В отличие от Украины, которая уже четверть века как освободилась от имперского ига, Каталония по-прежнему является частью Испании и, скорее всего, эта ситуация в ближайшие годы не изменится. Есть, впрочем, и заметное сходство: значительную часть населения и той, и другой составляют жители, для которых родным является язык метрополии — в случае Украины бывшей. Что же касается языков коренного населения, то они в тот или иной период национальной истории подвергались гонениям и запретам: украинский — в годы царизма, но и при советской власти он был, так сказать, под пристальным наблюдением на предмет чуждых идей, а каталанский был полностью запрещен в годы диктатуры Франко.
Гипотетический наблюдатель, совершенно не осведомленный о конкретных обстоятельствах и рассуждающий исключительно на основании этих вырванных из контекста фактов, может прийти к заключению, имеющему мало общего с реальностью. Например, он может решить, что языковая проблема и межэтнические отношения куда резче обострены именно в зависимой от Мадрида Каталонии, тогда как в свободной Украине (оставляя на минуту за скобками «крымнаш» и донецкую авантюру) терпимости гораздо больше. К сожалению или к счастью, в зависимости от того, о какой стране речь, он будет неправ. Я не могу назвать себя большим знатоком Каталонии, хотя побывал там дважды, но она по всем стандартам — открытая и гостеприимная страна, испанская речь не вызывает там никакой отрицательной реакции, коренные жители неизменно как минимум двуязычны, пришельцы и поселенцы не становятся автоматически мишенью для неприязни и культура вполне интернациональна. В этом смысле Каталония мало чем отличается от Испании в целом — одной из немногих европейских стран, где так и не сформировалась крайне правая партия на платформе ксенофобии, хотя ввиду близости африканского побережья наплыв беженцев здесь гораздо ощутимее, чем, скажем, в куда более ощетинившемся Соединенном Королевстве.
Не хотелось бы преувеличивать контраста с Украиной, к которой я, ее уроженец, питаю самые теплые чувства, и где я бываю даже чаще, чем могу себе позволить. Вопреки кремлевским мифам люди здесь приветливы и гостеприимны, в большинстве бытовых ситуаций русская речь обычно не вызывает никакой негативной реакции, а если где-нибудь в западных областях тебе ответят по-украински, то скорее всего потому, что не очень хорошо владеют русским — там имперское иго продержалось всего полстолетия. И однако, настороженность к тому, что некоторыми воспринимается как продолжение имперской лингвистической и культурной агрессии, очевидна, и это в первую очередь могут засвидетельствовать представители тамошней русскоязычной культуры, в которых иные представители крайне правых кругов усматривают агентуру империи. Дополняет этот парадокс тот факт, что Украина, по крайней мере на словах, тяготеет к пока еще космополитичной Европе, а Каталония пытается вырваться из объятий достаточно толерантной Испании. Очевидно как минимум, что национализм бывает очень разным, и украинский в его экстремальной модификации, если продолжить параллель с Испанией, куда больше напоминает эксклюзивный баскский, чем каталонский. Не такое уж большое открытие, но полезно держать его в уме.
Отлучусь на минуту в более абстрактные сферы. В начале прошлого века выдающийся британский философ Бертран Рассел, совместно с Альфредом Уайтхедом, предпринял попытку полной формализации арифметики, то есть вывода ее из законов логики, и результаты этого труда были опубликованы впоследствии в трех томах под названием Principia Mathematica. Не прошло, однако, и двадцати лет, как немецкий математик Курт Гедель доказал, что завершение этого проекта невозможно, поскольку любая подобная система содержит формулу, которую нельзя из нее вывести, и которая при этом неопровержима. Социальная теория, конечно же, не допускает формальной строгости, сравнимой с логикой или арифметикой, и тем не менее в фундаментальных принципах либерализма, на которых основаны идеологические системы современных западных обществ, можно различить дыру, сравнимую с той, которую обнаружил в арифметике Гедель: из них никак не выводится национализм, самая популярная идеология вплоть до настоящего времени. Это могло не вызывать особого беспокойства, пока национализм расходился угасающими кругами по так называемому «третьему миру», но сегодня снаряды рвутся все ближе к командным высотам.
Либерализм, в том виде, в каком его основы, еще до идеологического оформления, были заложены ведущими теоретиками, Джоном Локком и Иммануилом Кантом, ставит в центр общества индивида, чьи нужды и запросы имеют преимущество перед институтами. Государство в их понимании (хотя Кант в этом смысле не так радикален) есть продукт договорных отношений между индивидами, оно регулирует их совместное существование, неприкосновенность личности и безопасность собственности, но ультимативной ценностью оно не является и не вправе требовать от человека, чтобы он ради него жертвовал имуществом и самой жизнью. Локк и Кант не жили в абстрактном космополитическом пространстве, они понимали необходимость разного рода ассоциаций между индивидами внутри дистанции между личностью и государством, но с той степенью растворения личного в коллективном, какой порой требует национализм, они просто не были знакомы в периоды их жизни, а возможности вставить этот позднейший конструкт в свои формальные системы не предусмотрели вполне сознательно. Национализм подразумевает набор ценностей, таких как язык, культура, территория, родина и ирредентизм, каждая из которых выше, чем личностная ценность любого из приверженцев — прямое противоречие с принципами основоположников.
