Сейчас, когда 9 мая 2017 года осталось в прошлом, стоит поговорить, чем стал этот день в современной России. Речь не пойдет о том, о чем пишут в мае оппозиционные и независимые издания, — о победобесии, о том, как Победу используют для легитимизации путинского режима и так далее.
Меня интересует описание различных стратегий поведения, которые существуют в настоящий момент в публичном пространстве.
***
Еще в советское время было два способа относиться к этому дню. Один можно описать как «Это день, когда мы празднуем нашу Победу», а другой — как «Это день, когда мы скорбим по тем, кто погиб на той войне за то, чтобы не было новых войн». В то время эти две позиции — гордость за Победу и скорбь по погибшим — были объединены за счет песенной формулы «праздник со слезами на глазах» (слова Владимира Харитонова).
В постсоветское время этот консенсус постепенно оказался разрушен, и особенно заметно это стало в последние десять-пятнадцать лет. Первая позиция отдрейфовала в сторону «дня, когда мы празднуем эту Победу, а заодно — все наши будущие победы и нашу готовность, „если надо, повторить!“», а вторая — в сторону «дня, когда мы скорбим по всем жертвам ХХ века в России, а заодно и во всей Европе и во всем мире».
Результатом этого процесса стало то, что в настоящий момент сложилась новая национальная традиция: начало мая превратилось в сезон оживленной и агрессивной полемики между носителями двух полярных позиций. Это происходит именно как результат попыток построить национальную идентичность вокруг победы во Второй мировой, благодаря которой Девятое мая за последние пятнадцать-двадцать лет оказалось важнейшим днем в истории России ХХ века. Потому и его обсуждение стало, по сути, обсуждением двух непримиримых подходов к прошлому страны: для одних не важны жертвы, а важна Победа, а для других жертвы важны, а Победа не так важна или даже сомнительна.
Это ключевое различие позиций. Всё остальное — роль союзников, пакт Молотова–Риббентропа, Мюнхенский сговор и так далее — оказывается только подручными риторическими средствами в споре о ключевых ценностях российской истории. «Глобальность» спора позволяет легко перекодировать позиции, превращая их в «государственники против либералов», «сталинисты против демократов», «националисты против западников» и т.д. На самом деле это, разумеется, манипуляция или грубое упрощение: мы все знаем множество людей, отмечающих Девятое мая именно как День Победы, при этом далеких и от сталинизма, и от национализма.
Интересно, что у носителей и той, и другой позиции сохраняется сакральное отношение ко Второй мировой/Великой Отечественной войне. Никто не готов сказать: «Да ладно, это было семьдесят с лишним лет назад, никакого Гитлера давно нет, и Сталина тоже давно нет, скоро вообще никого не останется, кто помнит 9 мая 1945 года, — о чем мы спорим, в самом деле?» Спор о наследии войны сохраняет свою актуальность, а День Победы остается священным днем. От этого ощущение замкнутого круга только усиливается: всем хотелось бы, чтобы этот день прошел «по-человечески», и именно поэтому носители противоположного подхода вызывают ярость, которая делает невозможным тот самый «человеческий подход», ту самую «подлинность», которую хотят обрести непримиримые оппоненты.
Эти две крайние позиции — «ура, мы победили!» и «это день скорби» — больше всего заметны в публичном пространстве, однако едва ли не больший интерес представляют альтернативные подходы.
***
Прежде всего нужно сказать о людях, сознательно уклоняющихся от полемики о Победе и жертвах. Для репрезентации своей позиции эти люди выбирают разные способы: кто-то пишет, что 9 Мая — слишком интимный день, чтобы комментировать его публично; кто-то вывешивает фотографии воевавших; кто-то публикует в «Фейсбуке» стихи фронтовых поэтов или просто любимые стихи о войне. Мария Майофис правильно отмечает в недавнем посте, что «в рамках доминирующих дискурсов и ценностных систем эти альтернативные способы все равно подспудно включаются в то же соревнование на „подлинность“. Пока, кажется, еще не стала штампом позиция „помню и поэтому пла́чу и молчу“, хотя ее эксплицированные варианты (например, пост на эту тему в „Фейсбуке“) тоже начинают „изнашиваться“ (не потому что позиция эта плоха или недостойна, но лишь потому, что для нейтрализации противоположной тенденции слишком многим приходится декларировать такую позицию открыто)».
Самым ярким подтверждением отмеченной Майофис тенденции является история акции «Бессмертный полк», придуманной именно для того, чтобы противопоставить семейную память централизованному празднованию. Как мы видим, через несколько лет «Бессмертный полк» оказался апроприирован носителями одной из двух позиций и полностью потерял свое «альтернативное» звучание.
