Недавно британские ученые, этот авангард нашего пытливого разума, отыскали останки моего далекого предка — и вашего тоже, он у нас у всех общий. Не примите дружелюбную иронию за сарказм, открытие вполне респектабельное: палеонтолог из Портсмутского университета, аспирант Грант Смит, изучая отложения в скалах мелового периода, обнаружил два окаменевших зуба, принадлежавших предшественнику всех плацентных млекопитающих, то есть той ветви, на которой мы тоже сидим. Реконструированным портретом патриарха (или матриарха?) можно полюбоваться здесь. Общие предки млекопитающих перебрались в Европу и на другие континенты, судя по всему, из Азии, но вот этот экземпляр, согласно филогенетике — прямой предтеча именно нашей разновидности, а не каких-нибудь заморских утконосов и кенгуру.
Меловой период был апофеозом господства динозавров, эволюция явно складывалась в их пользу, и ничто не предвещало юкатанской катастрофы, удара астероида, в результате которой они вымерли, освободив платформу для млекопитающих, но прошло много времени прежде чем далекие потомки этих последних задумались над проблемой: есть ли в эволюции, то бишь в истории, сослагательное наклонение? Потомки тут явно путают историю с грамматикой, но мысль понятна: что было бы, если бы упомянутый астероид не случился? Сейчас, правда, иные ученые полагают, что не это было причиной вымирания динозавров, что они просто неправильно себя вели. У нас с вами был шанс оказаться рептилоидами, таскающими в офис портфели из кожи приматов.
Я, конечно, преувеличиваю — речь на самом деле идет не о рептилоидах, потому что проблемы есть ближе и насущнее. В сотую годовщину октябрьского переворота в России, несомненно узлового события, передвинувшего русло всей мировой истории, многие принялись гадать, что было бы, если бы его не было. И я в данном случае имею в виду не только российскую блогосферу и социальные сети: вариант такого гадания появился на страницах газеты New York Times и вышел он из-под пера Саймона Сибага Монтефьоре, известного британского автора многих популярных книг по истории, в первую очередь российской.
В чем видится Монтефьоре сослагательность юбилейного события? Он приводит длинный список подробностей, которые, по его мнению, либо складывались не в пользу переворота, либо могли сложиться не в пользу при малейшем отклонении. Так например, он отмечает, что накануне февральской революции ее главные вожди жили вдалеке от своего отечества: Троцкий в Нью-Йорке, а Ленин в Цюрихе, причем последний был уверен, что настоящей революции при его жизни не будет. Штурм Зимнего как таковой состоялся только в фильме Эйзенштейна, а на самом деле это была резня несовершеннолетних и пьяный дебош. Ну и, конечно, везение — пресловутый дефект зрения Фанни Каплан. Угоди ее пуля на пару сантиметров в сторону, и никакого Ленина не было бы. И это, пожалуй, все — судьба России и всего мира зависела, на взгляд автора, от таких вот мелочей.
Честно говоря, несколько столбенеешь от подобных расчетов. Во-первых, и Троцкий и Ленин вернулись вполне вовремя для определения дальнейшего хода событий. И даже если никакого штурма Зимнего не было, из этого странно делать вывод, что не было и советской власти. Напомню, что незадолго до атомного взрыва в Хиросиме американский бомбардировщик Enola Gay находился на военной базе на острове Гуам, но считать на этом основании, что он мог и не оказаться над обреченным городом, нелепо: он оказался. Кроме того, вспоминаешь марксистскую истину, которую нам вдалбливали в головы в советских вузах, о том, что роль личности в истории несущественна: в абсолютном виде это несомненная глупость, Шекспир или Гитлер уникальны каждый по-своему. И однако полагать, что весь исторический процесс зависел от двух-трех человек в нужном месте и в нужное время — бесконечная наивность, а в данном случае — просто унылый и затасканный литературный прием. Одной из главных причин российской катастрофы была Первая мировая война, юбилей которой справляли три года назад, и хотя о ее собственных причинах написаны тонны книг, мы до сих пор не знаем, почему она имела место и в какой именно точке ее можно было предотвратить. Можно сколько угодно гадать о том, как мы могли бы стать источником кожи для портфелей рептилоидов, не угоди этот проклятый астероид в Юкатан. Но уже за миллионы лет до катастрофы, если мы что-то понимаем в физике, и наша планета, и астероид находились на траекториях, будущее пересечение которых делало столкновение неизбежным.