И однако, позднейшие классики либерализма пытались навести мосты через эту непреодолимую пропасть, отчасти потому, что на заре своего существования национализм, воплощенный в греческом восстании против османского ига, а также в лице Лайоша Кошута или Джузеппе Мадзини, представлялся благотворным — гражданским, как его иногда называют, инклюзивным и совместимым с прогрессивными целями. Не говоря уже о том, что у этих классиков были порой личные причины для таких компромиссов: Джон Стюарт Милль был энтузиастом Британской империи и верил в иерархию культур, из коих слабые необходимо подтягивать до сильных, а Исайе Берлину приходилось подгонять теорию к своему личному сионизму. И однако Джон Ролз, один из крупнейших теоретиков прошлого века, не оставляет в своем идеальном общественном устройстве никакого места для подобных авторитарных ассоциаций, поглощающих человеческую личность и стреноживающих ее свободы. Ролз, фактически, возвращает нас на исходные позиции Канта: в либеральном государстве для радикального национализма не остается места, вода и масло не смешиваются. Это типичная игра с нулевой суммой: чем больше места для масла, тем меньше для воды — и наоборот.
Еще не так давно эта ситуация не представлялась проблемной: национализм в своей экстремальной ипостаси был, казалось бы, навсегда скомпрометирован историей третьего рейха и поставлен чуть ли не в один ряд с евгеникой. Досадные и даже кровавые исключения вроде Страны Басков или Северной Ирландии рассматривались как угасающие симптомы, своего рода мертвая зыбь. Михаил Горбачев, возглавлявший пресловутую «тюрьму народов», видел в ней массу нерешенных проблем — кроме национальной, пока не вспыхнули Карабах, Алма-Ата, Тбилиси, Вильнюс и т. д. Но даже массовый рецидив национализма на территории бывшего СССР некоторое время казался сугубо постсоветской проблемой, результатом многолетнего гнета и подавления. Сегодня эта иллюзия рассеялась.
Если вернуться к сравнению, с которого я начал, сегодняшний украинский национализм трудно охарактеризовать однозначно. С одной стороны он вполне сродни гражданскому, некогда вдохновлявшему Милля: желание жить в свободной стране со свободной культурой, в сообществе других себе подобных, вполне совместимо с либеральными нормами. Но чем дальше в правую сторону спектра, тем заметнее эксклюзивные черты, стремление к доминированию и вытеснению «инородных» лингвистических и культурных анклавов — при этом правительство, не имеющее большой охоты заниматься экономическими реформами, тем легче идет навстречу культурным экстремистам. Все это хорошо знакомо из истории, все началось еще до российской агрессии, и возможный результат пока угадать нелегко.
Но в каталонском варианте знакомые модели поведения не просматриваются. Здесь мы имеем дело с открытым и толерантным обществом, более чем благополучным в экономическом отношении, ни о каком культурном давлении со стороны Мадрида речи нет. Более того, хотя Каталония всегда выделялась из остальной Испании этнически и лингвистически, подобно Стране Басков или Галисии, она никогда не была отдельным государственным образованием, в ее исторической памяти нет параллелей Богдану Хмельницкому или Центральной Раде. Откуда вдруг такая тяга к побегу? Если отбросить все несуществующие или маскировочные мотивы, останется один очевидный — экономика.
Каталония — наиболее развитый экономический район Испании, и как всегда в подобных случаях часть поступающих от нее налогов идет на дотации менее состоятельным, в основном на юге страны. Правительству удалось убедить население, что ему будет гораздо лучше с собственным суверенитетом и казной в составе Европейского Союза — несмотря на то, что этот последний никакого гостеприимства не проявил, в том числе в предыдущем случае Шотландии, который национальное сознание почему-то не приняло во внимание. Как уже давно заметил французский журналист Гюстав Ле Бон, а за ним повторил Зигмунд Фрейд, интеллект толпы, то есть коллектива, обычно гораздо ниже усредненного по составляющим ее индивидам. Результат был предсказуемым — побега не вышло, но зато из Каталонии, по последним сведениям, эвакуировало свои штаб-квартиры около 2000 компаний. Есть ли смысл удивляться, что рынок в 700 миллионов человек для них предпочтительней, чем в 7? Далекий от реализма аппетит старухи в пушкинской сказке оставляет ее в конечном счете у разбитого корыта.
Локальный экономический национализм — не такая уж новость, он давно очевиден в зажиточной Северной Италии, которая проявляет все меньше желания субсидировать нищий и коррумпированный юг. В ближайшие дни в итальянских провинциях Ломбардия и Венето пройдет референдум (вполне законный, в отличие от каталонского) о расширении региональной автономии и права распоряжаться собственными финансами. Германия годами дотировала земли бывшей ГДР, и это вызывает растущее недовольство в богатой Баварии. Извечные бельгийские недоразумения между фламандцами и валлонцами тоже в значительной мере относятся к этой категории. В Соединенных Штатах мы наблюдаем похожую тенденцию, только рессентиментом здесь страдает сторона, утратившая былой достаток: экономический контраст между обоими динамичными океанскими побережьями и Средним Западом с его индустрией вчерашнего дня несомненно оказал заметное влияние на результат последних президентских выборов. В отличие от Каталонии здесь главной движущей силой были не богатые, а неимущие, но вероятный результат — проигрыш для либерализма в обоих случаях.
