У нас любят восхищаться советским кино — имея в виду его эстетические заслуги; но одно из его действительных свершений, что становится ясно сейчас, — воскрешение Сталина. Начиная с 1970-х на экране был выращен новый — уютный, домашний — Сталин: неторопливо разминающий «Герцеговину Флор», с мягким акцентом и походкой, не представляющий никакой опасности. Миллионы советских детей росли с этим милым, как в «Спокойной ночи, малыши!», дедушкой Сталиным; и сегодняшние вконтактные или даже фейсбучные сталинисты верят именно в такого Сталина — лампового, 1970-х годов, или светодиодного, из «сериала на „Первом“». Сегодняшний Сталин нереален, это давно уже кино; это уже не историческая фигура, не конкретная личность. Нет даже «памяти» о Сталине — есть только симулякр, порожденный аудиовизуальными средствами.
Единственная реальность сегодня — это сталинисты.
В сталинизме больше психопатологии, чем даже идеологии: он табуирует любую критику в свой адрес, одновременно исходя из худших представлений о себе. Он всегда смотрит на себя «глазами врага». Если представить, что во времена Сталина появилась бы такая общественная группа — «сталинисты», которые на каждом углу говорили и писали бы: «Все правильно Сталин делает, по-другому нельзя, надо жестче», — легко предположить, что за ними пришли бы в первую очередь. «Кто дал санкцию, с каким умыслом? Кто организовал провокацию?» — легко представить следователя, который допрашивает взъерошенного, взятого посреди ночи «сталиниста». «Своим» режим не доверяет прежде всего: он требует беспрекословной любви — и одновременно не верит, что его могут полюбить искренне; такова природа паранойи.
Ролан Барт учил, что всегда следует задаваться вопросом: «Кто говорит, от чьего лица речь?»
Показательно, что нынешние сталинисты почти никогда не выступают с позиции «жертв», а только от лица «победителей» («победа» тут, заметим, означает не преумножение могущества или славы, а лишь везение, что остался в живых). Речь сталиниста всегда звучит от лица того, «кого террор ни в коем случае бы не коснулся». Они хотят нам сказать, что если по-настоящему верить в Сталина, вот как они сейчас, то все было бы «нормально». Есть, правда, еще крайняя степень мазохизма — когда сталинист говорит: «Моего прадеда тоже посадили, но он продолжал верить в Сталина», — это опять-таки переводит разговор в область веры, но ничего не доказывает.
Вся эта бравада призвана скрыть суть сталинизма, его сердцевину — его даже не жестокость, а именно иррациональность в выборе жертвы: никто и никогда не мог быть окончательно уверен в собственной безопасности, никто не мог понять критерия, логики, согласно которой соседа забрали, а тебя — еще нет. Поразительно, но именно сталинизм тем самым окончательно отменил в людях критерий «правильности», уничтожил нормативность, заменив его «тревожным ожиданием конца». В ситуации перманентного страха становится неважно, хорошим быть или плохим, поскольку это никак не повлияет на исход дела. Сегодня пропаганда намекает, что «репрессии не были случайными», «заговор Тухачевского был». Дешифруется это послание так: не бойтесь, вас бы это не коснулось, «своих не брали». Это всё попытки задним числом сформулировать «логику террора», придать ему рациональности — но правда заключается в том, что отсутствие правил смертельной игры и было единственным правилом. (Интересно, кстати, было бы вычислить сегодня «вероятность выживания при Сталине» в процентах.) Когда у Соловецкого камня зачитывают имена жертв, ты это хорошо понимаешь: там вперемешку и рабочие, и крестьяне, и клерки, и чекисты, и даже вот «сталинисты».
В реальности никакая «вера в вождя» не спасала ни от чего — сколько таких «верующих» было уничтожено! — и нынешние сталинисты прекрасно знают, что быть сталинистом комфортно и легко только «вне Сталина». На самом деле, выпевая сегодня это свое «Иосиф Виссарионович» — любовно причмокивая, лаская языком, облизывая эти буквы, — они имеют в виду нечто, вообще не имеющее отношения к сталинской реальности; имя собственное тут является просто эвфемизмом, заменой чему-то другому. Чему?
***
Насилие — инструмент любой тоталитарной системы; отличие сталинской системы — в том, что насилие для нее стало не просто инструментом, но мировоззрением, духом, сверхидеей. Насилие ради насилия — это не специально так придумано, но сталинская система каждый раз (как в странах Восточной Европы после 1945-го) на микро- и макроуровне выстраивалась именно так. После 1953 года, после запрета на прямое, физическое насилие, оно перешло на символический уровень, переместилось в подсознание — но никуда не делось. Насилие в качестве идеи, главной ценности и модели поведения продолжает жить в тоталитарном человеке, являясь его стержнем, — до тех пор, пока не осознано им в качестве проблемы. А до тех пор, пока насилие не осознано, оно не может быть изгнано и оно постоянно требует выхода. Одним из таких «выходов» является, вероятно, необходимость произносить слова насилия вслух — это снимает напряжение, служит своеобразной разрядкой.
Слово «Сталин» идеально подходит для этого: оно ведь не табуировано и в то же время несет максимальный заряд агрессии. Из этого слова вырос уже целый «язык-Сталин», ставший основным для пропагандистских медиа. Уже неважно, политическая телепередача или семейная; единственное сообщение всех этих радио- или телешоу, независимо от содержания, участников и темы, — символическое насилие, насилие с помощью слов. Это происходит уже помимо воли создателей продукта. Насилие укоренено в самой структуре речи, языке и жестах телеведущих, в самом ритме и тоне любого высказывания.
