Была в старину (а может и по сей день жива) стандартная тема для школьных сочинений, да и вообще для проверки личности, что называется, «на вшивость»: кто ваш любимый литературный герой? Насколько я помню, реальный выбор был из трех персонажей: предпочтительно Павка Корчагин Островского, на скамье для запасных — Рахметов Чернышевского и Базаров Тургенева.
Все трое, как легко заметить, мужского пола, единственной реальной женской альтернативой могла быть от силы горьковская мать, освобожденная по амплуа и возрасту от атрибутов сексуальности — секса, согласно известному афоризму, в Советском Союзе не было. В любом случае проблема странная: как если бы тебя спросили, какую из двумерных проекций трехмерного объекта на плоскость ты предпочитаешь — о самих трехмерных объектах в СССР приходилось рассуждать с крайней осторожностью.
Я бы скорее задал вопрос о любимом животном, хотя тут, как и в случае других трехмерных объектов, очень быстро можно наткнуться если и не на идеологическую, то на метафизическую опасность. Для меня например, если оставить в стороне тотемное животное интернета кошку, таковым является медоносная пчела. И не потому, что она приносит пользу нам, это логика колониализма, а потому, что она, на мой взгляд, хороша собой, и к тому же — социальное животное, наглядно демонстрирующее, что гармония в чем-то лучше прогресса. Не то, чтобы прогресса в мире пчел вовсе не существовало, но его скорость в точности соответствует скорости биологической эволюции — не быстрее времени.
Мне могут возразить, что пчелы вообще ни о чем не думают, а тем более о гармонии, и выполняют свои социальные функции чисто рефлекторно, что они всего лишь декартовы автоматы со встроенным алгоритмом. Но это, скорее всего, не так: современная наука лишила человека монополии на сознание, она полагает, что какую-то долю в нем имеет большинство животных, в том числе насекомые, среди которых пчелы — первые кандидаты, обладающие, в числе прочего, развитым языком танца для обмена релевантной информацией. Философия ушла в этом направлении еще дальше — так, один из ведущих представителей современной философии сознания Дэвид Чалмерс лишь отчасти в шутку рассуждает о внутренней жизни автоматического термостата. Но никто не подозревает насекомых в способности подниматься до абстрактных материй, которые нередко лишают сна нас. У пчел, по-видимому, нет никаких оснований ломать головы над проблемой добра и зла и над теодицеей — попыткой если не оправдать, то хотя бы объяснить существование зла в мире.
Зло существует (я тут беззастенчиво упрощаю) в двух модификациях, изначально не слишком связанных друг с другом: сопротивление окружающего мира нашему существованию и то, что мы сами в этот мир привносим — иногда невольно и по недомыслию, но часто в плановом порядке и с привлечением мощных инструментов, которыми нас вооружила цивилизация. К первой категории можно отнести ограниченность ресурсов, разного рода стихийные бедствия и, возможно, тот еще неведомый астероид, который в конечном счете подведет черту под нашим экзистенциальным поиском, если мы успеем дать ему шанс. Ко второй — лживость, преступность, войны, геноцид и тому подобное. Первая категория лежит вроде бы за пределами нашей морали, тогда как вторая — целиком внутри. И однако, в ходе восхождения к вершинам разума мы постулировали различного рода агентов, управляющих природными явлениями, которых можно пытаться умилостивить правильным ритуалом — или вогнать в гнев нарушением ритуала. Со временем доминирующей в планетарных масштабах религией стал монотеизм в трех его основных вариантах, и все нити ответственности за наши беды протянулись к единственному источнику. Либо Бог бесконечно благ и всемогущ, но тогда бы он не допустил зла в мире, либо один из этих двух эпитетов неверен. С этой точки зрения моральная разница между цунами и геноцидом стирается.
И уж совсем беспомощной попыткой стало изобретение одушевленного агента зла, Сатаны или Шайтана, на которого взвалили ответственность за все промахи Бога и наши собственные. С некоторых пор более цивилизованные представители организованных религий педалируют функцию черта назад, но так или иначе, демонизация зла стала совершившимся фактом: ответственность за него восходит к самой вершине мироздания.
Я не буду здесь перечислять все исторические попытки теодицеи — этот перечень бесконечен, и ни одной убедительной в нем нет. Но с наступлением эпохи Просвещения и отступлением, хотя может быть и временным, религии проблема зла никуда не исчезла, ее с беспрецедентной выпуклостью сосредоточило в себе «окончательное решение еврейского вопроса» в нацистской Германии — до такой степени, что сейчас само обсуждение проблемы невозможно без упоминания Холокоста. Именно Холокост с его чудовищными масштабами лишает нас, судя по всему, возможности избавиться от демонизации зла, пусть и приобретшей в отсутствие Бога несколько метафорическую окраску.
