«А как надо? За или против?» — полушутливо и слегка бравируя профессиональным цинизмом спросил один знакомый кинокритик у одного знакомого редактора, который попросил написать рецензию на только что вышедшую в прокат кинокартину.
Это было лет двадцать тому назад, но уже и тогда мне не показалось это особенно смешным. А теперь, когда подобная постановка вопроса стала рутинной нормой, и подавно.
Да, мы, увы, начинаем привыкать к тому, что любой текст, любое высказывание воспринимается, прочитывается как высказывание либо за, либо против.
Для меня, человека своего поколения и своего социально-культурного опыта, ничего нового в этой ситуации нет.
В годы «развитого социализма» примерно так же воспринимался и читался любой текст и любой жест.
Я и мои друзья в те годы сознательно дистанцировались от «политики», потому что под «политикой» тогда понималась лишь «внутренняя и внешняя политика советского руководства», а больше — ничего.
Мы от нее дистанцировались, а она от нас — нет. «Политикой» в те годы неизбежно был художественный авангард. «Политикой» был «несоветский» стиль стихов, прозы, музыки, графики, живописи да и просто межличностных отношений. «Политикой» был приглашающий к столу жест хозяина и его стилизованный, слегка комический возглас «Господа, между прочим, чай стынет!» Политикой был рок-н-ролл и джаз. Политикой было все то, что осмеливалось существовать помимо райкома комсомола, творческого союза и руководства районного дома культуры или сельского клуба. Любое институциональное или стилистическое нарушение неписанных, но очевидных для всех правил было политикой.
И любой жест — социальный, художественный, бытовой — неизбежно был жестом либо за, либо против. «Опять нету мыла! Безобразие!» — возмущался иногда нервный гражданин в магазине. «Ты что, против советской власти? Так и скажи» — реагировал какой-нибудь суровый резонер из очереди. И бунтарь замолкал, подавленный железобетонной правотой аргумента.
И в наши дни политикой можно интересоваться, а можно — нет.
Но важно иметь в виду, что она растворена в каждой стихотворной строке, в каждой реплике пьесы, в каждом повороте головы артиста и в каждой музыкальной фразе композитора и исполнителя.
Любое мировоззрение так или иначе построено на ряде бинарных оппозиций. Самые же примитивные, а потому и самые живучие, построены на «мы — они», «наше — не наше», «за — против». Оттуда же хрестоматийное «кто не с нами, тот против нас».
Дискурс власти — это, за редкими исключениями, всегда дискурс военного времени, где за или против, сияя огромными светящимися буквами вдоль дороги, сопровождают каждый твой жест, каждый поворот головы, каждый кивок и каждое междометие.
Поэтому писатель, опубликовавший свой роман за границей, естественно воспринимался как перебежчик в стан врага.
Поэтому и сегодня столь зловеще звучит термин «иностранный агент».
После довольно долгой эпохи «цветного» кино, поражавшего поначалу своей отчасти крикливой, отчасти утомительной для глаз пестротой и разноцветностью, мы снова очутились в черно-белом.
Надолго ли, неизвестно. Но с этим надо как-то жить. Как-то это учитывать. Бессмысленно, участвуя в съемках черно-белого кинофильма, выбирать одежду поярче — она все равно окажется либо светло-серой, либо темно-серой.
Сейчас уже мало кому понятна старая шутка времен черно-белого телевизора о том, как спортивный комментатор говорит про спортсмена из Африки, которого «телезритель легко различит по синим трусам и красной майке».
Опасно даже не то, что нам агрессивно навязывается черно-белая оптика. Опасно то, что мы и сами вынуждены ей пользоваться в своем восприятии и в своих оценках всего того, что происходит, что делается и говорится.
Сопротивляясь по мере сил всевластию черно-белой картинки, я стараюсь как можно реже — по крайней мере в публичном дискурсе — употреблять такие «черно-белые» слова, как «добро» и «зло».
Но когда я недавно сидел в зале суда, на очередном заседании по «театральному делу», я просто с какой-то первозданной, почти детской отчетливостью, на каком-то почти тактильном и обонятельном уровне ощущал, что прямо здесь и прямо сейчас происходит битва добра со злом. Точнее — зла с добром. Я прямо чувствовал, как невесомый и эфемерный ангельский дух грубо перебивался тяжелым запахом серы.
Руководствуясь простейшей, а потому и столь жизнеспособной формулой «за или против», легко прийти к выводу, что универсальных правил в принципе нет. Есть лишь совокупность представлений о целесообразности того или иного поступка или высказывания.
Сколько-то времени тому назад я скопировал и сохранил на память две цитатки. Это были два высказывания одного и того же человека — а именно довольно высокого ранга чиновника — в разное время и по разным поводам.
По поводу того, что украинские власти решили запретить на своей территории несколько российских интернет-ресурсов, сказано было так:
Мы уверены в том, что в ближайшее время сотни тысяч, а может быть, и миллионы украинских пользователей интернета значительно повысят свою компьютерную грамотность, освоив пути обхода блокировки запрещенных сайтов.
И он же, в другое время, в другом месте и по совсем другому поводу:
В Государственную думу от правительства поступят наши предложения, которые бы запрещали подобного рода агитацию по информированию населения, как обходить уже имеющуюся блокировку.
И никакого в этом нет парадокса, если учитывать, что государев человек в своих деяниях и словах исходит не из устаревших представлений о, допустим, последовательности или, упаси боже, порядочности, а исключительно из «национальных интересов». Потому что он ни на минуту не забывает о том, за что и против чего стоит он горой.
Впрочем, за железным «патриотическим» принципом «за или против» всегда угадывается и некий, необычайно важный и очень много чего объясняющий аспект, который исчерпывающе описывается еще одной цитатой, цитатой из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург:
Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными.
Именно так! И именно во все времена.
