В начале января 2017 года Вольное историческое общество представило сделанный по заказу Комитета гражданских инициатив доклад «Какое прошлое нужно будущему России». В нем изучалась работа просветителей, публицистов и профессиональных историков с коллективной памятью, то есть с восприятием жителями России своего прошлого, прошлого своей семьи, малой родины и всей страны.
Один из авторов исследования Дарья Хлевнюк позже рассказала о возникшей в российском обществе концепции исторического нейтралитета, равенства всех точек зрения по отношению к самому страшному и травмирующему эпизоду российской истории — сталинским репрессиям. Сложный и обоснованный вывод Хлевнюк заключается в том, что исторический нейтралитет мешает россиянам переживать травмы своего прошлого, а значит, двигаться дальше и создавать будущее.
С докладом «Какое прошлое нужно будущему России» невозможно и не нужно спорить. С идеями Хлевнюк, изложенными в ее колонке, сложно дискутировать, потому что они фактически подкреплены и воспринимаются современным либеральным читателем как, наверное, единственно нравственно приемлемые. Как оспаривать вроде бы цельную концепцию, где факты и моральная составляющая органично дополняют друг друга?
Дьявол в деталях
Исторический нейтралитет подразумевает отказ от вынесения однозначных оценок ведущими разговор. Они предлагают слушателям выбрать подходящую им версию событий, не проверяя «качество» этой версии. В итоге получается, что все концепции вроде бы равноценны. В реальности исторический нейтралитет больше напоминает идейную войну всех против всех. На примере репрессий это выглядит так: cталинисты едва ли согласятся с жесткой критикой репрессий, для условного либерала любое оправдание массовых убийств звучит априори чудовищно и бессмысленно. Эти концепции не могут существовать параллельно, как признает сама Хлевнюк. Они будут воевать до полной победы одной из них и уничтожения другой. В последнем случае проигравшие идеи либо совсем выходят из употребления, либо становятся абсолютно токсичными — любое их использование делает человека персоной нон-грата, как, например, расизм или антисемитизм.
Исторический нейтралитет в отношении сталинских репрессий и всего периода СССР сохранится еще надолго, если не навсегда. Хлевнюк пишет: «Коллективная память и публичная история не бывают нейтральными и безоценочными. Они — часть политики». Раскол в настоящем легко обращается в прошлое — политические разногласия часто подкрепляются нужными историческими фактами. Будут политические дискуссии, следовательно, сохранятся разные, в том числе взаимоисключающие трактовки прошлого. Их противостояние продолжится.
Но есть и более тонкая причина, почему исторический нейтралитет так силен в России. Бурная жизнь СССР позволила миллионам людей значительно улучшить свое положение. Нередко это были честные истории успеха и се́мьи, которым повезло не быть затронутыми машиной террора. Память о видимом прогрессе — начать жить в землянке, а закончить в двухкомнатной квартире с центральным отоплением — осталась в этих семьях. Существующее в сознании очень многих людей представление о прогрессивной роли Советского Союза продолжит существовать и без искусственной политической подпитки. Как быть с коллективным прошлым россиян, которые разделяют эти представления? Сейчас они никоим образом не оспаривают ужасы репрессий. Но они также не хотят или не могут отказаться от своего прошлого. Пример этой группы — один из респондентов Хлевнюк с репликой: «И к Сталину у меня очень сложное отношение. Безусловно, очень черная страница 1937–1938-й, но мы не должны забывать и о светлых страницах». Если каким-то группам людей во время репрессий посчастливилось благополучно пережить страшные годы — должны ли они испытывать за это стыд? Или должны ли они забыть или игнорировать опыт своей семьи, который оказался менее травмирующим, чем у многих других?
Вопросы про «должны» здесь далеко не случайны. Поддержание и распространение фактически верных знаний о репрессиях и других темных сторонах советского и российского прошлого не должно восприниматься людьми как попытка за них сконструировать их прошлое или создать новую идентичность. Проекты по увековечиванию памяти жертв репрессий сталкиваются с прямым или опосредованным сопротивлением значительной части общества, потому что люди боятся стать частью навязанного им нарратива о жертвах и палачах. Это иррациональный страх, и объяснение его природы — тема для отдельного исследования, но с этим чувством нужно считаться. При этом нет никакого сомнения, что разговор о репрессиях — более чем легитимный для российского общества. Историки и просветители могут и должны предоставлять для него факты и концепции, в том числе зарубежный опыт. Но они не должны и не могут делать выбор за других людей — они должны лишь предоставить им альтернативу и напоминать о бесчисленных замученных в годы репрессий людях.
Место палача
Как быть с памятью жертв репрессий и обывателей 1930-х годов — относительно понятно. В первом случае потомки выживших и неравнодушные современники не дают забыть о жертвах. Во втором — потомки обычных советских граждан осознают, что тысячи людей были безвинно убиты и замучены, сохраняя при этом память о своей семье, которую этот ужас обошел стороной.
Самые важные и неприятные вопросы — а что делать с памятью палачей? Должна ли она быть увековечена? И кого считать палачами? Можно ли сказать, что гардеробщица, работавшая в здании на Лубянке, причастна к происходившим там зверствам? Знала ли она вообще о них? Вопрос про информированность далеко не праздный: легко комментировать в Facebook, но реальность тоталитарного СССР 1930-х годов была совершенно иной.