Развеять эту идею попыталась философ-экзистенциалист Ханна Арендт. В 1961 году журнал New Yorker отправил ее в Иерусалим для освещения суда над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, главным прорабом Холокоста. Ничего, кроме послушного исполнителя, сбивчиво оправдывающегося на скамье подсудимых, Арендт в нем не увидела — более того, она возложила немалую часть вины на председателей созданных нацистами так называемых «еврейских комитетов» или «советов старейшин», как правило из числа видных представителей еврейских общин, которые были, в числе прочего, вынуждены формировать группы заключенных, подлежащие отправке на фабрики уничтожения. Результатом стала ее вышедшая в 1963 году книга «Эйхман в Иерусалиме», в которой она выдвинула идею «банальности зла» — его возникновения из чиновничьего крючкотворства и конформизма жертв. Казалось, гипотеза демонизма была погребена окончательно.
Но формула Арендт вызвала бурю протеста — в том числе со стороны тех, кто, в отличие от нее, непосредственно имел дело с председателями еврейских комитетов и выживал в нацистских лагерях. Одним из наиболее резких критиков был немецкий писатель еврейского происхождения Г. Г. Адлер, бывший узник Терезиенштадта и Освенцима. Отмечая, что Арендт, видимо, совершенно не поняла невыносимости положения членов еврейских комитетов, которые, отказавшись быть орудием зла, отвергли бы возможность облегчить участь многих тысяч (хотя немало было и откровенных негодяев), он упрекнул ее в том, что у нее недостает воображения охватить жуткую картину в целом.
«Внимания потомков требует Эйхман, который действовал в Третьем Рейхе, а не безмозглый подсудимый 15 или 16 лет спустя... В одиночку у представителей зла мало власти, им нужен их Гитлер, с устранением которого и без равной по мощи замены они становятся бессильными и к тому же утрачивают свой демонический характер — продукты выгорания и распада, тени былых себя и, в конечном счете, в режиме выживания — жалкие и банальные».
Иными словами, то, что в глазах Арендт выглядит как банальность — это всего лишь пепел отпылавшей вселенской трагедии, понять которую можно лишь оказавшись в ее эпицентре — либо силой воображения втиснув себя в этот эпицентр. Демонизм, внеположенность зла по отношению к каждому из его исполнителей, остается для нас единственным способом объяснения катастроф такого масштаба, соавторами которых мы просто не в состоянии признать ни себя, ни себе подобных. Даже после низложения дьявола зло в нашем понимании сохраняет свою метафизическую сущность, только теперь мы все чаще ассоциируем его с неведомым искусственным интеллектом, который, будучи нашим порождением, нас же и уничтожит.
Если вернуться к цивилизации пчел, можно отметить, что ее, заодно с сообществами родственных пчелам муравьев, почти рефлекторно уподобляют тоталитарному обществу, теоретиком которого была, кстати, та же Ханна Арендт. Но это — совершенно неуклюжее уподобление, тоталитаризм подразумевает всеобщее принуждение и механизм такого принуждения, который у пчел начисто отсутствует. Все свои поступки они совершают добровольно и исключительно ради общего блага, а что касается свободы воли, то сегодня и в нашей собственной иные мудрецы сильно сомневаются. Никакой пчеле не придет в голову нацепить на себя пояс шахида или отправиться на войну за идеалы добра или расы — медоносные пчелы, в отличие от упомянутых муравьев, истребительных войн не ведут и в геноциде не замечены, а то слабое оружие, которым снабдила их эволюция — строго оборонительное. Кому-то может показаться неправильным их поведение в отношении трутней, есть миф, что трутней они убивают — на самом деле они лишают их пропуска в ульи ввиду неучастия в общем проекте. Природу они воспринимают просто как условие задачи, которую надо решать, для идеи зла в ней нет места. И в довершение всего, даже в нашем сознании пчелы ассоциируются с солнечными цветущими лугами, в то время как мы сами — с «темными сатанинскими мастерскими» Уильяма Блейка, прообразом Освенцима.
Еще не так давно типичным для луна-парков аттракционом были так называемые «комнаты смеха», где кривые зеркала представляли посетителей в виде колченогих широкорылых уродов, тогда как по умолчанию мы, конечно, неописуемые красавцы. Пчелы — это такой аттракцион наоборот, зеркало, выпрямляющее кривизну нашей реальности, сглаживающие ее уродство, намекающее на возможность солнца и цветов. Невольно напрашивается мысль, что если и есть во вселенной высокоразвитые цивилизации, они скорее подобны вот этой, а мы, злые пришельцы, по стечению обстоятельств как раз поработили одну из них.
