Одна из разновидностей стандартного сетевого юмора — выдержки из сочинений старшеклассников и студентов, в частности по истории. Что-нибудь вроде того, что «пражская весна» была мятежом в чехословацком корпусе в 1918 году. На самом деле это старинный жанр: преподаватели со стажем помнят списки перлов, ходившие по рукам еще до всякого интернета. Каждому поколению приходится ужасаться беспамятству молодежи, для которой вчерашний день неотличим от прошлого тысячелетия.
С точки зрения историка, как мне кажется, хуже всего — это забвение не столько деталей быта, сколько всего духа, этоса эпохи, которая без году неделя как миновала, слияние, допустим, периода советской власти с какой-нибудь опричниной или пугачевщиной. Этот дух не восстановишь потом никакой археологией, отчего возникает опасность снова угодить в тот же капкан или, ближе к расхожему мему, наступить на те же грабли. Одной из характерных черт советского этоса была сосредоточенность на так называемом «светлом будущем», выживавшая на всем протяжении существования режима, от первых красногвардейских отрядов до горбачевских реформ. Если вкратце, идея заключалась в том, что, как бы плохо мы ни жили сейчас, мы снесем все трудности ради того, чтобы наши потомки жили лучше нас. Поначалу это была идеология революционной жертвенности, ближе к концу — просто внушенный автоматизм социального поведения. Комсомольцы и другие участники всевозможных мобилизаций закладывали в стены новостроек письма с приветом и завистью к этим воображаемым потомкам: одно из таких писем было недавно извлечено на свет в Первомайске Николаевской области в Украине, и читать его без горькой иронии сегодня невозможно. Даже заключенные в лагерях порой перенимали этот автоматизм, хотя тексты их посланий в будущее сильно отличались.
Экстремизм подобной морали, ее вопиющая нелепость вроде бы очевидны: с какой стати, снимая с себя последнюю рубашку, отдавать воображаемый долг людям, у которых мы ничего не брали взаймы и которым еще только предстоит появиться на свет? Философской платформы тут никакой нет: даже с учетом того, что корпус русской этической философии исчезающе мал, и даже если слепо принять модель самопожертвования — разве не лучше жертвовать в пользу реальных людей, которые тебя окружают и в чьем благе ты по крайней мере можешь удостовериться? Кажется, не подлежит сомнению, что моральные поступки — это такие, которые затрагивают судьбу конкретных лиц, даже если эти лица неизвестны потенциальному благотворителю; и аморальные — тоже. Спасатели противостоят стихийному бедствию, лесному пожару или наводнению, рискуя жизнью и не имея зачастую никакого представления о сотнях людей, чьи жизни и имущество они оберегают, но это, как правило, реальные люди и реальное имущество, тогда как в случае вышеупомянутых комсомольцев речь идет о тех, кому только предстоит родиться — или, как легко показать на примерах, не предстоит.
И, однако, беспокойство о будущем, о тех, кого нет на свете, — общая черта нашего времени, пусть и не в таких экстремальных параметрах, в каких это практиковалось при советской власти. Там, где мораль не ограничивалась революционным самопожертвованием или комсомольской рутиной, философы пытались разобраться в проблеме, у которой даже есть теперь устойчивое название: проблема неидентичности, или парадокс будущего индивида. Вот пример, взятый из книги одного из ведущих моральных философов современности Дерека Парфитта Reasons and Persons («Причины и лица»).
Допустим, несовершеннолетняя девушка-подросток решила родить ребенка. Можно без труда предсказать, что судьба этого ребенка будет далека от оптимальной: мать не сумеет получить образование и профессию, ребенок не получит достаточной заботы и ухода, и его дальнейшая жизнь наверняка будет полна трудностей. Такая мать явно в долгу перед своим будущим ребенком. Она может изменить ситуацию, отложив роды на несколько лет, получив за это время образование и улучшив свое материальное положение. Загвоздка в том, что, как подсказывают наши познания в биологии, через несколько лет у нее, даже в случае, если партнер будет тот же самый, родится совсем другой ребенок, продукт совершенно иных половых клеток — говорить здесь об идентичности так же нелепо, как считать брата и сестру одним и тем же человеком. Вина перед первым никак не компенсируется заслугами перед вторым. Более того, если жизнь первого ребенка, каковы бы ни были сопутствующие ей отрицательные обстоятельства, в целом будет стоить того, чтобы ее прожить, отказ от его зачатия и рождения будет для него невосполнимым ущербом. Комсомольцы со своими посланиями в будущее вряд ли вникали в такие тонкости.
