В ходе минувшей президентской кампании в США сторонники демократической партии, в особенности ее левого крыла, испытывали Schadenfreude — непереводимый немецкий термин, обозначающий удовольствие от чужого несчастья. Причиной тому были очевидные конвульсии в лагере республиканцев, чьи предпочтительные кандидаты в Белый дом один за другим выходили из игры, тогда как к финалу приближался попирающий все приличия и правила и дающий ничем не подкрепленные обещания персонаж бульварной хроники и скандальных телепередач. Ожидалось, что он почти наверняка проиграет многоопытной Хиллари Клинтон, в результате чего республиканцы понесут потери по всему фронту, а демократы окажутся в стране чуть ли не единовластной партией.
Как мы сегодня знаем, обстоятельства сложились несколько иначе: республиканцы смирились с кандидатурой Дональда Трампа и поддержали ее. В результате они получили не только своего человека в Белом доме, но также большинство в обеих палатах Конгресса. Помимо этого их партия представлена 33 губернаторами штатов и большинством в 32 штатных законодательных собраниях. После такого сокрушительного поражения потерпевшая сторона обычно затевает пересмотр своей стратегии. Некоторые демократы разочарованы в осторожных центристских позициях Клинтон и полагают, что следовало оказать больше поддержки левой платформе Берни Сандерса. Идеалом как справа, так и слева представляется доминирование над всем политическим спектром. Такая стратегия, скорее всего, обречена на обоих флангах.
В начале XXI века мы — по крайней мере многие из нас — слишком хорошо помним, к чему приводит безудержная левизна в отсутствие жизнеспособного противовеса справа. Живые уроки у нас по сей день перед глазами — достаточно взглянуть на Венесуэлу. С другой стороны, оформление либеральной демократии как предпочтительного способа государственного устройства — во многом заслуга политических партий, которые в свое время считались левыми по отношению к тогдашнему центру. Достаточно вспомнить, что либерализм (отвлекаясь от сегодняшней многозначности этого термина) на протяжении всего XIX века полагали левой идеологией, пусть и не в такой степени, как социализм. Что же касается правых, то они в основном чинили препятствия этой эволюции, но попутно идеологические вехи менялись — с капитализмом в конечном счете смирились и даже, подобно Бисмарку, принимали превентивные социальные меры, чтобы выбить козыри из рук социалистов.
Бессмысленно гадать о том, нужны ли в демократическом обществе консервативные партии. Помимо того факта, что некоторые из них имеют сложившиеся исторические традиции и составляют неотъемлемую часть государственной структуры, они отражают интересы сегмента электората, который в их отсутствие или в период их кризиса склонен соблазняться радикальными и даже деструктивными лозунгами. Гарвардский политолог Дэниел Зиблат, автор книги «Консервативные партии и рождение демократии», подчеркивает эту роль и уподобляет такие партии «навесным петлям» истории. Лично мне кажется, что по-русски эта метафора не очень срабатывает, скорее, речь может идти о якорях или, в положительном смысле, тормозах истории. В интервью журналу Atlantic Зиблат поясняет, каким образом консервативные партии, постепенно смиряясь с утратой своих исторических привилегий, играли важную роль в формировании демократии. Двумя наиболее яркими — и контрастными — примерами ему представляются Соединенное Королевство и Германия.
Консервативная партия Великобритании в некотором смысле восходит к эпохе протектората и «славной революции» XVII века, когда нынешнее разделение на левых и правых еще не имело смысла. Сегодняшние консерваторы, или тори — духовные потомки так называемых «кавалеров», сторонников династии Стюартов, которым противостояли «круглоголовые», в свою очередь предшественники вигов и дальнейших прогрессистских партий. Даже когда Великобритания была далеко еще не демократией в современном смысле, тори и виги чередовались у власти. По мнению Зиблата, эта глубокая укорененность тори в политической жизни страны способствовала их адаптации и интеграции, и партия поддержала все реформы по расширению электората в XIX веке, понимая, что количество голосов в ее пользу тоже возрастет. Тут следует еще добавить, что в результате британский режим оказался в числе самых устойчивых в мире, без каких бы то ни было революционных ситуаций по крайней мере с середины позапрошлого столетия.
В Германии дело обстояло совершенно иначе. Социалистическая партия, приверженная не столько традициям, сколько марксизму, представляла интересы рабочих и с 1890 года, когда она была официально разрешена, расширяла свое представительство в рейхстаге, добившись к 1912 году большинства. Но полномочия рейхстага были крайне ограниченными, режим был авторитарным со встроенными преимуществами для консервативной прусской аристократии. Не обладая парламентским опытом компромиссов и располагая достаточно широкой поддержкой в начале 1930-х годов в стране, пораженной экономическим кризисом, консерваторы доверили бразды власти Адольфу Гитлеру — с достопамятными последствиями. Немецкие консерваторы с их сугубо авторитарным опытом оказались не в состоянии сплотить большинство правых сил на единой демократической платформе.
