Томас Пейн Здравый смысл

[21]

Здравый смысл

О происхождении и назначении правительственной власти, с краткими замечаниями по поводу английской конституции

Некоторые авторы настолько смешали [понятия] «общество» и «правительство», что между ними не осталось никакого или почти никакого различия; между тем это вещи не только разные, но и разного происхождения. Общество создается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками; первое способствует нашему счастью положительно, объединяя наши благие порывы, второе же — отрицательно, обуздывая наши пороки; одно поощряет сближение, другое порождает рознь. Первое — это защитник, второе — каратель.

Общество в любом своем состоянии есть благо, правительство же и самое лучшее есть лишь необходимое зло, а в худшем случае — зло нестерпимое; ибо, когда мы страдаем или сносим от правительства те же невзгоды, какие можно было бы ожидать в стране без правительства, несчастья наши усугубляются сознанием того, что причины наших страданий созданы нами. Правительство, подобно одеждам, означает утраченное целомудрие: царские дворцы воздвигнуты на развалинах райских беседок. Ведь если бы веления совести были ясны, определенны и беспрекословно исполнялись, то человек не нуждался бы ни в каком ином законодателе; но раз это не так, человек вынужден отказаться от части своей собственности, чтобы обеспечить средства защиты остального, и сделать это он вынужден из того же благоразумия, которое во всех других случаях подсказывает ему выбирать из двух зол наименьшее. И так как безопасность является подлинным назначением и целью правительственной власти, то отсюда неопровержимо [22] следует, что какой бы ни была его форма, предпочтительнее всех та, которая всего вернее обеспечит нам эту безопасность, с наименьшими затратами и с наибольшей пользой.

Чтобы получить ясное и правильное представление о назначении и цели правительства, предположим, что небольшое число людей поселилось бы в каком-то уединенном уголке земли, не связанном с остальным миром; тогда эти люди будут представлять собой первых жителей какой-либо страны или мира. В этом состоянии естественной свободы они прежде всего помыслят об обществе. К этому их будут побуждать тысячи причин. Сила одного человека настолько не соответствует его потребностям и его сознание настолько не приспособлено к вечному одиночеству, что он вскоре будет вынужден искать помощи и облегчения у другого, который в свою очередь нуждается в том же. Вчетвером или впятером можно соорудить сносное жилище в диких местах, в одиночку же можно трудиться всю свою жизнь, так ничего и не добившись. Срубив дерево, он не смог бы один сдвинуть его или, сдвинув, поднять; голод тем временем погнал бы его от этой работы и каждая другая потребность звала бы в другую сторону; болезнь и просто неудача означали бы для него смерть. Хотя и та, и другая может сама по себе не быть смертельной, он все-таки лишится средств к существованию и впадет в такое состояние, когда о нем скорее можно будет сказать, что он гибнет, нежели просто умирает.

Итак, нужда подобно силе притяжения скоро сплотила бы наших новоприбывших поселенцев в общество, взаимные благодеяния которого заменили бы и сделали излишними обязательства, налагаемые законом и государством, до тех пор, пока эти люди сохраняли бы полную справедливость по отношению друг к другу; но поскольку лишь небо недоступно пороку, то неизбежно по мере преодоления первых трудностей переселения, которые сплачивают их для общего дела, чувства долга и взаимной привязанности начнут ослабевать, и это ослабление укажет на необходимость установить какую-либо форму правления, дабы возместить недостаток добродетели.

Правительственным зданием послужит им какое-нибудь подходящее дерево, под ветвями которого сможет собраться для обсуждения общественных дел вся колония. Более чем вероятно, что их первые законы будут именоваться лишь правилами и выполняться единственно под страхом общественного порицания. В этом первом парламенте каждый займет место в силу естественного права.

