14.11.2016

Максим Трудолюбов Перетягива­ние флага истории

Оттепель — это повышение температуры воздуха до нуля градусов, ведущее к таянию снега и льда.

Общественно-политический климат, сформировавшийся в СССР во второй половине 1950-х годов и связанный с именем тогдашнего первого секретаря КПСС Никиты Хрущева, стали называть оттепелью с легкой руки Ильи Эренбурга, опубликовавшего в 1954 году одноименную повесть. Перемены еще только-только начинались, а слово для них уже нашлось.

Времена политические, говорит нам слово «оттепель», — это те же времена года. Они приходят и уходят, сменяя друг друга. Влиять на эти перемены человек не может, а может в лучшем случае их предсказывать. Метафору для исторической эпохи нам придумывает писатель, и писательское слово закрепляется в языке.

Итак, история в литературном прочтении — язык, на котором мы говорим о политике. Политику при этом понимаем как погоду и прибегаем к литературным приемам для описания ее содержания.

Нельзя сказать, что русская культура не произвела на свет влиятельной политической философии. Она произвела много глубокого: от старца Филофея до Ивана Ильина. Но язык этот ближе власти, чем обществу. Москва — третий Рим, программная история самодержавия Николая Карамзина, «православие, самодержавие, народность» Сергея Уварова, «чаемая Россия» русского зарубежья, в которой на место коммунизма, как новая лампочка взамен перегоревшей, ввинчено официальное православие, — все это власти понятнее и нужнее, чем обществу. Это взгляд сверху, а не снизу.


Новый язык

Политического языка, который общество могло бы сделать своим, политического языка, на котором могли бы свободно изъясняться все, живущие за пределами крепостных стен власти, всегда не хватало. Не было «русского общественного договора», не было своей республики (политические традиции Новгорода и Пскова были искоренены, а короткий республиканский опыт 1917-го не оставил глубокого следа), не было какой-нибудь «православной демократии», аналога христианской, даже социалистическая идея растворилась в воздухе.

Зато в сознании с годами закреплялась чересполосица политических заморозков и оттепелей, репрессий и реабилитаций, лысых и волосатых. Так выглядит история при взгляде снизу, когда страна — центр самой себя и все, что есть у лишенного политического голоса общества, — это анекдоты о самом себе и своих правителях. Конечно, у тех, кто хотел всмотреться глубже, были политические трактаты в форме притч, фантастики и антиутопий, среди которых — тексты Евгения Замятина, Евгения Шварца, братьев Стругацких и Владимира Войновича. Была оказавшаяся очень влиятельной поэтическая «политология» Иосифа Бродского: «Говоришь, что все наместники — ворюги? / Но ворюга мне милей, чем кровопийца» (эти строчки звучат и в наше время и, в частности, приводятся в оправдание нынешней российской элиты).

И, конечно, были книги и мемуары о жизни в СССР, вывалившиеся, как из шкафа, на излете советской жизни. Открытое обсуждение предшествующей эпохи было воспринято как прорезавшийся голос общества. Заговорили люди, долго молчавшие, на поверхность вышли события и темы, о которых десятилетиями можно было говорить только шепотом. Таким примерно путем — в силу политической безъязыкости, в силу долгой замкнутости на себя, в силу открытий, произошедших из-за десятилетий информационной закрытости, — история, точнее, критика ее официальной версии стала языком общества.

Это не хорошо и не плохо, это особенность нашей общественной ситуации. Но теми, кто на рубеже 1980-х и 1990-х проиграл, эта особенность была воспринята как организованная кампания. Сторонники заговоров, как всегда, отчасти правы. Конечно, гласность Михаила Горбачева, объявленная на съезде КПСС в 1986 году, поначалу имела все черты советской кампании: новые назначения, новые передачи на телевидении, опубликование неопубликованного. Но гласность скоро переросла себя и превратилась в самостоятельное общественное явление. Между тем проигравшие 1980-х и выигравшие 2000-х до сих пор пытаются развернуть те события. Менее умные пытаются создать новую официальную версию истории, сделав историю «флагом» власти, а те, кто поумнее, стремятся так снизить значимость любого высказывания, чтобы никакая открытость и никакая альтернативная версия истории больше не могли бы стать «флагом» общества.


