В довольно уже незапамятные времена я работал в мичиганском издательстве «Ардис», основанном Карлом и Эллендеей Профферами и специализировавшемся на публикации той части русской литературы, которая в СССР пребывала в немилости. Симптоматично, что знакомство с Карлом Проффером я свел на литературных поминках по Владимиру Набокову: хозяева издательства поддерживали дружеские отношения с Набоковым и его семьей, само название издательства они взяли из романа «Ада», и в ту пору им принадлежали права на издание русских текстов Набокова. Сам я тогда Набокову только что не поклонялся — энтузиазм с годами поостыл, но романтические воспоминания не изгладились.
И поэтому для меня было вполне естественно обратиться именно к Карлу и Эллендее с предложением перевести и опубликовать «Бледный огонь», англоязычный роман крупнейшего русского прозаика-эмигранта, который я по сей день считаю лучшим из всего им написанного. Набоков обычно переводил свои романы сам или с помощью сына Дмитрия, но с его кончиной эти проекты прекратились, и моя инициатива была первой в этом роде. Профферы отнеслись к моему предложению с энтузиазмом и отослали вдове писателя представленные мной пробы перевода. Вдова дала добро, и я сел за работу.
Результат, однако, был печальным. Работать под постоянным надзором из Монтрё было нелегко, наши взгляды на русскую идиоматику оказались полярными, и в конечном счете наша переписка прервалась на раздраженной ноте, а уже завершенный черновик перевода был передан на редакцию в третьи руки, хотя само редактирование («ковровое», если так можно выразиться) велось дистанционно Верой Набоковой. Роман, по ее мысли, должен был выйти с пометой «перевод Алексея Цветкова, исправленный Верой Набоковой», но я отверг эту скромную честь, Карл отнесся с пониманием, и перевод был издан под именем Веры Набоковой.
Поскольку это лишь предыстория, а сама история вовсе не о моем посрамленном энтузиазме, я лучше не буду вдаваться в обстоятельства этой небольшой катастрофы.
Но прежде, чем перейти к самой истории, нужно сказать несколько слов о содержании и структуре книги. Она состоит из поэмы, написанной преподавателем некоего колледжа в Новой Англии, известным поэтом Джоном Шейдом (с отдаленным намеком, может быть, на Роберта Фроста), а поэма обрамлена «учеными примечаниями», написанными явным клиническим безумцем по имени Чарльз Кинбот. Кинбот считает себя королем в изгнании некоей северной европейской страны по имени Зембла и пытается представить поэму как завуалированное описание своей изгнаннической судьбы. Шейд к этому времени застрелен сумасшедшим убийцей и не в состоянии защитить свое имя, а Кинбот подает историю таким образом, что убийца был якобы подослан именно к нему, монарху-изгнаннику инкогнито, а Шейд мужественно заслонил его своим телом.
Такое краткое изложение, конечно, не делает чести головокружительному сюжету, но для моих нынешних целей его достаточно. Речь, собственно говоря, о поэме. Роман написан как многослойная загадка без очевидного решения, и поэма (которая тоже называется «Бледный огонь») — составная часть этой загадки. Я, честно говоря, никогда не считал Владимира Набокова выдающимся поэтом, хотя некоторые из его стихотворений прекрасны. Но я никогда не сомневался, читая поэму «Бледный огонь», что в каком-то смысле это шедевр. Но вот написана она довольно странно: так называемым «героическим куплетом», традиционным английским стихотворным размером — рифмованными двустрочиями пятистопного ямба — типичным, скажем, для Александра Поупа в XVIII веке, но уже давно вышедшим из употребления. Если принять во внимание, что Джон Шейд живет и погибает в 50-е годы XX века, впечатление от этих стихов складывается странное. Даже упомянутый Фрост, один из последних американских поэтов первого ряда, писавший неизменно в традиционной силлаботонике, никоим образом не позволил бы себе такого поразительного анахронизма.
Отношение к поэме стало для набоковедов одной из граней общей загадки романа — некоторые отметали ее как откровенную пародию, другие уверяли, что она написана самим безумным Кинботом, который просто придумал всю историю от начала до конца. Что касается самого Набокова, то он предпочитал хранить молчание.
И вот на сцене вновь появляется Рон Розенбаум. Если кто не знает, это тот человек, который поднял большую часть шума и суеты по поводу карточек с набросками «Оригинала Лауры», романа, который Набоков завещал сжечь. Розенбаум, публично заламывая руки, то призывал Дмитрия Набокова выполнить волю отца, то подбивал ее игнорировать, и в конечном счете удостоился благодарного упоминания в публикации. Это его явно приободрило, и теперь он замыслил новую сенсацию, связанную с именем покойного писателя.