Но по мере роста колонии будет расти и число общественных дел; дальность расстояния между ее членами сделает слишком неудобными их общие встречи по всякому поводу, [23] как это было вначале, когда их численность была невелика, поселения близки друг к другу, а общественные дела малочисленны и маловажны. Это наведет людей на мысль о том, что удобнее поручить законодательство избранным лицам, которые, как предполагается, живут теми же интересами, что и те, кто их назначил, и будут действовать так же, как действовало бы все общество, если бы оно присутствовало в полном составе. Если колония продолжает расти, возникнет необходимость увеличить число представителей, а чтобы интерес каждой части колонии был соблюден, сочтут за лучшее разделить целое на соответствующие части, каждая из которых будет посылать нужное число своих представителей; а чтобы у выборных никогда не могли сложиться интересы иные, чем у их избирателей, предусмотрительность укажет на необходимость частых перевыборов. Ввиду того, что выборные таким образом спустя несколько месяцев вернутся и сольются со всей совокупностью избирателей, их верность воле общества будет обеспечена разумной осторожностью, которая подскажет им, что не стоит самим себе готовить розги. И так как это частое чередование установит общность интересов у всех частей общества, люди будут взаимно и естественно поддерживать друг друга; и от этого (а не от бессмысленного имени короля) зависит сила государственного управления и счастье управляемых.

Таким-то образом возникает и вырастает правительство, то есть установление, вызванное к жизни неспособностью добродетели управлять миром. В этом и состоит назначение и цель правительства, то есть свобода и безопасность. И какое бы зрелище ни ослепляло наше зрение, какие бы звуки ни обманывали наш слух и как бы предрассудок ни совращал нашу волю, а своекорыстие ни затуманивало сознание, — простой голос природы и разума подскажет нам — да, это верно.

Мои идеи о форме правления основаны на законе природы, который никакая изощренность не способна поколебать, а именно — чем проще вещь, тем труднее ее испортить и тем легче ее исправить, когда она испорчена; исходя из этого положения, я хотел бы сделать несколько замечаний насчет столь хваленой Конституции Англии. Бесспорно, она являла собой нечто благородное в те мрачные времена рабства, когда была создана. Когда тирания правила миром, малейшее отступление от нее было уже замечательным освобождением. Легко однако показать, что конституция эта несовершенна, подвержена потрясениям и неспособна дать то, что как будто бы обещает.

Абсолютные монархии (хотя они и являются позором для человеческой природы) имеют то преимущество, что они [24] просты. Если люди страдают, они знают, кто источник их страданий, знают и лекарство и не теряются в разнообразии причин и целебных средств. Но Конституция Англии настолько сложна, что нация может страдать годами, не будучи в состоянии раскрыть источник своих бед. Одни найдут его в одном, другие — в другом, и каждый политический лекарь будет советовать иное снадобье.

Я знаю, как трудно преодолеть местные или старинные предрассудки; и тем не менее, если мы решимся исследовать составные части английской конституции, то найдем, что они являются порочными остатками двух древних тираний, к которым примешаны кое-какие новые республиканские элементы.

Во-первых, — остатки монархической тирании в лице короля.

Во-вторых, — остатки аристократической тирании в лице пэров.

В-третьих, — новые республиканские элементы в лице членов Палаты общин, от доблести которых зависит свобода Англии.

Оба первых учреждения, будучи наследственными, не зависят от народа; поэтому в конституционном смысле они ничем не способствуют свободе государства.

Утверждать, что Конституция Англии является союзом трех взаимно сдерживающих сил — просто смешно: либо слова эти лишены всякого смысла, либо заключают в себе грубое противоречие.

Утверждать, что Палата общин контролирует короля, можно лишь при двух условиях:

Во-первых, что королю нельзя доверять, не следя за ним; или другими словами, что жажда абсолютной власти есть недуг, присущий монархии;

Во-вторых, что Палата общин, будучи предназначена для этой цели, или более мудра или скорее достойна доверия, нежели королевская власть.

