Спасибо организаторам за приглашение, за возможность выступить перед, как выясняется, такой обширной аудиторией. Очень приятно, что вас так много. Удивительно, что вечером рабочего дня послушать об истории избирательных цензов собирается такое количество людей. По-моему, это само по себе хороший признак.
Хотелось бы мне начать с того, чтобы описать того зомби, того кадавра, который мне достался в первой лекции, открывающей этот, я надеюсь, увлекательный и полезный цикл.
Мой зомби называется «зомби-государственник». Можно еще назвать его «зомби-этатист» или «зомби-демофоб». Для меня зомби-идеи — это не совсем заблуждения. В них есть элементы заблуждения, но речь идет о комплексе понятий, представлений и ценностей, которые были когда-то живыми и которые сейчас продолжают вести псевдожизнь. В этом и заключается их опасность.
Мы часто слышим, что от государства исходят порядок, просвещение и прогресс. Народ является темной массой, которая, с одной стороны, получатель этого просвещения, а с другой стороны — источник постоянной опасности, который государство должно держать в рамках. Если немного дать слабину, то начинается безобразие. Этот клубок представлений можно разделить на два основных направления.
Первое — это представление о благе, исходящем от государства. В наше время это направление представлено в основном авторитарной модернизацией — реформами, проводимыми сверху. Есть хаос, и есть реформатор, наделенный властью, который прорубает топором окно в порядок, строит дороги, проводит электричество. Как принято говорить, он причиняет добро. Чтобы он мог успешно осуществлять функции культурного героя, ему нужно не мешать, не связывать системой сдержек и противовесов. Тогда он максимально успешно нанесет свое «благо с топором».
Эти представления распространены и в наши дни. К несчастью, они популярны именно в тех странах, где приносят наибольший вред. Если мы мечтаем о радикальных реформах, то осознаём, что дела у нас идут не очень хорошо. Одновременно мы хотим, чтобы преобразования осуществил кто-то без нашего участия, а за это мы готовы делегировать ему свои права и свободы. Этот стереотип живет благодаря историческим примерам. Его основа уходит корнями в эпоху просвещенного абсолютизма. Этот период воспринимался многими современниками и особенно потомками как золотой век. Век условного Людовика XIV— победителя Фронды, спасшего Францию от развала. Все всегда спасают свою страну от развала. Пришел просвещенный монарх и всех победил. Он же и просветитель, он же и «король-солнце», покровитель искусств и наук. На него пытались ориентироваться и другие европейские монархи. Во времена просвещенного абсолютизма концентрация власти давала возможность странам, в которых она осуществлялась, сделать очень большой шаг вперед.
Вторая волна популярности идей авторитарной модернизации пришлась на XX век. Тут все уже более мрачно. Все тоталитарные проекты XX века были модернизационными и прогрессистскими. Все они поклонялись индустрии, промышленности, науке (в той степени, в какой они ее понимали и в какой степени она отвечала их интересам). Все они выступали за быстрый прогресс, ради которого мы сейчас должны принести некоторые жертвы, ограничить свои свободы, избавиться от тех, кто нам мешает: лишних классов, лишних наций, больных, ущербных, неправильных людей.
Тоталитарные проекты наследовали футуристическим и авангардистским движениям в искусстве. Именно поэтому идеи крайней левизны или крайней правизны в своем государственническом исполнении завлекали души многих культурных, образованных и талантливых людей: все хотят попасть в будущее, особенно если оно светлое.
Это был второй сеанс государственнического прогрессизма.
Казалось бы, опыты первой половины XX века должны были положить конец идее, что мощное и не связанное демократическими издержками и противовесами государство всех приведет к немедленному счастью. Но нет! Идея реформаторства с авторитарной компонентой пережила страшные опыты первой половины XX века и даже обрела новых последователей.
Из примеров успешной авторитарной модернизации обычно называют Чили при Пиночете и Сингапур при Ли Куан Ю.
Первый был кумиром реформаторов 1990-х. Но слава Пиночета померкла, потому что методы были слишком радикальными. Когда об этом стало известно, вспоминать чилийского диктатора стали гораздо реже.
