос не такой сложный, каким может показаться. Маршрутов немного, все они протоптаны и легко рисуются на контурных картах. Можно бежать в Израиль, можно в Америку и можно в Европу. Национальная история без национального строительства — ну не бывает так, это даже не реконструкторство, а игры ролевиков с картонными мечами. Чтобы решить, какая у России будет история, нужно понять, какой будет Россия. Примеров для подражания немного, все они на виду.
Первой, однако, вычеркнем Америку — людей, мечтающих о плавильном котле и о новой нации (готовое слово «россияне» в ходу уже третий десяток лет, ничего придумывать не надо), у нас хватает. Но на пути у этих мечтателей, к сожалению или к счастью, крепко стоит сама многонациональная Россия — предлагая отказаться от старых наций в пользу одной большой новой, они обычно обращаются к тихим и скучным русским, принимая наше молчание за знак согласия. Что русские согласятся свариться в плавильном котле — в этом сомнений нет, но смущает, что кроме русских в котел не полезет никто.
Есть ли такое волшебное слово, которое убедит чеченца, что ему стоит перестать быть чеченцем и сделаться неотличимым от всех остальных? Чеченец согласится вряд ли; не согласятся и татарин, и якут, и бурят — пора бы уже принять как данность, что внутри России существует полтора-два десятка сложившихся национальных государств, народы которых никогда не согласятся отказаться от своей идентичности, да и не должны от нее отказываться — имеют право. Никакой сенсации и никакого особого пути в этом нет, многие малые народы живут своими автономиями в больших государствах больших народов. Кто-то борется за независимость, кто-то доволен жизнью, и это важно просто понимать, рассуждая о перспективах плавильного котла — о перспективах довольно утопических.
Второе утопическое направление, одно время даже бывшее популярным именно в ультрарусских кругах, — Израиль. Суровая этнократия с возведенным в культ национальным самосохранением. Мечта русского фашиста и кошмар для того, чей опыт взаимодействия с государством приучил его держаться от этого государства как можно дальше, будь то армейская служба или гражданские ритуалы. Как это может выглядеть на нашей почве, наглядно показала постмайданная Украина, которая, даже если совсем мягко, требует сегодня от своих граждан такой высокой лояльности, на которую среднестатистический русский уже физически не способен. Ну и опять же не сбрасываем со счетов нашу многонациональность — понятно, что не все народы России согласятся оказаться завтра в русском Израиле.
Остается Европа, и вот вопрос: какая? Способа сделать из России Францию, Германию или даже Португалию, очевидно, не существует — веков, пройденных этими странами, у нас нет и уже не будет, а без веков, без опыта эксперимент не удастся; в лучшем случае получится обезьянничание. Наша Европа — восточная, постимперская, и в этом тоже нет, конечно, никакого открытия. Единственное, что нужно, — это уточнить, что нет никакой разницы между «титульным» народом империи и другими народами, которые были ею покорены.
Все почему-то спотыкаются о созвучие «русских» и «России», оно сбивает с толку, и если от чего-то избавляться, то в первую очередь вот от этой иллюзии, что мы чем-то отличаемся от живших под властью империи финнов, поляков, литовцев, эстонцев, да тех же украинцев, что мы чем-то лучше их или хуже и что наш исторический путь ведет какими-то другими тропами, чем тот, которым шли они.
Важно понять, что на реконструкторском фестивале все доступные мундиры будут нам одинаково чужими — и советские, и царские, и постсоветские. Свой мундир нам только предстоит сшить, и, когда он потребуется, это сразу будет всем понятно и споров не вызовет. Это действительно «на потом», сильно «на потом»; пока у нас стадия самых базовых вещей.
Первая из которых вот такая: нужно научиться пользоваться категорией «никогда».
Примеры: у нас никогда не было своего государства; мы никогда не жили на своей земле, чувствуя себя ее хозяевами и будучи ими; мы никогда не имели власти, которая была бы производной от нас, подчинялась нам и контролировалась нами; наша культура никогда не была государственной и государствообразующей; наше благополучие никогда не находилось в зависимости от благополучия государства; у нас никогда не было армии, которая защищала бы нас, не было полиции, обеспечивавшей нашу безопасность, не было суда и не было закона. Все это, если нам повезет, предстоит создавать с нуля.
Есть и второе «никогда», более очевидное, — «никогда больше». Никогда больше государство не будет нашим хозяином или отцом; никогда больше наши лишения и неприятности не будут оправданы государственными интересами; никогда больше мы не будем жертвовать государству ничего, чего бы мы сами не хотели ему пожертвовать, — ни жизней, ни имущества, ни денег, ни даже времени. Государство может быть только формой нашей самоорганизации; все, что сверх этого, — неприемлемо и недопустимо; и если существует гражданский долг, то он только в том, чтобы никогда больше не позволять государству подчинять нас, людей, его интересам.
И как смотреть на историю через эти два «никогда» — кажется, ясно. Прошлое в человеческом измерении — это пролитая кровь и загубленные жизни и это культура, созданная не государством, а народом. Здесь, возможно, есть риск двойного стандарта, но вряд ли это тот случай, когда такое недопустимо. Человеческие достижения, будь то русская литература, или открытие Антарктиды, или полет в космос, — это мы оставляем себе, а государственное насилие, пусть даже и осуществленное руками рекрутированного в него народа, возвращаем империи — это не наше. «Танки идут по солдатам, сидящим внутри этих танков», — отлично сказано; ответственности за государственные преступления на солдатах нет (кроме, конечно, тех случаев, когда сам солдат кого-нибудь изнасиловал или убил мирного жителя). Чистую историю нужно отделить от нечистой, это нетрудно.
Есть, между прочим, мало кем замеченный, но очень полезный опыт Солженицына, чей фонд в девяностые и нулевые в своей книжной программе, по крайней мере, начал составлять историю русского народа, не привязанную к государству, и если (любимые темы Солженицына) книги об антоновском восстании или о крестьянстве времен Столыпина — это то, что на поверхности, то кого-нибудь могут удивить и заинтересовать исследования о русском Конго (в Европе ты русский, а в Африке — белый; этот принцип открыли наши послереволюционные эмигранты в Бельгии, сотнями семей уезжавшие вместе с бельгийцами жить и работать в Конго и дожившие там до самого Лумумбы) или о русских солдатах в Эль-Аламейне (что мы знаем о тех наших эмигрантах, которые воевали против немцев не в Красной Армии?). Этот подход к народной истории наверняка не лишен недостатков, но в любом случае имеет больше отношения к нам, нынешним русским, чем аракчеевские эксперименты или съезды большевистской партии, которые как раз вполне факультативны и для изучения, и для запоминания.
Этот взгляд на историю пока и взглядом-то в полном смысле не назовешь — возможен ли взгляд на ощупь? И тут уже требуется политическое примечание: да, все нынешние соображения по этому вопросу станут актуальны только после политического катаклизма, который очень условно можно связать с будущим (когда-то ведь он случится!) уходом Путина и концом его государственной системы. Какую форму примет этот катаклизм, сейчас не знает никто, но, когда он состоится, обязательно окажется, что все, что утонуло в нынешнем новостном потоке или в старых газетных подшивках, будь то Беслан, или афганская война, или коллективизация, — это звенья той цепи, которая ныне тянется в, очевидно, недалекое будущее. Чтобы человеческая история заменила собой государственную, нужна победа человека над государством. Новая русская история напишется после этой победы.