Понять, в чем сенсация заключается, нелегко: стиль Розенбаума таков, что он никогда не довольствуется парой слов там, где найдется место для двадцати. Суть замысла, насколько мне удалось в него проникнуть, такова. Приятель Розенбаума, ныне владелец небольшого издательства на западном побережье США, выпустил отдельным изданием саму поэму «Бледный огонь» - уж не знаю, как он решил проблему авторского права. Издана она, судя по неартикулированному описанию Розенбаума, в форме какого-то полиграфического китча, от которого нормальные люди в книжных магазинах шарахаются — достаточно отметить, что сопроводительных эссе, которые к ней приложены, Розенбаум так и не сумел в своем экземпляре обнаружить, и издателю пришлось выслать ему дубликат, в точности идентичный.
Набокова Розенбаум боготворит, о чем сообщает нам в каждой третьей фразе. И вот, уж не знаю на основании чего, он принял теперь решение, что поэма представляет собой великое произведение искусства, что вся история англоязычной поэзии прошлого века могла бы развиваться иначе, если бы к ней вовремя присмотрелись, и что еще не поздно пустить ее по этому альтернативному пути, открыв глаза невеждам. Толчком к этому, как он считает, как раз и явится публикация вышеупомянутого полиграфического монстра (сам он пока получил лишь сигнальный экземпляр), а пока что его долг — поднять по этому поводу рекламную бурю, как он уже это сделал в случае «Оригинала Лауры».
Я не хочу быть неверно понятым. Я считаю поэму «Бледный огонь» замечательным произведением, но с некоторыми особенностями, ограничивающими ее, так сказать, функциональность. Владимир Набоков был в своем роде уникальным человеком, мостом между двумя культурами, и толковать его в рамках одной из этих культур, как это пытается сделать на свой простоватый манер Розенбаум, бессмысленно. В плане строго литературном «прогрессивные» черты была спаяны в Набокове с «реакционными» или, по крайней мере, ретроградными. И хотя сам роман «Бледный огонь» отличается рядом характеристик, которые мы сегодня именуем постмодернистскими, этого никак не скажешь о поэме. Для тех, кто знаком с русской поэзией этого времени, очевидно, что в собственных стихах Набоков гораздо ближе, скажем, к Ходасевичу, чем к Цветаевой или Пастернаку. Это не качественная оценка, а чисто эстетическая.
Отсюда вполне объяснимо, почему, работая над образом Джона Шейда, Набоков взял за образец не Элиота или Паунда, а Фроста, но и Фрост был отпетым модернистом в сравнении с Шейдом: как и подобает престарелому поэту, Шейд слегка чудаковат, но даже это никак не объясняет ни вызывающе архаического размера его поэмы, ни его явно солидного статуса в колледже. Я могу предположить, что сам Набоков хорошо понимал, что делает, и относился к своему произведению всерьез, но реакция аудитории была предсказуемой. Те, кто принял ее за пародию, просто ничего в ней не поняли. Менее многочисленные, оценившие ее по достоинству, не могли, тем не менее принять ее за образец и назидание.
В русской поэзии трудно подобрать параллель, но это как если бы у нас вдруг открылись глаза, и мы бы поняли, что упустили важную развилку, и что надо писать в стиле баллад Жуковского — вот это и будут настоящие стихи.
Я бы мог найти много нехороших слов в адрес Рона Розенбаума, но ограничусь двумя замечаниями. Прежде всего, мне кажется очевидным, что у него сработал слишком распространенный рефлекс: захотелось два раза высидеть одно яйцо. Ему пришлась по сердцу шумиха по поводу «Оригинала Лауры», в центре которой он оказался, и он решил выступить на «бис». Однако «Бледный огонь» никогда не лежал в сейфе швейцарского банка, и сделать вид, что мы этой поэмы в глаза не видели, не получится, какие бы откровения ни таились в ящичке с потайными эссе, и каким бы цирковым номером ни стала предстоящая публикация.
Второй упрек — главный, и он очевиден. Писатель, которому вся эта шумиха наверняка показалась бы отвратительной, сделал все, что ему было отпущено в жизни, и дал нам все, что мог. Постоять за себя он уже не может, это теперь наш долг. Ему, конечно, и в кошмарном сне не могло привидеться, что роль Джона Шейда уготовлена посмертно и для него. Затевать непристойные карнавалы на его могиле с целью поднять собственный статус негоже. В лучшем случае это кощунство, в худшем — кладбищенское воровство.