Но так как та же конституция, которая дает право Палате общин контролировать короля, отказывая ему в налогах, дает затем королю власть над Палатой, позволяя ему отвергать другие ее законопроекты, то это в свою очередь предполагает, что король более мудр, нежели те, которые уже были сочтены более мудрыми, чем он сам. Чистый абсурд!

В монархическом устройстве есть нечто крайне смешное: сначала оно лишает человека источников информации, а затем уполномочивает его действовать в тех случаях, когда требуется высшее разумение. Положение короля отгораживает его от мира, обязанности же короля требуют знать его в совершенстве; таким образом, разные части, неестественно противореча [25] и разрушая друг друга, доказывают абсурдность и бесполезность всего установления.

Некоторые авторы объясняют английскую конституцию следующим образом: король, говорят они, это одно, народ — другое; пэры — это палата для блага короля, Палата общин — для блага народа. Но все это напоминает дом, расколотый семейной ссорой. И хотя слова благозвучны, однако на поверку они оказываются пустыми и двусмысленными; так всегда и будет, что даже прекраснейшее словосочетание, примененное к описанию того, что или вообще не может существовать, или столь непонятно, что не поддается описанию, окажется лишь звучным пустословием; оно может усладить слух, но не может просветить дух, ибо это объяснение оставляет без ответа предыдущий вопрос, то есть — как же король достиг власти, которой люди боятся доверять и которую они постоянно должны сдерживать? Такая власть не могла быть даром мудрого народа, не может власть, нуждающаяся в узде, исходить и от Бога; и однако же конституция предполагает существование такой власти.

Но то, что предусмотрено [конституцией], не соответствует задаче; средства не служат и не могут служить достижению цели, все это дело есть felo de se [самоубийство]; так как больший вес будет всегда нести меньший и так как все колеса машины приводятся в движение одним колесом, остается только узнать, какая власть согласно конституции имеет наибольший вес, ибо она-то и будет править; и хотя другие или часть их могут ей мешать — или, как принято говорить, сдерживать скорость движения, — но пока они не могут ее остановить, их усилия будут напрасны. Первая движущая сила в конечном счете возьмет верх и недостаток скорости восполнит временем [длительностью действия].

Едва ли нужно доказывать, что король представляет собой важнейший элемент английской конституции и что его влияние просто-напросто основывается на том, что от него зависит раздача должностей и пенсий. Таким образом, если мы были достаточно умны, чтобы оградить себя дверью от абсолютной монархии, мы оказались все-таки настолько безрассудны, что ключ от этой двери дали королю.

Предубеждение англичан в пользу их собственного правительства в лице короля, лордов и Палаты общин проистекает в такой же, если не в большей степени от их национальной гордости, что и от разума. Личность, несомненно, находится в большей безопасности в Англии, чем в некоторых других странах; но воля короля является таким же законом на британской земле, как и во Франции; с той лишь разницей, что, не исходя прямо из его королевских уст, она сообщается наро- [26] ду в грозной форме парламентского акта. Ибо участь Карла Первого сделала королей лишь более коварными, но не более справедливыми.

Поэтому, отложив в сторону всю национальную гордость и пристрастие к формам и традициям, надо прямо сказать правду — только благодаря конституции самого народа, но не конституции правительства, королевская власть в Англии не так деспотична, как в Турции.

Исследование конституционных ошибок в английской форме правления в настоящее время крайне необходимо; подобно тому, как мы никогда не можем быть справедливыми по отношению к другим, пока сами находимся под влиянием какой-то преобладающей склонности, точно так же мы не способны на справедливость к самим себе, пока остаемся во власти закоренелого предрассудка. И как человек, привязанный к проститутке, не способен выбрать и оценить жену, любое предпочтение порочной государственной конституции сделает нас неспособными распознать хорошую [конституцию].