Многие нынешние пропагандисты — люди образованные и даже пожившие в свое время на Западе; имея образование, деньги, зная языки и даже культуру, они тем не менее потерпели там глобальную неудачу. На каком бы языке они ни говорили, общались и мыслили они прежде всего на «языке-Сталине» — и именно это стало главным препятствием для их адаптации на Западе в 1990–2000-е. Прививка от тоталитаризма в послевоенной Америке или Европе означала не славословие, не лозунги, а рефлексию: «Как такое могло случиться с человеком?» Так родилась целая культура распознавания насилия — на подступах, еще даже до поступка: на уровне языка, сознания. Толерантность на самом деле есть первый заслон на пути этого символического насилия; нельзя «бить» человека даже словами, нельзя унижать даже в шутку или с помощью намека. И эта ненавидимая сегодня у нас толерантность очень быстро распознала будущих пропагандистов — и вывела их за пределы «нормы». «Сталин», которым сегодня пестрит их речь, — это на самом деле символическая месть толерантности, из-за которой у них не сложился «роман с Европой».
Этот «Сталин» — действительно многозначное понятие. Им сегодня обозначают многое из того, что скрыто, табуировано, о чем нельзя сказать прямо. Нынешняя система вообще не предполагает разговора о себе — она способна только проговариваться, и этот «Сталин» и есть ее самая грандиозная оговорка по Фрейду.
Например, с помощью этого слова нам сегодня хотят внушить, что насилие неизбежно, что оно аксиоматично, что «по-другому в жизни не бывает». А когда применяют в качестве аргумента это знаменитое «зато» — «…Расстреливали, зато какую промышленность, зато какую страну создали!» — это уникальное средство избегать этики в разговоре о политике. «Сталин» — это лучший способ сказать: «Никаких людей нет, есть только государство».
Еще Жозеф де Местр писал, что основание власти должно быть окутано мистикой и страхом — иначе люди перестанут бояться, и все пропало. «Сталин», именно ввиду его иррациональности, — это метафора власти в России и одновременно знак ее предзаданности. Поэтому в пропагандистском дискурсе «Сталин» часто выступает в роли стихии, которая не зла и не добра, а жестоко-равнодушна к отдельному человеку. Это не мы, это «сама природа», как бы сообщают нам. Тут ничего поделать нельзя.
Пропагандисты часто употребляют формулу: «При Сталине вас бы даже спрашивать/слушать не стали». Непонятно, сожаление это, похвальба или угроза. Собственно, так выстроен сегодня весь властный дискурс: плавающая, петляющая, много раз перебегающая с одного берега на другой этика — так ее труднее «поймать на слове». «Сталин» тут рассматривается как негласная точка отсчета, константа — и одновременно любое сравнение с ним сегодня выгодно, поскольку невозможно быть «хуже Сталина». «Сталин» — это попросту отказ от ответственности, отказ принимать решение о себе.
Средство контроля. Когда люди в радиоэфире произносят сакраментальное «Сталина на вас нет», это не имеет отношения к истории, опять же; это современный рациональный язык шантажа, люди хорошо его освоили: это попросту означает, что люди чем-то крайне недовольны — состоянием дорог или пенсиями, — и с помощью этой фразы они как бы посылают угрожающий сигнал наверх. В Кремле этот сигнал прекрасно понимают, но не сдерживают сталинистов — чтобы пугать ими всех остальных, демонстрируя тем самым: «Если не будет нас, то вернется Сталин». То есть «Сталин» — это такой универсальный способ пугать друг друга и тем самым держать всех под контролем. Да, надо признать: мы все под колпаком у «Сталина».
Для людей насилия «Сталин» является и своеобразной свободой: это возможность быть хуже, чем даже позволяет допустимая норма; это свобода от соблюдения приличий, свобода не отвечать за собственное безумие, выдавая его за своеобразие. Свобода держать раскрытым собственный «подвал» — не борясь с ним, а распахивая его пошире, восхищаясь своими безднами, как герои Достоевского.
Ну и на философском уровне «Сталин» — это неверие в человеческую субъектность, отказ рассматривать человека как самостоятельную чувствующую и мыслящую единицу.
***
...Вы можете распознать уличного или семейного насильника по его внешним действиям, но гораздо труднее различить идеологов насилия — они до поры никак себя не выказывают. Мы помним, как в 2014 году люди удивлялись, обнаружив рядом отъявленных человеконенавистников и поклонников войны: «Как, откуда?.. Ведь он/она из такой приличной семьи, ум, талант, образование…» На самом деле их можно было правильно понять и раньше — если бы мы внимательнее относились к словам. Вот и сегодня благожелательно употребляемое в разговоре «Иосиф Виссарионович», предложение отнестись к нему «объективно» — это не случайная оговорка, это важный знак. Нужно понять главное. Всякий раз, когда вы слышите нейтральное, благожелательное или даже дискуссионное «Сталин», это означает одно: готовность говорящего к насилию над вами, готовность перенести это насилие из символической плоскости в буквальную, физическую — как только представится такая возможность, — или готовность это насилие оправдать. Бояться нужно не мифического прошлого, а этой готовности конкретного человека к насилию — сегодня, сейчас, в любой момент.
Язык тем самым предупреждает нас заранее о том, что на уме у говорящего — и в чем он даже сам себе, возможно, не признается. Сталин — это насилие. Вот в чем главное сообщение и единственное реальное содержание этого слова сегодня.
