Преодоление прошлого — сегодня одна из сложных тем для многих в России. В основном споры возникают по поводу сталинских репрессий. Этот спор кажется спором между теми, кто пытается сталинские репрессии и сталинизм оправдать, и теми, кто их категорически осуждает.
Но опасность таится не только в позиции первых. Куда более серьезной проблемой для работы с прошлым оказывается своеобразно понятый исторический нейтралитет. В ситуации, когда часть населения России Сталина восхваляет, другая — проклинает, а многим откровенно все равно, кажется, что условно объективная позиция «и так было, и так тоже было» разрешает этот конфликт. Конечно, по сравнению с культом личности это шаг вперед, но у такого «исторического нейтралитета» есть свои существенные недостатки.
Пусть будут правы все
Ситуация с проработкой трудного прошлого в России не настолько трагична, как иногда представляется. Да, согласия по поводу сталинского террора в обществе нет, нет и последовательной программы исторической политики по увековечиванию жертв террора. Да, в некоторых городах появляются музеи Сталина и даже памятники ему. Но масштабы этих явлений не стоит преувеличивать: тех же памятников вождю устанавливается не так много, некоторые почти сразу демонтируются местными властями, другие стоят на частной территории, во дворах кафе или на автостоянках.
Одновременно появляется все больше гражданских инициатив по увековечиванию памяти жертв репрессий: акция «Возвращение имен», «Последний адрес», интернет-проект «Бессмертный барак» и многие другие. Эти начинания нередко подвергаются нападкам со стороны сталинистов. Однако, как отмечает один из инициаторов проекта «Последний адрес» Сергей Пархоменко, нежелание жильцов устанавливать таблички «Последнего адреса» зачастую связано не с идеологической позицией, а с простым непониманием, зачем это делать.
Вопросом о том, зачем говорить о репрессиях, задаются даже те, кто занимается публичной историей, то есть созданием популярных проектов про прошлое. В рамках социологического исследования для доклада Вольного исторического общества и Комитета гражданских инициатив «Какое прошлое нужно будущему России» мы интервьюировали активистов, историков, журналистов, сотрудников музеев, краеведов и учителей в разных регионах России в крупных и малых городах. Наши респонденты рассказывают об истории в школах, пишут книги и учебники, организуют праздники и акции — в общем, занимаются публичными проектами о прошлом. Они придерживаются разных политических взглядов и занимаются разными историческими сюжетами. Перед теми, кто непосредственно не связан с увековечиванием памяти жертв сталинских репрессий, встает вопрос: что и как говорить о терроре? Многие выбирают исторический нейтралитет.
Это прежде всего желание всех примирить простым уравниванием точек зрения. При Сталине было плохо, но и хорошо тоже было; не стоит красить все одной краской, только обостряя и без того серьезное разделение общества. Ничего нельзя замалчивать, никакой оценке нельзя давать приоритет, все они одинаково важны. Один из респондентов говорит: «Вот только без розовых очков и без посыпания головы пеплом. Ну, вот оно [прошлое] такое, да. Порой ужасное, порой потрясающе героическое. Какое есть». Другой респондент: «И к Сталину у меня очень сложное отношение. Безусловно, очень черная страница 1937–1938, но мы не должны забывать и о светлых страницах».
Ложная объективность
На первый взгляд кажется, что перечисление всех интерпретаций прошлого приближает публичную историю к исторической науке: как будто речь идет об объективном изучении прошлого. Тем не менее это не так, выкладывание всех интерпретаций на чаши весов не приводит к объективной оценке. Историки не предполагают, что все интерпретации одинаково ценны. Они собирают факты, изучают социальные и политические механизмы, и та интерпретация, которая подтверждается фактами, становится верной. Смысл не в том, чтобы показать все возможные объяснения, а в том, чтобы найти самое достоверное.
Исторический нейтралитет выбрасывает на весы все интерпретации, не обращая внимание на то, кем и при каких обстоятельствах они были созданы. В результате государственная пропаганда, объясняющая высылку и аресты представителей некоторых национальностей, оказывается на одних весах с осуждением этой практики: «Папа живой когда был, чего-то разговор зашел, я говорю: „Вот они ведь с такой обидой, ну, я понимаю, их сослали, вырвали тоже из семьи, из дома, да? Дома побросали и всё“. Он говорит: „Света, понимаешь, если ведь бы началась война, многие бы из них могли перейти на сторону немцев. Государство боялось за это. Поэтому вынуждено было их сюда сослать“. У нас работала в школе-интернат медик-фельдшер. Она сама не из Белоруссии и не с Украины, где-то, ну, вот из тех мест откуда-то, вот я уже теперь не помню. Она говорит: „У нас такой дом был большой, каменный“. <…> Она говорит: „Я маленькая была, не помню, — говорит — даже за что. Просто мама прибежала, — говорит, — это вот что успели, ну, как бы схватить, то и всё с собой было“. Поэтому не знаешь ведь как, может быть, на самом деле бы они перешли на сторону немцев, и мы бы войну не выиграли, страшное дело».
