Неуклонно надвигается очередной юбилей.
А по мере его приближения неизбежно будет нарастать — да и уже он слышен вполне отчетливо — тот медийно-идейно-научно-аналитически-политический шум, который лишь очень приблизительно и чересчур политически корректно можно обозначить как «общественную дискуссию».
А я в преддверии этого календарного явления пытаюсь вспомнить, сколько таких «великих годовщин» я пережил, так сказать, лично.
Ну, например, в один из юбилейных годов я родился. Но помнить его по понятным уважительным причинам я не могу.
Зато я хорошо помню сороковой юбилей. 57-й год. По моим воспоминаниям, хороший был год, веселый, несмотря на то, что в начале лета умерла бабушка.
Но зато потом, сразу же, прошел Фестиваль молодежи и студентов. В воздухе витал дух… не свободы, нет, — какого-то скорее плохо отрефлексированного, но хорошо ощутимого легкомыслия. Не знаю, как сказать точнее.
Мне десять лет. Канун праздника. Телевизор. На трибуне Хрущев. Торжественное заседание. Хрущев говорит бесконечно долго. Заглядывает соседка, женщина со странным именем Ганя.
У нее телевизора нет. Она ждет, когда уже можно будет прийти к нам, чтобы посмотреть праздничный концерт.
Ох, знаю я эти праздничные концерты! Ох, как я их помню и как не забуду я их никогда! Сначала — хор. Вано Мурадели! «Партия наш рулевой»! Сцена из спектакля «Кремлевские куранты». Отрывок из поэмы В.В. Маяковского «В.И. Ленин».
«Еще не кончил трепаться?» — весело и непочтительно спрашивает Ганя. Уже, в общем-то, можно. Уже 57-й год.
Помню также и ноябрь 67-го года. Пятидесятилетие. Это был, насколько я помню, единственный раз, когда мне не удалось отвертеться от демонстрации. На демонстрации было, как ни странно, весело. Девчонки-однокурсницы, заветная фляжка во внутреннем кармане пальто и вообще — двадцать лет.
77-й и 87-й совсем никак не запомнились. Они проскочили мимо на полном ходу. Они, звеня и подпрыгивая, как пресловутый пятак из школьного учебника грамматики, укатились куда-то в неизбежно светлую даль, в направлении, видимо, той самой «коммуны», где планировалась долгожданная «остановка».
Но и помимо юбилейных дат ритуальные терминология, фразеология, синтаксис, эмблематика всего круга разноприродных явлений, объединенных понятием «Великий Октябрь», ничуть не позволяли забывать о себе.
Каждый год, накануне 7 ноября — упомянутые уже торжественное заседание, праздничный концерт, кинофильм «Ленин в октябре». Под видом кинохроники постоянно показывали кадры «штурма Зимнего», снятые, как выяснилось позже, режиссером Эйзенштейном. Картинка с мальчиком, бодро карабкающимся по чугунным воротам дворца, украшала также и школьные учебники истории.
Трудно уловить и зафиксировать в памяти тот исторический момент, когда привычная и неизбежная, как рыбий жир, семиотика «Октября» стала вдруг в общественном сознании подвергаться иронической рефлексии. Когда реплики из канонических кинофильмов или устойчивые пропагандистские конструкции становились элементами фольклора.
В каком классе — в восьмом или в девятом — мы стали «газговагивать» друг с другом, пародируя специфическую дикцию киношного «Ильича»?
Сколько лет было тому из нас, кто придумал, что завучиху Клару Марковну, преподававшую историю в старших классах, на вполне законных основаниях можно было называть «Карлой Марксовной»?
И в какие годы — в пятидесятые или в шестидесятые — в одном учебном заведении студенты стали именовать преподавательницу по имени Аврора Залмановна «Авророй Залповной»?
Интересно, кстати, что слово «залп» в сочетании с «Авророй», которая, разумеется, богиней стала существенно позже, чем побывала крейсером, я узнал гораздо раньше, чем то же самое слово в контексте популярного словосочетания «выпить залпом».
Потому что чуть ли не с рождения все твердо знали, что «залп «Авроры» возвестил начало новой эры». И никак иначе. Именно «возвестил». Именно «новой эры». Именно «залп».
А потому и не может и никогда уже не сможет стереться из памяти картинка из далекого коммунального детства.
Помню, как женщина Галина выносила на кухню полугодовалого младенца Николая. Рыжего, смешного. Тетки улыбались и делали ему «козу рогатую» сквозь котлетный туман. Младенец, скованный пеленкой, кряхтел и краснел лицом. Потом он к всеобщей радости оглушительно пукал.
«Ух ты-ы-ы! Прямо залп „Авроры“», — говорила нежно Галина и смеялась. И все тоже на кухне смеялись, кроме, конечно, партийной Серафимы Михайловны, выраженьем лица, слабым покачиванием головы и легким поджатьем губ как бы говорившей: «Этим не шутят!»
Впрочем, и сама она тайно улыбалась. Я видел. От детского цепкого взгляда не укроетесь, Серафима Михайловна.