Очевиднее всего этот долг несуществующим кредиторам, людям, которые никогда не обретут для нас конкретное обличие, проступает в проблеме будущих поколений — например, когда речь идет о бесконтрольной трате природных ресурсов, которые потомкам уже не восполнить, или об игнорировании глобального изменения климата. В этих случаях возникает конфликт между двумя типами моральных обязательств: в отношении ныне живущих и в отношении тех, кто придет им на смену. Первые, более для нас привычные, требуют от нас, чтобы мы не заставляли наших современников идти на жертвы, неизбежно понижающие их благосостояние и делающие их жизнь менее комфортной. Мы не хотим отказать себе в лишнем походе в театр или в абонементе в гимнастический зал, в то время как на наших глазах тысячи беженцев тонут в Средиземном море, спасаясь от войн, голода и деспотизма и претендуя на свою долю ограниченных ресурсов. Вторые требуют лишений ради людей, о чьей идентичности мы не имеем понятия, чьи страдания нам не показывают по телевизору, но чья жизнь резко ухудшится, если мы оставим им слишком скудное наследство. И к тому же легко показать, что в этом случае, в зависимости от того, как мы себя поведем, речь идет о совершенно разных популяциях — наши сегодняшние действия меняют композицию будущего.
Парфитт и некоторые другие философы считают, что оба типа обязательств, в принципе, должны иметь одинаковый моральный вес; другие этот тезис оспаривают. А как относимся к этой проблеме мы сами, не обремененные чрезмерной философией обычные люди, у которых, в отличие от вышеупомянутых комсомольцев, реальный выбор все-таки есть? Читателям на сайте Aeon предложили опрос на сходную тему, объяснив при этом, что в случае истощения ресурсов и их экономии речь идет о разных будущих популяциях. Тем не менее, как пишет Доминик Уилкинсон, большинство респондентов выразило согласие с тем, что стратегия экономии предпочтительнее, хотя сама проблема неидентичности, судя по всему, почти не повлияла на эти ответы. Иными словами, мы предпочитаем поступать нравственно не только в отношении тех, кто нам близок или даже совершенно нам неизвестен, хотя и существует, но и в отношении тех, кому еще, может быть, предстоит родиться, когда нас не будет. Но мысль о том, что будущее будет населено совершенно другими людьми, никак не теми, за кого мы их принимаем, для нас неинтуитивна.
В этой связи мне невольно вспоминается книга философа Сэмюэля Шефлера из Нью-Йоркского университета «Смерть и загробная жизнь», которую я в свое время здесь рецензировал. Вопреки интригующему названию, речь в ней идет не о жизни после смерти, а о гипотетическом сценарии, согласно которому в скором времени после нашей естественной смерти вся планета погибнет вместе со всеми, кто ее населяет. Казалось бы, нам должно быть все равно, поскольку все это случится без нас, но автор пытается показать, что для нас крайне важно, чтобы жизнь продолжалась и после того, как нас не станет, и что такая перспектива может оказаться страшнее собственной кончины: «Возникновение в будущем людей, которых мы [не можем] знать и любить, для нас важнее, чем наше собственное выживание и выживание людей, которых мы знаем и любим». Этот неожиданный вывод обусловлен тем, что такой апокалипсис обернется исчезновением всех человеческих ценностей и смыслов, пусть даже самых мелких, опустошая все уже прожитые жизни. Речь здесь идет все о той же проблеме неидентичности, хотя сам термин не упоминается, и границы эгоизма в действительности гораздо у́же, чем может показаться самому отпетому эгоисту.
Советская власть, если все же к ней на минуту вернуться, в конечном счете паразитировала на естественных для человека моральных инстинктах, искажая их до неузнаваемости и превращая в картонную имитацию нравственности. В пресловутом письме в будущее передовиков производства Первомайска нет ни одного живого слова, оно целиком состоит из казенных фраз, которые многие представители нынешней украинской молодежи уже, к счастью, не понимают, а зачастую даже не знают, кто такие были эти комсомольцы, согнанные на субботник в 1967 году. Фактически это письмо сегодня надо переводить — или по крайней мере читать с историческим справочником в руке. Я уже не говорю о том, что авторы не догадались включить в него самое простое и первое, что пришло бы в голову нормальному человеку: пожелание счастья своим потомкам. Характерно, что послание было извлечено во время фестиваля брейкданса, участники которого в основном говорили уже на другом языке, украинском, и письмо, которое они замуровали в стену на новые 50 лет, было тоже написано на нем.
Невозможно отмахнуться от мысли, что ситуация вполне симметрична: даже искренне беспокоясь о будущем, мы понятия не имеем, кем оно будет населено, но у нас также нет реальной памяти о тех, кто нам предшествовал, — история мгновенно занавешивает от нас свои тайны, и пенять на забывчивость молодежи тут бесполезно. Этот вывод не радует, но от него не увернешься. Можно только вспомнить слова британского писателя Л.П. Хартли: «Прошлое — чужая страна, они там ведут себя по-другому».
