Еще чуть ли не вчера, казалось бы, праздновали повсеместный триумф добра и красоты, но очень скоро все начало сползать под откос. Геноцид в Руанде, гражданская война в Югославии, теракты 11 сентября 2001 года — все это до поры до времени можно было пытаться списывать на разрозненные печальные стечения обстоятельств, на периметре или за периметром упомянутого триумфа, неприятности, с которыми надо справляться по мере их возникновения и расширения зоны благополучия.
Беда в том, что этих досадных стечений меньше не становится. Катастрофу мусульманского меньшинства рохинджа в Мьянме пока ни у кого не поднялся язык назвать геноцидом, но другой термин подобрать трудно. Гражданская война в Йемене, постепенно превращенная Саудовской Аравией и Ираном в войну друг против друга, обернулась катастрофой для населения этой страны, усугубленной голодом и эпидемией холеры. Сирийская война унесла не менее полумиллиона жизней, миллионы людей лишились крова и родины. И не успели объявить об успешном завершении операций против ИГИЛ, как в результате чудовищного теракта в египетской мечети погибло не менее 300 человек — можно представить себе резонанс, если бы это произошло в Европе или США. Плюс ко всему этому — набирающий силы российский реваншизм.
Все это, конечно, тоже за периметром, но и в самой цитадели благополучия стали заметны расходящиеся трещины: фактический разрыв некоторых восточноевропейских правительств с либеральными нормами, Brexit и злополучный каталонский референдум, усиление ксенофобских партий в других западноевропейских государствах, а теперь еще и первый за всю историю ФРГ провал переговоров о формировании коалиционного правительства. В довершение всего — президент Соединенных Штатов, планомерно подрывающий союзные и торговые связи, провоцирующий возможный ядерный конфликт, атакующий свободу слова и выкладывающий в Twitter ксенофобские клипы, состряпанные полунацистской британской группировкой — еще пару лет назад такое не могло нам привидеться в кошмарном сне. Трудно отмахнуться от мысли, что все это — не просто цепь неприятных случайностей, а системный кризис. Следует ли из этого, что трехсотлетний либеральный проект потерпел фиаско?
Нет — все ровно наоборот, утверждает профессор политологии университета Нотр-Дам Патрик Денин в статье, опубликованной на сайте Hedgehog Review. Все перечисленные тридцать три несчастья, равно как и многие другие, обусловлены, на его взгляд, как раз победой либерализма.
По словам Денина, либеральная доктрина, а вместе с ней и практика, в ходе своей эволюции заняла почти весь политический спектр, внутри которого оперируют сегодняшние политические партии и группировки западного истеблишмента. Правое крыло, которое иногда называют «классическим», делает ставку на невидимую руку рынка и ограничение полномочий правительства, что способствует, на его взгляд, наиболее полной реализации гражданских прав. Левое крыло, которое сегодня предпочитают называть «прогрессивным», ориентируется в основном на государство, принимающее законы в защиту этих прав, в число которых включены и предполагаемые экономические права. Термин «либерализм» в результате стал многозначным: сегодня в Европе так называют первых, а в Америке — вторых. Либеральная доктрина легла в основу американского государства, первой в истории конституционной республики, и по версии Патрика Денина, все конфликты в американском обществе после Гражданской войны возникали и разрешались внутри этой либеральной структуры.
Правые, как правило, критикуют левых и наоборот. Но Патрик Денин выбрал для своей критики иную позицию: он разбил себе лагерь как бы снаружи либерального лагеря и ведет оттуда его осаду. Предполагаемый тупик, в который по его мнению зашло либеральное общество в обеих ветвях его политической бифуркации, он характеризует как торжество деперсонализации и абстракции — к этому приводят, на его взгляд, обе ветви, одна из которых предпочитает индивидуализм, а другая — этатизм.
«Настоятельное требование выбора между защитой индивидуальной свободы и расширением усилий государства по компенсации несправедливостей маскирует реальность, в которой и то, и другое постоянно и по необходимости сливаются: этатизм открывает дорогу индивидуализму, индивидуализм требует этатизма. Создание автономного индивида, этой воображаемой креатуры Гоббса и Локка, на самом деле требует обширного аппарата государства и его порождения, универсального рынка, для обеспечения его существования. И, как предсказывал Токвиль, будучи освобожденным, этот индивид уже лишается надежных личных связей, к которым он мог обратиться за помощью, и вместо этого обращается за помощью к государству, которое еще сильнее разрастается, чтобы удовлетворять его требования».