Коллективная память и публичная история не бывают нейтральными и безоценочными. Они — часть политики. В коллективную память отбираются релевантные для общества сюжеты. Надо построить национальное государство? Коллективная память наполняется историями национальных побед. Права человека ставятся выше государственных интересов? Возрастает значимость памяти о трагедиях, геноцидах и терроре.
Невозможно уравнять описания преступлений и оправдания преступников. Любая оговорка «с другой стороны» рядом с рассказом о сталинском терроре работает на смягчение его оценки, даже если много раз повторить, что масштаб трагедии не ставится под вопрос. В мировой практике выработаны подходы для преодоления трудного прошлого и язык, на котором о нем можно говорить. Преступления против человечества, геноциды, массовые репрессии описываются с точки зрения жертв. Интерпретации преступников не берутся в расчет. Например, посетитель музея Холокоста в Вашингтоне может взять при входе «паспорт» одной из жертв. В «паспорте» коротко описано, что происходило с человеком до прихода нацистов к власти и после начала Холокоста. Так посетитель не только узнаёт историю этой трагедии, но «проживает» ее.
«То, как не нужно жить»
Выработка языка для преодоления трудного прошлого связана в первую очередь с пониманием целей этого преодоления. Разговор о трагедиях нужен для того, чтобы они не повторились, для утверждения ценности человеческой жизни и приоритета прав человека. Исторический нейтралитет как альтернатива этому языку появляется из-за того, что о прошлых трагедиях не хочется говорить. Сталинские репрессии — лишь один из таких эпизодов российской истории, наряду со Смутным временем, присоединением Урала и Сибири и многими другими.
Один из учителей, с которым мы говорили, не любит преподавать период дворцовых переворотов, потому что это «то, как не нужно жить». Бытует представление, что исторические примеры могут быть лишь положительными, а отрицательные лучше не акцентировать. Мировые практики, в том числе широко известное национальное покаяние в Германии, кажутся многим неискренними: «Пока они были без алкоголя, они каялись, а когда они принимали большую дозу, они начинали говорить: „А при Гитлере-то как было, порядок-то. Как мы всю Европу-то под себя подмяли“. И как все было здорово и так далее», — рассказывает один из респондентов.
Главные недостатки исторического нейтралитета заключаются в том, что, во-первых, его сторонники некритически подходят к отбору интерпретаций, а во-вторых, балансировка противоположных позиций не приводит ни к какому результату вообще. Тех, кого нейтралитет как бы должен примирить, он, конечно, примирить не может. Невозможно одновременно считать, что репрессии были направлены против «врагов народа» и невинных людей. В ассортименте интерпретаций идеологические оппоненты все равно заметят только подходящие для них. В результате нейтралитет оказывается в слабой позиции, так как из него не следует никаких выводов для настоящего — а в этом, собственно, и заключается смысл публичной истории.
В России есть работающие подходы к преодолению трудного прошлого, например Пермь-36. Некоторые из наших респондентов, участвовавшие в мероприятиях этого музея, занимались историей репрессий, изучали тоталитаризм и обсуждали права человека. Семинары для учителей и музейных сотрудников, бесплатные экскурсии для школьников, научные конференции создавали среду, в которой все говорили на языке, близком к выработанному в мировой практике. К сожалению, похоже, этот результат неустойчив, и, как только центральный узел сети исчезает, вся она распадается. Те же респонденты сейчас выступают на позициях исторического нейтралитета и не хотят лишний раз обращаться ни к истории репрессий, ни к другим непростым сюжетам.
Устойчивая пустота
Исторический нейтралитет одновременно и слабее других позиций публичной истории, и гораздо устойчивее. Он быстро и «эффективно» заполняет пустоты. Исторический нейтралитет — часть деполитизации и в каком-то смысле ее очередной виток. Многие публицисты пишут о том, что сегодня политику в России заменяет история. В таком случае деполитизация, вытеснившая политику из политики, пытается теперь сделать то же самое с историей.
Показательно, что Денис Карагодин, которого выдвигают, кажется, на все премии гражданских инициатив, отказывается называть себя правозащитником (тем более оппозиционным) и не считает, что занимается преодолением трудного прошлого. Его расследование расстрела прадеда, погибшего в ходе операции против так называемых харбинцев, советских граждан, вернувшихся на родину из Маньчжурии, является примером так называемого переходного правосудия: судебных решений по преступлениям против человечества. Однако Карагодин предпочитает говорить не об исторической справедливости в целом, а только о справедливости по отношению к его прадеду.
Желание отстраниться от политики в современной России совершенно понятно. Но исторический нейтралитет не является решением проблемы трудного прошлого. По сути, он поддерживает те версии коллективной памяти, которые только сохраняют неразрешенность проблемы. Его можно считать временным решением, пока не появилось общественного консенсуса по поводу языка, на котором это трудное прошлое можно было бы описывать. Но тем важнее его преодолеть, чтобы временное решение не стало постоянным.