О монархии и престолонаследии

Поскольку все люди от природы равны по происхождению, равенство это могло быть нарушено лишь впоследствии, различия между богатыми и бедными вполне можно понять, и не прибегая к таким неприятным и неблагозвучным словам, как угнетение и алчность. Угнетение часто является следствием, но редко или почти никогда — средством достижения богатства. И хотя скупость предохраняет человека от нужды, она обычно делает его слишком робким, чтобы стать богатым.

Но существует другое и более значительное различие, для которого нельзя подыскать ни естественной, ни религиозной причины: это разделение людей на монархов и подданных. Мужской и женский род — это природное различие, добрый и злой — это различия, идущие с небес, но как появился на земле человеческий род, столь превознесенный над всеми остальными и выделяемый подобно некоему новому виду [животных] — этим стоит заняться и выяснить, способствуют ли эти люди счастью или бедствиям человечества.

В ранние эпохи [существования] мира, согласно хронологии [Священного] Писания, королей не было; вследствие этого не было и войн; гордость королей — вот что ввергает человечество в междоусобицы. Голландия без короля больше наслаждалась миром за последнее столетие, чем какое-либо из монархических государств Европы. Древность подтверждает ту же мысль, ибо спокойствие сельской жизни первых патриар- [27] хов несет в себе нечто отрадное, что исчезает, когда мы обращаемся к истории Иудейского царства.

Царская власть впервые была введена в мир язычниками, у которых этот обычай позаимствовали дети Израиля. То было самое ловкое из ухищрений дьявола для насаждения идолопоклонства. Язычники воздавали божественные почести своим умершим царям, — христианский же мир улучшил этот обычай, воздавая их своим здравствующим государям. Как нечестиво звучит титул «священное величество» по отношению к червю, который при всем своем великолепии превращается в пыль!

Такое возвышение одного над всеми не может основываться на правах природного равенства, оно не может быть также основано на авторитете Священного Писания, так как воля Всемогущего, объявленная Гедеоном и пророком Самуилом, явно не одобряет правления с помощью царей. Все антимонархические части писания обходились и перетолковывались в монархических государствах, но они, несомненно, заслуживают внимания стран, правительствам которых еще предстоит сформироваться. «Воздать кесарю кесарево» — это учение Писания для судопроизводства, а вовсе не поддержка монархического образа правления, так как у иудеев в то время царя не было, и они находились в положении римских вассалов.

Около трех тысяч лет прошло с тех пор, как Моисей объяснил сотворение мира, прежде чем иудеи в своем национальном заблуждении стали домогаться царя. До этого их форма правления (за исключением особых случаев вмешательства Всемогущего) была своего рода республикой, управляемой судьей и старейшинами племен. Царей у них не было, и считалось грехом присваивать этот титул кому-либо, кроме Царя Небесного. Если человек серьезно поразмыслит над идолопоклонством, предметом которого являются королевские особы, ему не придется удивляться, что Всемогущий, всегда ревниво оберегающий свою честь, не одобрил форму правления, столь нечестиво посягающую на права небес.

В Писании монархия считается одним из грехов евреев, за которое их ожидает проклятие. История этого дела стоит внимания.

Когда израильтяне находились под гнетом мидян, Гедеон выступил против последних с небольшим войском и благодаря воле Божией победа решилась в его пользу. Евреи, вдохновленные успехом, приписывая эту победу военному руководству Гедеона, предложили ему стать царем, говоря: «Владей нами и сын твой и сын сына твоего»* [* Книга Судей Изр. 8, 22]. В этом был [28] огромный соблазн установления не только царства, но и престолонаследия, но Гедеон в благочестии своей души ответил: «Ни я не буду владеть вами, ни мой сын не будет владеть вами; Господь да владеет вами»* [* Книга Судей Изр. 8, 23]. Нельзя сказать яснее. Гедеон не отклоняет чести, но отрицает их право оказывать ее. Он также не льстит надуманным изъявлением своей благодарности, но в убедительной манере пророка укоряет их в недостаточной любви к их подлинному владыке — Царю Небесному.