Эти аргументы выглядят чересчур абстрактно, и Денин пытается их конкретизировать, хотя избегает опускаться до конкретных случаев и фактов. Так например, он обвиняет либерализм во враждебности культуре, подразумевая под культурой не науку, искусство и образование, а именно эти самые вышеупомянутые связи, социальную ткань общества. Либерализм разрушает весь комплекс обычаев и традиций, издавна сплачивающих то или иное общество (так и подмывает сказать «скрепы»), которые ограничивают свободу упомянутого индивида, подменяя этот комплекс конституционной структурой — Денин уподобляет этот процесс колонизации, уничтожению «реальных культур, укорененных в опыте, истории и территории». Впрочем, процесс гибелен, на взгляд автора, и для культуры в узком смысле — здесь он почти снисходит к прямым фактам, указывая на резкое сокращение преподавания гуманитарных дисциплин в пользу научных и технологических, в ущерб тому, что он понимает как культивирование духа гражданской ответственности и принадлежности. Не совсем понятно, на какой из флангов либерализма здесь возлагается вина — в принципе на рыночный, поскольку рынок требует соответствующих специалистов, но достается и левым разрушителям в лице постструктуралистов.
Кроме того, либерализм, по мысли автора, приводит к созданию класса «либералократов» (его термин — сказать по-английски «либерасты» нелегко) — наследственной профессиональной аристократии, выпускников элитарных университетов, явочным порядком захвативших социальные вершины, тогда как всему остальному населению прививается иллюзия равенства, «благородная ложь». Это как бы реализация государства Платона, в котором большинство населения вводится в заблуждение якобы для его же блага.
Я не могу, за недостатком места, изложить претензии Денина к либерализму подробнее, но и этого тезисного обзора достаточно, чтобы понять, откуда растут ноги у такой критики. Позиции «с точки зрения вечности» у него не вышло, из парадигмы не выскочишь — это критика справа, причем изрядно справа. Но это не правизна внутри либеральной схемы «рыночники-прогрессисты», это скорее позиция, которую в США принято сегодня называть палеоконсервативной, чтобы отличить от неоконсервативной, занятой теми, кто, расставшись с левыми иллюзиями, присягнул некогда рынку и демократии.
Любая критика status quo содержит, хотя бы неявно, контуры идеала, который этому статусу противопоставляется: плохое очевидно по контрасту с хорошим. На самом деле разделение политического спектра на два направления — вымученная условность, реальность многополярна, но мы упорно придерживаемся единожды изобретенного шаблона потому, что у времени, в котором мы живем, есть всего два направления, вперед и назад. Либералы различного толка проецируют свой идеал в будущее, хотя у левых с крахом марксизма он сегодня как никогда туманен. Консерваторы ориентируются на прошлое, и проблем у них не меньше. В эпоху холодной войны палеоконсерваторы, единомышленники Денина, смирились с рынком, поскольку в нем и в сопутствующих ему гражданских свободах видели главное отличие от коммунистического лагеря, но эти мимолетные симпатии, как мы видим, развеиваются с устранением прямого повода к ним. Подобно британскому историку Эдварду Гиббону, считавшему главным виновником падения Рима христианство, Денин не видит других врагов западной цивилизации кроме либерализма.
Идеал, который, тщательно уклоняясь от фактов и очерчивая лишь намеками, воздвигает Денин, противопоставляя его эпохе порушенных скреп — это некие органические культуры, общества, опутанные сетью обычаев, которые безжалостно сметает либерализм. Если присмотреться к этим культурам поближе, можно обнаружить много интересного — в том числе и в таких, которые по сей день уцелели во многих концах мира. Можно обнаружить дискриминацию, расовую ненависть, рабство и крепостничество, пожизненный маргинальный статус без шанса пробиться наверх, колесование и четвертование, нищету и отчаяние. А что касается культуры в узком смысле, то и это было — люди в пробковых шлемах, по памяти цитировавшие Горация в оригинале, торговали темнокожими братьями и сестрами, учиняли геноцид в Конго и Намибе, расстреливали толпу в Амритсаре. Иные, кстати, и Милля читали, что им совершенно не мешало нажимать на спуск.
Многие из симптомов кризиса либерального общества, перечисляемых Денином, вполне очевидны, и не он первый их отмечает. Но странным образом его статья написана в таком отрешенном от реальности ключе, что выглядела бы вполне уместно в журнале, скажем, десятилетней давности. С тех пор течение заболевания сильно изменилось, но нам рекомендуют все то же лекарство. На самом деле многие правые партии, включая республиканскую в США, явно сошли с либеральных рельсов на позиции изоляционизма, автаркии, клерикализма и ксенофобии, в то время как левые, в процессе кооптации радикализма, вышли на курс групповой идентификации, у которого мало общего с индивидуализмом Локка. Не говоря уже о том, что и Локк с Гоббсом, и Монтескье с Кантом, пионеры либерализма, жили и писали в неведении нашей правизны и левизны — идеологии, в которых их винит автор, формировались уже в XIX веке.
Если попытаться разглядеть положительную идею, тщательно замаскированную в критике Денина, то она сродни лечению гриппа путем трепанации черепа. Один из фундаментальных принципов либерализма заключается в том, что он отвергает революционные методы социальных перемен, предпочитая небольшие сдвиги с непременной возможностью отката в случае непредвиденных последствий. Революции всегда чреваты именно такими последствиями, а контрреволюция, которую явно предлагает Денин, отличается от них разве что приставкой — и еще тем, что последствия нам слишком хорошо известны.