Второй пример — Сингапур. Он чуть менее радикален. В этой стране была выстроена система, которая и сейчас сохраняет авторитарные черты. Там есть многопартийные выборы, но на самом деле несколько десятков лет одна партия получает подавляющее большинство в парламенте. Сингапур также унаследовал от викторианской Англии чрезвычайно жестокое уголовное законодательство.
Пример Ли Куан Ю хорош тем, что из него обычно цитируют такие безобидные и греющие сердце русского человека фразы, как «Посади десять своих ближайших друзей и дальше уже начинай реформы». Это, конечно, приятно слышать. Но в чем здесь ловушка?
Проблема с авторитарной модернизацией двоякая. Первая — трудности с перенесением этого опыта на другие страны. На одного Ли Куан Ю приходится несколько десятков Мобуту. Мобуту — это африканский диктатор. Все хотят быть диктаторами, но никто не хочет проводить реформы. Тем более мало кому удается проводить успешные реформы.
Мы чрезвычайно сильно рискуем, отдавая в руки предполагаемому реформатору демократические права и свободы. Может быть, он окажется великим отцом экономического чуда. Но гораздо выше вероятность, что он окажется диктатором, наживающимся за счет подведомственного ему населения.
Вторая проблема более глобальная. Модернизационные проекты XX века имели дело со специфической волной индустриализации. Ее иногда называют третьей, имея в виду, что сейчас появляется четвертая. Тогда речь шла о создании больших промышленных комплексов и о возникновении массовых обществ, то есть городов и социумов, концентрирующихся вокруг этих производств.
Такого рода скачок действительно можно совершить насильственными методами. И в этом соревновании авторитарное или тоталитарное государство во многом проявляет себя успешно.
Мы помним, что в течение первых и многих последующих пятилеток Советский Союз по темпам роста опережал развитые страны Запада. Потом начинается отставание, а затем торможение. Авторитарная или тоталитарная модернизация натыкается на свои ограничители. Они очевидны — это отсутствие конкуренции, которая порождается только свободой.
Даже в предыдущую промышленную революцию успехи авторитарной модернизации были ограничены во времени, а потом они и вовсе сходят на нет. Необходим переход на следующий этап, а его смогли совершить только демократии. Таков урок второй половины XX века. Устойчивое экономическое развитие и прогресс, рост уровня жизни — все это удалось только демократиям. Успешных авторитарных проектов не получилось.
Авторитарные модернизационные проекты, которые были более или менее успешны, начинали требовать демократизации. Если они ее получали, то развитие шло дальше. Если нет, то эти быстрые успехи увязали в историческом песке, как это было у Аргентины и Чили.
В XXI веке следующим скачком, который совершит мир, станет четвертая промышленная революция. Речь идет о переходе к постиндустриальному обществу и иным способам производства. Роботизация и «экономика посттруда» — переход на эту стадию и успех на ней невозможны авторитарными методами. Основа нового общества — это кооперация, горизонтальные сети, взаимосвязанность, инициатива граждан, конкуренция и, соответственно, свобода.
Тут государства как таковые могут сделать не очень много — только обеспечить условия. Поэтому так опасно поддаваться соблазну авторитарной модернизации. Сейчас дело даже не в том, что это безнравственно, плохо и унижает людей, — она просто не работает.
Вторая часть — это идея об опасности, исходящей от народа, демофобии. В чем выражаются такого рода идеи? О них вы слышите чрезвычайно часто силами государственной пропаганды. Без сомнения, вам приходилось слышать разговоры: «Гитлер пришел к власти демократическим путем». После этого делается зловещая пауза: «Вот она, ваша демократия». Или: «Да если дать людям свободу выбора, они фашистов выберут на следующий же день и всех нас тут перевешают». Дальше также следует зловещая пауза. Это набор идей, который у националистической части нашего политического спектра называется мемом «народ-гитлер».
Целым рядом выразительных и страшных исторических примеров подтверждается мысль, что есть кровожадное чудовище, которое держит в узде наш с вами благодетель — недемократическое государство. Почему оно недемократическое? Потому что нельзя страшным людям, этим кровожадным олигофренам давать в руки демократические инструменты. Они выберут своего любимца Гитлера.