Спустя сто тридцать лет они снова совершили ту же ошибку. Страсть евреев к языческому идолопоклонству просто непостижима. Вот что произошло, когда заметили дурное поведение двух сыновей Самуила, которым доверили какие-то мирские дела. Иудеи с криком ворвались к Самуилу, говоря: «Вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов»** [* 1-я книга Царств 8, 5 и сл.]. И тут мы можем лишь заметить, что их намерения были дурны, так как им хотелось быть похожими на другие народы, то есть на язычников, тогда как их подлинная слава состояла в том, чтобы быть как можно более непохожими на эти народы. «И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: дай нам царя, чтобы он судил нас. И молился Самуил Господу. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они и с тобою; итак послушай голоса их; только представь им и объяви, им права царя, который будет царствовать над ними», т. е. не какого-то особого царя, а вообще земных царей, которых так добивался Израиль. И несмотря на большой промежуток времени и разницу в обычаях, их образ действий все еще в моде. «И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его» (это описание совпадает с нынешним способом произвести впечатление на людей); «и поставит их у себя тысяченачалъниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его и жали хлеб его и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы» (это описание показывает расходы [29] и роскошь, а также и гнет царей), «и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим» (По всему мы видим, что взяточничество, продажность и фаворитизм являются неизменными пороками царей); «и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда». Этим и объясняется продолжительность существования монархии; и характер немногих добрых царей, живших с тех пор, не способен освятить это звание или загладить греховность его происхождения; высокие похвалы Давиду нисколько не имеют его в виду официально как царя, но лишь как человека, угодного Богу. «Но народ не согласился послушаться голоса Самуила и сказал: Нет, пусть царь будет над нами, и мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны, наши». Самуил продолжал их уговаривать, но тщетно. Он укорял их в неблагодарности, но все было бесполезно. И видя, что они совершенно охвачены безрассудством, он воскликнул — «я воззову к Господу, и пошлет Он гром и дождь (тогда это было наказанием, так как стояло время жатвы), и вы узнаете и увидите, как велик грех, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя. И воззвал Самуил к Господу, и Господь послал гром и дождь в тот день, и пришел весь народ в большой страх от Господа и Самуила. И сказал народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя»* [* 1-я книга Царств 12, 17 и сл.]. Слова писания ясны и понятны. Они не допускают никаких двусмысленных толкований. Воистину Всемогущий выразил здесь свой протест против монархического правления, или же Писание лживо. И есть полное основание полагать, что королевская власть не менее духовенства повинна в утаивании Писания от народа в католических странах, ибо всякая монархия есть не что иное, как политическое папство.

Зло монархии мы дополнили злом престолонаследия, и если первое есть ущерб и унижение для нас самих, то второе, будучи возведенным в закон, есть оскорбление и обман потомства. Ибо все люди по происхождению равны, и ни у кого не может быть прирожденного права давать своей семье преимущество перед всеми другими, и хотя сам человек мог заслу- [30] жить известную долю почестей от своих современников, однако его потомки могут быть вовсе недостойны наследовать их. Одним из самых сильных естественных доказательств нелепости прав престолонаследия является то, что их не одобряет природа, иначе она так часто не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва.

Во-вторых, поскольку вначале никто не мог пользоваться иными общественными почестями, кроме тех, какие были ему оказаны, постольку те, кто воздавал ему эти почести, не имели власти отчуждать права потомства; и хотя они могли сказать: «Мы избрали тебя править нами», они не могли, не нанося явной несправедливости своим детям, сказать: «Да будут ваши дети и дети ваших детей вечно царствовать над нашими [детьми]», ибо такой неразумный, несправедливый и неестественный уговор (вполне вероятно) мог при ближайшем преемнике отдать их под власть плута или глупца. Большинство мудрых людей в душе всегда относилось к наследственным правам с презрением, однако это одно из тех зол, которое однажды установив, не легко упразднить: многие подчиняются из страха, другие — из суеверия, а наиболее могущественные делят с королем награбленное у остальных.