Новые флаги

Но должны ли история и память о трагедиях и триумфах прошлого быть чьим-либо флагом? Российское общество ищет свой новый голос, но хочет рассмотреть в окружающей жизни мороз или оттепель, репрессии или волну реабилитаций, увидеть среди придворных нового лидера с густой шевелюрой и предугадать наступление следующего из российских «циклов» (о «циклах» как о самопроизвольно сбывающихся пророчествах стоит перечитать текст историка Никиты Соколова). Возникает рефлекторное стремление снова усесться на привычный сознанию исторический маятник. Но российское общество повзрослело, а привычные сознанию бинарные оппозиции (мороз — оттепель) — родом из тоталитарного прошлого, в котором страну то подмораживали, то оттаивали.

В сегодняшней политической системе территории оттепели соседствуют с территориями вечной мерзлоты, реформы и реакция не отличаются друг от друга, противопоставление ворюг и кровопийц устарело, государственные медиа научились виртуозно нивелировать эффект от любого опубликования ранее неизвестных фактов, от любого открытия. Государство продает обществу не сталинизм как таковой, а культурную приемлемость выдуманной фигуры великого менеджера, возможность для макулатуры о Сталине спокойно стоять на полках рядом с книгами о пророчествах Ванги.

Одна из основ кремлевского политического менеджмента — придумывать проекты-подмены: не запрещать какой-то вид деятельности, то есть не действовать бинарно, а создавать для него свою контролируемую площадку. Хотите, к примеру, бороться со сталинизмом в головах граждан — пожалуйста, но только через разрешенную организацию.

Обществу остается в нынешнем положении не так много, но и не так мало — подлинность и качество. Это и всегда важно, а в сегодняшней России подлинность любого явления и качество любой работы — особая ценность. Необходимо писать историю, которая была бы взглядом снизу, — историю людей и общества, а не историю власти. Нужно писать книжки обо всем существенном в прошлом и настоящем (так, чтобы не только иностранцы этим занимались, как в случае с книгой Джулиана Барнса о Шостаковиче). Придумать новую версию российской истории с учетом всей сложности советского опыта (см. статью Сергея Кузнецова) — замечательный проект. Не стоит при этом рассчитывать, что именно история снова станет «флагом», — ни власти, ни обществу. Вполне может не стать. Но работа «не ради флага», не ради политического эффекта и есть признак подлинности.

Голос общества уже богаче, чем реплики «за» или «против» того, что в данный момент предлагает государство. У России есть полновесные поэтические голоса, писательские, аналитические, выросшие не на борьбе за режим или против него. Здесь есть и высокое искусство, и литература, и защита окружающей среды, и помощь в поиске пропавших людей, и интерес к культуре, в том числе мировой, и выход за пределы границ (ментальных) России. Последнее очень важно, поскольку именно зацикленность на России как центре мира есть одна из причин чрезмерного увлечения собственной историей и попыток найти там ответы на все вопросы. Перспектива страны вряд ли должна быть ограничена фигурами прошлого, а общество не стоит приговаривать к тому, чтобы вечно выбирать между Сталиным и Хрущевым или Николаем I и Александром II.

Российское общество взрослеет на глазах (см. цикл лекций InLiberty «Я могу говорить»), но вынуждено мириться с тесной и нездоровой политической системой, пытающейся создать встречный обществу поток мифотворчества и поднять на флаг советское «хорошее» так же, как — уверены идеологи, — было в свое время поднято советское «плохое». Стоит ли заниматься перетягиванием мифов и флагов? Само взросление, неизбежно связанное с растущим умением отличать настоящее от поддельного, приведет и к оздоровлению российского государства, но что именно будет написано на флагах — предсказать пока трудно.