У этого рассуждения есть подвид: «Вам не нравился тот или иной ближневосточный диктатор. Да, он растворял одних своих политических противников в серной кислоте, других травил собаками, а третьих кушал сам. Его свергли. Что, лучше стало? Что пришло на его место? ИГИЛ (запрещено в РФ. — Ред.) — коллективный Гитлер». Опять нехорошо. Обычно за этим следует тот же самый тезис: «Вот она, ваша демократия».
Почему такого рода сценарии проигрываются постоянно? Как это происходит?
Это хорошо изученный политологией процесс — радикализация. Как это происходит? Вот диктатор, ограждающий нас всех от ярости народной. Каким образом? Он подавляет всякую политическую активность на подведомственной ему территории. Он запрещает партии, закрывает средства массовой информации, сажает или выгоняет своих политических оппонентов.
Что происходит на практике в таких странах? Люди, которые могли бы стать участниками легального политического процесса, — они либо уезжают, либо их сажают, либо они затыкаются, поскольку цена их деятельности становится чрезмерно высока.
В политическом процессе остаются те, кто могут или сами хотят уйти в подполье. Поскольку легального политического процесса не существует, а недовольные есть, то появляется запрос на выражение их позиции. Это будут делать организации, действующие на нелегальном положении. Вот с ними и происходит процесс радикализации. Он довольно хорошо изучен. Это малоприятное зрелище.
Что происходит с теми, кто вне закона? Первое: они перестают для себя считать закон обязательным к исполнению, потому что он написан в интересах их оппонентов.
Дальше образуется ячейка с вождем и максимально верными ему соратниками, которые рискуют больше всех. Остальные отпадают, потому что не все готовы стать партизанами-подпольщиками. Остаются только самые непримиримые. Они начинают действовать нелегально и часто насильственно. У них образуется история горестей, появляется свой пантеон мучеников. Дальше они сидят и ждут, когда этот режим развалится.
Режимы, подобные режиму Муаммара Каддафи в Ливии, непрочны и всегда разваливаются. В основном они концентрируются вокруг вождя. Его физическая смерть, либо экономические причины, либо внешние шоки приводят к краху. Обычно все происходит довольно внезапно — это свойство авторитарных моделей с нераспределенной властью и ответственностью, с пирамидой, опирающейся на свою вершину.
Режим разваливается, власть дефрагментируется. Кто остается на этом заасфальтированном пространстве? Те, у кого есть структура, люди, опыт и готовность действовать быстро и решительно. То есть те самые экстремисты. Или те, кто стали экстремистами, пока жили в подвале. Никого не красит сидеть в подполье. Там заводится своя собственная фауна, например религиозные экстремисты, которых такие режимы сильно обижают, поскольку им не нужны альтернативные центры силы.
Они захватывают власть, потому что больше некому. Общество атомизировано. Все разбежались, остались именно они. После этого экстремисты начинают строить свое светлое будущее. А наблюдатели говорят: «Вот, смотрите, не любили вы Хусейна. А вот, смотрите, как без него-то стало намного хуже!» Почему стало хуже без него? Потому что он готовил этот исход.
Что в этом случае делает политическая система здорового человека, а не политическая система курильщика? Она занимается кооптацией, то есть вовлечением.
Вы, наверное, часто слышали фразу о том, что у власти левые правеют, а правые левеют. Обычно ее понимают так: люди, пришедшие к власти, становятся циничными и предают свои убеждения. На самом деле имеется в виду совершенно не это. Действительно, попав в пространство власти, человек вынужден идти на компромиссы, договариваться с другими действующими лицами. Это неизбежно сдвигает его ближе к центру. Этот механизм работает тем успешнее, чем больше сдержек и противовесов встроено в политический механизм.
Базовая подмена с рассуждениями в духе демофобии состоит в чем? Между нами как равнозначные выкладывают разные вещи: всю полноту власти, которой обладает авторитарный лидер, и довольно небольшое участие в этом властном механизме, которым обладает избиратель.
Когда нам говорят: «Дать власть народу», — то на ум приходит картина из «Трех толстяков»: гвардейцы перешли на сторону народа. То есть мы представляем себе не просто всю власть сразу, а еще и власть в условиях хаоса.