Люди, разделяющие подход «помню, пла́чу и молчу», стараются минимально артикулировать его публично, в идеале подменяя прямую речь цитатами или фотографиями. Наряду с ними, однако, существует небольшая группа людей, старающихся вырваться из тисков непримиримой полемики за счет переформулирования проблемы. Неизбежно огрубляя эту позицию, можно сказать, что она сводится к тому, что нужно увести разговор от противопоставления «Победа vs. жертвы» к обсуждению опыта войны как травмы, которая должна быть преодолена. Конечно, этот подход ближе к позиции памяти о жертвах войны, чем к позиции прославления Победы, но в отличие от обеих враждующих позиций подход «детравматизации» устремлен в будущее: опыт войны должен быть осмыслен и интегрирован для того, чтобы Россия могла двигаться дальше (напомню, что характерный признак непроработанной травмы — невозможность планировать будущее).
***
С точки зрения этого подхода непримиримые майские споры есть результат того, что язык для разговора о травме войны так и не найден. Как говорить о жертвах, не обесценивая их подвиг? Как говорить о Победе, не обесценивая жертвы? Дискурс, который позволил бы ответить на эти вопросы, в настоящий момент отсутствует.
Кажется, что непримиримость майских споров свидетельствует, что момент, когда можно было интегрировать память о войне и коллективно проработать травму, упущен. То, как проходят эти споры, свидетельствует, что для их участников война перестала быть реальным историческим событием, а стала местом для массового слива коллективных проекций. Если для одних это символ массовой гибели, пренебрежения людскими жизнями и тем самым всей «античеловечной природы российской власти», то для других — символ противостояния России и Запада, России и остального мира, символ постоянно идущей борьбы, из которой Россия должна выйти победительницей.
Особенно заметно это на примере молодых людей, у которых нет — и, по сути, не может быть — непосредственной связи с памятью о войне: большинство из них не застали ее живых участников. Между тем горячие споры не утихают и среди двадцатилетних — именно потому, что война для них никогда не была травмой, но всегда была символом и метафорой российской истории ХХ века в целом.
Но если даже говорить о людях, заставших память о войне и переживающих военный опыт своих родителей как персональную травму, то можно заметить, что в их спорах чем дальше, тем меньше остается места для реальной памяти — и это, как мне кажется, означает, что сегодня память о войне очень часто не интегрирована и не вытеснена, а «растворена» в российской истории, которая вся в целом предстает единой травмой. А вот эта травма в свою очередь либо вытесняется («У нас была великая история!»), либо заговаривается или концептуализируется тем или иным способом (что, конечно, тоже вид интеграции). Непосредственно травма войны размылась, и потому «преодолеть» ее становится все труднее и труднее с каждым годом: война и Победа оказываются метафорами всей русской истории.
Разумеется, все сказанное выше применимо к большинству участников споров — у отдельных молодых людей может быть настоящая травма, а кто-то из представителей моего поколения может в самом деле испытывать потребность в проработке именно травмы войны, а не большой исторической травмы, — но если мы говорим не об отдельных людях, а о типах доминирующего дискурса «споров о войне», то никакой заявки на работу с травмой там не видно.
Место главной непроговариваемой травмы в общественном сознании уверенно заняли девяностые годы — годы развала Союза, бедности и упущенных возможностей. Именно эта травма мешает России создать новый проект будущего, и именно с этой травмой имеет смысл работать в первую очередь, пока и она не оказалась растворенной и непроработанной.
***
Одним словом, сегодня Девятое мая — плохая дата для национального примирения, построения новой национальной идентичности и работы с исторической памятью и травмой. В ближайшие годы не следует ждать изменений — разве что споры станут еще более ожесточенными и гротескными. Так будет продолжаться, пока со сцены не сойдет поколение, заставшее живую память о войне. Возможно, тогда нашим потомкам удастся наполнить Девятое мая каким-то новым, не связанным с историческим опытом содержанием, превратив ее, например, в русское 14 июля. Скорее всего, этот день превратится в еще один пустой праздник, наподобие нынешнего Дня народного единства.
Не стоить жалеть об этом: пусть лучше найдутся другие поводы для споров и другие ценности, способные объединить людей, живущих в России. Это по-любому будет честнее, чем рвать друг у друга память о давней войне, вцепившись в нее, словно голодные собаки в обглоданную кость.
Автор выражает благодарность Екатерине Кадиевой, Яне Вагнер, Владимиру Тодресу, Марии Майофис, Ирине Каспэ и другим, с кем он обсуждал тему этой статьи в мае 2017 года.