Я не берусь утверждать, что физический детерминизм, неумолимая цепь причин и следствий, действителен таким же образом и для истории, я даже сомневаюсь в этом. Но прежде, чем гадать о неизбежности того или иного события, необходимо учесть все факторы, внесшие свою лепту, а в истории их огромное множество. Совсем не то, что в грамматике: «Если бы Коля не пришел тогда на свидание, Лена вышла бы замуж за Васю». Подобные суждения в лингвистике и философии называются контрфактуальными, то есть предполагающими альтернативную реальность, но выстроить такое для исторического события неизмеримо труднее, чем просто решить синтаксическую задачу. Простая уловка, вроде «если бы Ленин не прибыл на Финляндский вокзал, октябрьского переворота не было бы», не срабатывает.
И однако, не в этой трудности кроется главная причина того, что сослагательное наклонение в истории не действует. Причина в том, что здесь мы сталкиваемся с парадоксом, который в философии именуется «проблемой неидентичности» — это нечто вроде случая с раздавленной доисторической бабочкой в рассказе Рэя Бредбери, но несколько очевиднее. Если изъять из истории крупное событие, затрагивающее как минимум целую страну, это коренным образом изменит всю жизнь в ней — в первую очередь таким образом, что все представители последующих поколений не будут иметь ничего общего с нами. Точнее, они уже не будут нами.
Допустим, ваши прадед и прабабка в нашей нынешней исторической последовательности познакомились на заседании партъячейки в уездном городке, по дороге домой в сумерках оживленно обсуждали ультиматум Керзона — в результате в третьей итерации появились на свет вы. Но даже если предположить, что им удалось встретиться в радикально измененной истории, из которой изъята революция, нет никаких оснований полагать, что результатом будет встреча именно той яйцеклетки с тем сперматозоидом, которые положили начало вашей жизни — в лучшем случае это ваш воображаемый дед или бабка. Воображаемый потому, что вас на свете нет — и не будет.
Доказать со всей возможной строгостью, что никого из нас, ныне живущих, никогда не было бы в этой радикально видоизмененной вселенной, трудно, но именно такой исход очевиден. Таким образом, рассуждая о том, что могло бы быть вместо того, что случилось, мы рассуждаем не просто о вселенной, которой нет на свете, но о такой, в которой нас нет и никогда не будет. Любое другое занятие, вплоть до ковыряния в носу, будет более продуктивным, если только вы не автор популярных книжек по альтернативной истории, где на философию можно наплевать.
И однако, существует другой предмет для обсуждения и спора, куда более животрепещущий, и это как раз переворот, который произошел на самом деле — взрыв, шрапнель от которого по-прежнему носится по свету, и игнорировать ее мы можем лишь себе в ущерб. Более того, четверть века назад произошло событие сравнимой важности и находящееся в прямой зависимости от октября семнадцатого: крах коммунистической системы. Тут, казалось бы, большинство из нас были современниками и свидетелями, но мы сегодня понимаем, что именно произошло, не лучше, чем тогда, а о том, что происходит на наших глазах, имеем массу несовместимых мнений, ни одно из которых, скорее всего, не соответствует реальности — вспомним хотя бы Ленина в Цюрихе с его уверенностью в невозможности революции. В момент развала соцлагеря не самые слабые умы человечества предрекали окончательный триумф либерализма и новый миропорядок — и где же это все? Беда в том, что у нас в голове — в основном заезженные штампы, будь то из Гегеля или даже Тойнби, и мы пытаемся подогнать под них если не настоящее, то прошлое, даже если попутно выбрасываем из него собственных предков. Это не просто поиски бумажника не там, где мы его потеряли, а в освещенном месте — это поиски в произвольно выбранном месте, где мы через сто лет установили для этого воображаемый фонарь.
С другой стороны, авторов контрфактуальных вариантов можно понять: изымая самих себя из истории мы действительно превращаем ее в художественную литературу, где можем почувствовать себя повелителями сюжетных ходов — в литературе, в отличие от реальности, набор действующих факторов всегда ограничен, и можно порассуждать, как сложилась бы судьба Анны Карениной, если бы затор носильщиков и пассажиров преградил ей путь на перрон, и хватило ли бы у нее решимости на вторую попытку. Особенность октябрьского переворота, если отвлечься от его катастрофических последствий, заключается как раз в том, что люди впервые возомнили себя машинистами истории, имеющими власть над ее дальнейшим ходом — это как если бы наш крысоподобный предок, обнаруженный Грантом Смитом, очутился в зале управления полетом космического корабля Enterprise. Литература не в пример безопаснее. Мы обсуждаем историю как некий сериал, предлагая уточнения и поправки. Мы рассуждаем, что могло произойти с «ними», утратив надежду понять, что, собственно, происходит с нами. Мы решаем совершенно не ту задачу, которую нам задали на дом и в которой слишком много неизвестных и неучтенных величин.