В реальности этот пропагандистский дискурс используется для ограничения избирательных прав граждан, чтобы не пустить их на участки для голосования.
Истинное лекарство от захвата власти гитлерами и популистами состоит в том, чтобы власть распределить. Тогда никто не сможет ее захватить одним движением руки. Чем больше сдержек и противовесов, тем безопаснее ваша ситуация.
Основные каналы обратной связи между обществом и властью являются одновременно индикаторами общественных настроений. Как это происходит?
Их три основных. Это разноуровневые и регулярные выборы. Оба критерия важны. Если у вас одни выборы раз в десять лет и вы выбираете самого главного начальника — это не выборы. Выборы должны проходить регулярно и на разных уровнях, в особенности на местном — это самое важное.
Второй канал обратной связи — медиа. В этом месте хочется сказать «независимые», но это понятие туманное, а сам термин — довольно оценочный. Поэтому я бы сказала «разнозависимые». Критически важно, чтобы они были на местном и региональном уровне.
Третий канал обратной связи — это свободная деятельность гражданских организаций, НКО.
Почему эти три канала так важны? Выборы — это не только инструмент ротации власти, но и лучший вид соцопроса. Люди на выборах демонстрируют, какого рода проблемы их волнуют. Выборы на местном уровне позволяют быстрее отследить настроения народа, не дожидаясь бунта у стен Кремля.
С медиа такая же история. Если СМИ принадлежат разным владельцам, то они вынуждены ориентироваться на спрос. Поэтому если в каком-то городе наиболее популярная газета — «Веселый погромщик», то на этой территории что-то неблагополучно. Лучше обратить внимание на этот сюжет пораньше.
То же самое — с деятельностью некоммерческих гражданских организаций. Если люди готовы инвестировать свое время и ресурсы в решение проблемы, значит, для них это действительно важно.
Почему эти каналы обратной связи являются и индикаторами, и модераторами? Потому что, указывая на проблему, они одновременно помогают ее решить. Участие в выборах разных уровней абсорбирует общественную энергию. Активисты вовлекаются в легальный политический механизм, а не уходят в подполье. То же самое происходит со СМИ и гражданскими некоммерческими организациями.
Разговоры об ограничении избирательных прав приводят к реализации того сценария, которого они пытаются избежать. В этом опасность демофобической пропаганды, которая очень эффективна. Легенды о кровожадном народе продаются в две стороны. Они преподносятся самим гражданам, так называемому широкому телезрителю. Ему рассказывают об отеческих попечениях власти, которая о нем заботится, а он такой-сякой, неразумный. Это специфический инфантилизм, который процветает в патерналистских политических системах.
Наконец, эта история продается самому́ образованному сословию, на чьих страхах играет власть. Она сама умело подкручивает демонстративные проявления народной ярости. В свою очередь, интеллигенция любит пугаться, потому что в исторических примерах недостатка нет.
Если мы считаем нашего избирателя диким, страшным и совершенно не заслуживающим доверия, то выходом стало бы не отбирать у него все права, а давать ему их понемножку. Например, позволить выбирать власть на местном уровне. Люди смогут попробовать стать избирателями в тех местах, где власть доступна и видна. Местные выборы гораздо важнее федеральных, как в просветительско-воспитательном отношении, так и с точки зрения устойчивости системы. Пирамида, которая стоит на вершине, чрезвычайно неустойчива. Это тоже один из парадоксов авторитаризма, как гибридного, так и основного: он больше всего говорит о стабильности, но одновременно подтачивает ее основу.
Истинная стабильность общественной жизни, мирный переход от одной фазы к другой, пространство компромисса, пространство договоренностей обеспечивается только демократиями. К нынешнему веку до этого дошла уже большая часть стран мира. Историю человечества можно описать как историю инклюзии — постепенного снятия ограничений на избирательные права. Вернуть эти цензы невозможно, поэтому мы обречены иметь дело со всеми гражданами, достигшими 18 лет. Ограничивая их права, делая их псевдоизбирателями, мы не удержим в узде этот воображаемый «народ-гитлер». Более того, чем дальше мы идем по этому пути, тем больше готовим себе именно этот сценарий.
Вот в этом мне видится опасность того кадавра, того неуместно живого мертвеца, которого я попыталась описать.