Этот контрастный образец можно использовать в качестве матрицы для других демократических и даже не вполне демократических режимов. Скандинавские государства во многом напоминают устойчивую британскую модель. Во Франции с ее обилием революций ситуация сложнее, но в ходе последних выборов Республиканская партия в конечном счете, ради сохранения демократической модели, поддержала новое центристское движение Эмманюэля Макрона: в результате именно республиканцы, а не, вопреки опасениям, крайне правый Национальный фронт, стали основной оппозиционной партией, с которой Макрон вполне может сотрудничать. Но чем дальше к востоку, тем ближе к немецкому прототипу: правые партии в некоторых из бывших коммунистических стран сегодня пытаются демонтировать в свою пользу демократические структуры, повторяя уже единожды заведший в тупик путь довоенных лет.
Россию сегодня в демократические государства никак не запишешь. И однако, оглядываясь на последнее столетие или чуть больше ее истории, можно увидеть параллель с Германией: в то время как левое движение в стране оформлялось и крепло, пусть даже большей частью в условиях подполья, реальных консерваторов, которые не были бы просто агентами царского режима (или даже не стояли бы вправо от него), в стране не было практически до революции 1905 года. Октябристы, которые были самой крупной фракцией в Государственной думе последнего созыва благодаря изменению избирательных законов в пользу правых, были довольно умеренными по современным меркам, но вскоре раскололись на три группы. Временное правительство, сформированное после Февральской революции, было вполне левым и дальше дрейфовало в левую сторону, но так и не сумело догнать наиболее радикальные партии, не стесненные парламентскими условностями. Ни о каких навесных петлях и якорях в этих обстоятельствах речи быть не могло — с них попросту сорвало.
А если перенестись в наше время, легко увидеть, что электорат, если это правильное слово, настроен стихийно консервативно — отчасти под напором одуряющего телевидения, но также ввиду почти генетического опыта катастроф. Его невысказанный девиз власти понимают лучше нас — лишь бы не было войны. Народ как бы выдыхает накопленный за сто лет ужас и усталость, и огромные очереди желающих приложиться к поясу Богородицы или мощам св. Николая игнорировать невозможно.
Предположим, в этих условиях появляется реальный политик, желающий прийти к власти демократическим путем, то есть завоевать если не абсолютное, то хотя бы относительное большинство голосов. Политик, как правило, не диктует электорату свои непоколебимые позиции, потому что это прямой путь к поражению, а старается по возможности импонировать максимально широкому сегменту населения. В условиях России, если закрыть на минуту глаза на фантастичность всего проекта, он просто не может не апеллировать к консервативным инстинктам масс, включая даже умеренно-националистические. Если он попытается ограничить свою аудиторию пресловутыми четырнадцатью процентами, то не наберет и их, потому что вмешаются разного рода личные антипатии и идиосинкразии. Самой благодарной для такого пути в России будет антикоррупционная программа, мобилизующая практически всех. Такой человек, как бы мы к нему ни относились, в России есть только один, даже имя называть излишне. Все остальные — авторы статей.
США отличаются от большинства европейских держав тем, что ввиду своеобразия истории страны здесь долгое время не было сколько бы то ни было универсальной консервативной идеологии, хотя, конечно, и по иным, чем в России, причинам. Было много идеологических противостояний, каждое из которых имело свою особую линию фронта: сельскохозяйственная утопия — индустриальное развитие, рабство — эмансипация, изоляционизм — интернационализм и т.д. Были разного рода движения религиозного плана, а также волны популизма, которые порой нелегко классифицировать в спектре «правое–левое». По-настоящему продуманная консервативная платформа была практически впервые изложена в книге Рассела Керка «Консервативное сознание», вышедшей в 1953 году и ставшей чем-то вроде пространного манифеста для правого крыла в политике. С тех пор произошел заметный дрейф, движение обзавелось значительной поддержкой в лагере христианских фундаменталистов, но возросла также поляризация на обоих флангах — старожилы вроде меня помнят времена, когда республиканцы и демократы вместе обедали и даже завязывали долгосрочные дружеские отношения. Все это сегодня кажется утопической фантазией.
Похоже, оба противостоящих лагеря делают ставку на идеологическую монополию на политическом рынке, опираясь на реальную поляризацию в лагере избирателей. Но в конечном счете кто-то должен сыграть роль Макрона, потому что все разговоры о том, что левые лучше правых или наоборот, аналогичны утверждению, что левая нога лучше правой и что такое важное дело, как ходьба, следует доверять исключительно ей. На самом деле ног как минимум две, и управляться приходится с обеими.