Хлевнюк ссылается на опыт других государств: «В мировой практике выработаны подходы для преодоления трудного прошлого и язык, на котором о нем можно говорить. Преступления против человечества, геноциды, массовые репрессии описываются с точки зрения жертв. Интерпретации преступников не берутся в расчет».
Бо́льшая часть смысла и пафоса работы с исторической и коллективной памятью, публичной историей — предотвращение кошмарных событий. Мы учим уроки истории, чтобы их не повторять. Урок подразумевает рациональные действия. Фиксация на чем-то одном — в данном случае на жертве и нравственном ужасе — делает эту картинку одномерной. Жертвы невозможны без палачей, последние не могут существовать вне системы, которая им потворствует; как это все работает изнутри и как заметить первые признаки тьмы?
В одном из текстов о Сталине The Economist призвал не замещать историю демонологией. Эмоциональная манипуляция сама по себе не гарантирует нужного результата. В истории репрессий легко выбрать страшные картинки. Их там будет слишком много. Каждая из них, каждая жертва достойна памяти. Но эта история также никогда не будет полной без рассказа о том, как такое вообще стало возможным, без анализа мотивов палачей и их интерпретаций. Ужас борьбы со злом отчасти заключается в том, что логику зла необходимо понимать и рационально осмыслять. Без этого не получается выработать иммунитет.
Поэтому, наверное, ответы на все неприятные вопросы о палачах, которые не принято задавать, — все это должно быть проговорено. Мы думаем, что после фотографий узников концлагерей или воспоминаний выживших подобное никогда не повторится? Завершая рецензию на роман «Благоволительницы», посвященный офицеру СС, Анна Наринская отмечает: «Он [Джонатан Литтел, автор. — InLiberty] говорит о возможности пересмотра нашей оценки нас самих, а вернее, нашей самодовольной уверенности в том, что мы бы уж точно никогда ни при каких обстоятельствах не стояли бы „с ружьем у расстрельного рва“. Несколько раз на протяжении этой страшно длинной книги читатель с болезненным чувством осознает, что эта уверенность, да, колеблется».
Главного героя «Благоволительниц» сложно назвать воплощением «банальности зла», но показанная в романе рутина — она именно об ужасах обыденной жизни палача, а не жертвы. Это не делает показанные в романе мерзости и тьму менее страшными. Если совершить риторический прием и представить, что речь в романе шла о сотруднике НКВД, то в назидательном смысле ничего не изменилось бы. Зло по-прежнему осталось бы злом, просто в этом случае современный россиянин получил бы описание превращения обычного человека в монстра на примере истории своей страны. Это сделало бы пафос книги гораздо сильней и осмысленней. И такая книга, наверное, необходима современной России.
В дидактическом смысле память палача нужна для того, чтобы им не стать. Поэтому любая память, в том числе личная, воспоминания сотрудников НКВД или их семейная история — все это, безусловно, имеет право на существование, и общество должно иметь доступ к этому пласту. Моральное осуждение создателей ГУЛАГа не должно подменять исторические исследования репрессий и их авторов.
Неслиянно и нераздельно
Сталинские репрессии — это частный случай вопроса, оправдывает ли цель средства. СССР на протяжении почти всей его истории на него отвечал положительно. Дискуссии «Можно или нет массово убивать людей для индустриализации?» (абсурдный вопрос, если вдуматься) продолжаются именно потому, что эта индустриализация (победа в Великой Отечественной, освоение космоса, прогресс в науке и образовании) состоялась. СССР было что предъявить миру, в отличие, например, от красных кхмеров, которые стали символом абсолютно бессмысленного насилия XX века. Вопрос про цели и средства на примере СССР останется неразрешим, потому что невозможно вырвать из ткани истории и забыть несколько десятилетий. Можно снести московские «семь сестер», засыпать Волго-Донской канал, захоронить Ленина и убрать все его памятники. От прошлого полностью все равно не избавишься. Но, может быть, есть хитрость, позволяющая победить уробороса.
В конце поэмы «Двенадцать» Александр Блок помещает Христа. «В белом венчике из роз впереди — Иисус Христос». Завершение поэмы может трактоваться очень по-разному, а образ Христа для читателя оказывается амбивалентным. С одной стороны, Спаситель и Искупитель, с другой — связанный в логике поэмы со смертью молодых людей. Христа можно считать символом светлого будущего, которые обещали коммунисты, царства Божиего на земле. Его не случилось, а в процессе построения погибли миллионы людей.
За Христом признаются одновременно две природы — божественная и человеческая. Они соединены неслиянно и нераздельно. Если Христос у Блока — это символ новой наступающей советской власти, то к ней можно отнестись соответственно. Как связаны жертвы и достижения СССР? Неслиянно и нераздельно. Любые попытки найти в истории советского периода одни лишь жертвы не столько вызовут раздражение части общества и очередной раскол, отторжение самой идеи разговора о репрессиях, сколько будут умолчанием истории и ошибкой. Любой разговор о достижениях и прогрессе СССР без надлежащего упоминания о жертвах будет искаженным, неправильным и безнравственным.