Полагают, будто нынешние царские роды во всем мире почтенного происхождения; тогда как более, чем вероятно, что, будь мы в состоянии сорвать темный покров древности и проследить их историю до самого начала, мы бы обнаружили, что первые цари нисколько не лучше главаря разбойничьей шайки, чье дикое поведение и превосходство в коварстве принесли ему звание первого среди грабителей, и который, умножая свою власть и расширяя пределы своих набегов, устрашал мирных и беззащитных с тем, чтобы они покупали свою безопасность частыми приношениями. Однако избравшим его не могло прийти в голову дать права наследования его потомкам, ибо такое вечное исключение их самих было несовместимо с теми принципами вольности и беззакония, которые они исповедовали в жизни. Поэтому престолонаследие в раннюю пору существования монархии не могло иметь места в качестве предмета домогательств, но лишь как нечто случайное и дополнительное; но так как от тех дней не сохранилось почти или вовсе никаких записей, а традиционная история полна вымысла, то было очень легко, по прошествии немногих поколений, придумать какую-либо суеверную небылицу, удачно приуроченную к определенному времени — вроде истории Магомета — и таким образом впихнуть порядок престолонаследия в глотку народа. Быть может, неурядицы, грозившие или, казалось, грозившие в случае кончины вождя и избрания нового (ведь выборы среди разбойников не могли отличаться боль- [31] шим порядком), побудили многих поначалу потакать наследственным притязаниям, в силу чего получилось, как это и случалось с тех пор, что допущенное сперва в виде удобства, впоследствии потребовалось как право.

Англия со времен завоевания знала несколько хороших монархов, стонала же она под властью значительно большего числа дурных; и уж ни один здравомыслящий человек не скажет, что их ссылка на Вильгельма Завоевателя особенно почтенна. Французский ублюдок, высадившийся во главе вооруженных бандитов и воцарившийся в Англии вопреки согласию ее жителей, является, скажем прямо, крайне мерзким и низким пращуром. В таком происхождении, конечно, нет ничего божественного. Однако нет нужды тратить много времени на доказательство нелепости прав престолонаследия: если имеются люди настолько слабые, что способны в них поверить, пусть они поклоняются вперемешку ослу и льву и прославляют их. Я не стану ни подражать их смирению, ни смущать их благочестия.

И всё-таки я рад был бы узнать, как, по их мнению, впервые появились короли? Вопрос допускает лишь один из трех ответов, а именно: или по жребию, или по выбору, или по узурпации. Если первый король был взят по жребию, то это создает прецедент для следующего, что исключает престолонаследие. Саул стал царем по жребию, однако власть от него не перешла по наследству и из обстоятельств дела не видно, чтобы такое намерение вообще существовало. Если же первый царь какой-либо страны был избран — это также создает прецедент для следующего; ибо утверждение, что действие первых выборщиков навеки лишает все грядущие поколения права избрания не только царя, но и царской семьи, не имеет параллели ни в Писании, ни вне его, кроме разве учения о первородном грехе, которое полагает, что свободная воля всех людей утрачена с Адамом, а от такого сравнения (другого же нет) порядок престолонаследия ничего не выигрывает. Так, от Адама все грешили, а от первых выборщиков все повиновались; в одном случае все человечество подчинено сатане, а в другом — царской власти; как наша невинность была утрачена в первом случае, так наша независимость — во втором. И так как в обоих случаях нас лишают права вновь обрести прежнее состояние и преимущества, то отсюда несомненно вытекает, что первородный грех и престолонаследие близки друг другу. Позорное сходство! Бесславная связь! Но даже самый изощренный софист не придумал бы лучшего уподобления.

Что касается узурпации, то вряд ли найдется человек столь безрассудный, чтобы защищать подобный образ действий; а то, что Вильгельм Завоеватель был узурпатором, есть неопровер- [32] жимый факт. Ясно, что древность английской монархии не выдерживает проверки.

Впрочем, не столько абсурдность, сколько пагубность престолонаследия затрагивает человечество. Если бы оно обеспечило чередование добрых и мудрых людей, то было бы отмечено печатью божественного авторитета, но поскольку оно открывает дорогу глупым, дурным и неспособным, то и несет с собой угнетение. В самом деле, люди, считающие себя рожденными царствовать, а других рожденными повиноваться, быстро наглеют. Отрезанный от остального человечества, их ум отравляется самомнением, мир, в котором они действуют, столь ощутимо отличается от мира в целом, что у них почти нет возможности узнать его подлинные интересы и, унаследовав бразды правления, они сплошь и рядом бывают самыми невежественными и ничтожными людьми в своих владениях.

Другое зло, которым чревато престолонаследие, состоит в том, что трон может унаследовать несовершеннолетний любого возраста; в течение всего этого времени регентство, прикрываясь именем короля, имеет любую возможность и соблазн обманывать его доверие. Такое же национальное бедствие наступает, когда престарелый и немощный король достигает последней стадии человеческой слабости. В обоих этих случаях народ становится жертвой любого проходимца, способного с успехом пользоваться безумством младенчества или старости.

Наиболее правдоподобный довод, когда-либо выдвигавшийся в пользу порядка престолонаследия, это тот, что он предохраняет нацию от гражданских войн; будь это правда, такое соображение имело бы вес, однако это самая грубая ложь, когда-либо внушавшаяся человечеству. Вся история Англии опровергает ее. Тридцать королей и двое несовершеннолетних правило в этом заблудшем королевстве после завоевания, и за это время произошло не менее восьми гражданских войн (включая революцию) и девятнадцати мятежей. Итак, вместо того, чтобы творить мир, оно [престолонаследие] посягает против него и разрушает само основание, на котором, казалось бы, покоится.

Борьба за власть и престолонаследие между домами Йорка и Ланкастера на долгие годы обрекла Англию на кровопролития. Двенадцать крупных сражений, не считая стычек и осад, разыгралось между Генрихом и Эдуардом. Дважды Генрих попадал в плен к Эдуарду, а тот в свою очередь — к Генриху. И столь неверен исход войны и настроение нации, когда в основе столкновения лежат одни личные интересы, что Генрих из тюрьмы был с триумфом препровожден во дворец, а Эдуард был вынужден из дворца отправиться в изгнание; но так как внезапные смены настроения редко бывают прочны, [33] то Генрих в свою очередь был свергнут с престола, а Эдуард вновь призван ему на смену. Парламент же всегда становился на сторону сильнейшего.

Борьба эта началась в правление Генриха VI и не вполне затихла вплоть до Генриха VII, в лице которого [обе] фамилии объединились. [Борьба] продолжалась 67 лет, а именно с 1422 до 1489 г.

Короче говоря, монархия и престолонаследие покрыли кровью и пеплом не только то или иное королевство, а весь мир. Это та форма правления, против которой свидетельствует слово Божие и за которой следует кровь.

Если же мы присмотримся к обязанностям королей, то увидим, что в некоторых странах им нечего делать. Проведя свою жизнь без удовольствия для себя и без пользы для народа, они сходят со сцены, предоставляя своим наследникам вступать на тот же праздный путь. В абсолютных монархиях вся тяжесть гражданских и военных дел ложится на короля; сыны Израилевы, требуя себе царя, домогались того, чтобы тот судил их и ходил перед ними и вел их войны* [* 1-я книга Царств 8, 20]. Но в странах, где король — ни судья, ни военачальник, как в Англии, можно лишь недоумевать, в чем состоят его обязанности.

Чем ближе форма правления к республике, тем меньше дела у короля. Довольно трудно найти подходящее имя для английской формы правления. Сэр Вильгельм Мередит называет ее Республикой, но в ее теперешнем состоянии она не заслуживает такого имени, потому что растлевающее влияние короны, имеющей в своем распоряжении все должностные места, так основательно подчинило себе силу и доблесть Палаты общин (республиканский элемент конституции), что правительство Англии является почти столь же монархическим, как во Франции или Испании. Люди часто расходятся из-за названий, не понимая их. Ведь это республиканскую, но не монархическую часть Конституции Англии прославляют англичане, а именно — свободу выбора Палаты общин из своей среды. И не трудно увидеть, что с падением республиканских добродетелей наступает рабство. Потому-то и несостоятельна Конституция Англии, что монархия отравила республику, а корона поглотила Палату общин.

В Англии король только и делает, что воюет и раздает должности; иначе говоря, разоряет нацию и сеет в ней ссоры. Хорошенькое занятие для человека, получающего в год восемьсот тысяч фунтов стерлингов и вдобавок боготворимого! Один честный человек дороже для общества и для Господа, чем все коронованные негодяи, когда-либо жившие на земле.

[34]

Мысли о нынешнем состоянии американских дел

На следующих страницах я привожу лишь простые факты, ясные доводы и отстаиваю здравый смысл. Мне нечего заранее доказывать читателю, я хочу лишь, чтобы он освободился от предубеждений и предрассудков и дозволил своему разуму и чувству решать самим за себя, чтобы он опирался или по крайней мере не отрекался от своей подлинной человеческой природы и великодушно поднялся в своих взглядах много выше пределов сегодняшнего дня. На тему о борьбе между Англией и Америкой написаны целые фолианты. По различным мотивам и с разными намерениями люди всех званий вступали в полемику, но все было бесплодно и период дебатов закончился. Оружие как последнее средство решает сейчас спор. На него пал выбор короля, и [американский] континент принял этот вызов.

О покойном Мр. Пэлхэме (который хотя и был способным министром, однако не без недостатков) рассказывали, что, будучи подвергнут нападкам в Палате общин за временный характер своих мер, он заметил: «На мой век их хватит». Если бы столь пагубная и недостойная мысль овладела колониями в настоящем споре, грядущее поколение с ненавистью вспоминало бы имена предков.

Никогда еще солнце не светило более достойному делу. Это вопрос не какого-нибудь города, графства, провинции или королевства, это вопрос целого континента, составляющего по крайней мере одну восьмую часть обитаемого мира. Это не вопрос дня, года или эпохи; в борьбу фактически вовлечено потомство, и оно до скончания века будет в той или иной степени подвергаться влиянию настоящих событий. Теперь настало время заложить семя континентального союза, семя веры и чести. Сейчас малейшая трещина будет подобна имени, выгравированному булавкой на нежной коре молодого дуба; нанесенное повреждение росло бы вместе с деревом и потомство читало бы уже надпись из громадных букв.

Когда дело перешло от споров к оружию, наступила новая эра в политике и возник новый ход мысли. Все планы, предложения и т. п. до девятнадцатого апреля, т. е. до начала военных действий подобны прошлогоднему календарю, отслужившему свое и теперь устаревшему и ненужному. Что бы в то время ни выдвигалось защитниками разных сторон в споре, все заканчивалось одним и тем же, т. е. союзом с Великобританией. Единственное разногласие между партиями заключалось в методе осуществления этого решения. Одни предлагали насилье, другие — дружбу; кончилось же тем, что первое предложение потерпело крах, а второе утратило свое влияние.

[35] Поскольку много говорилось о преимуществах примирения, которое подобно сладостной мечте ушло и оставило нас в прежнем положении, вполне уместно проверить доводы другой стороны и исследовать хотя бы часть того многообразного материального ущерба, который терпят колонии и всегда будут терпеть до тех пор, пока существует их связь с Великобританией и зависимость от нее. Необходимо изучить эту связь и зависимость в свете законов природы и здравого смысла, чтобы понять, на что нам рассчитывать при отделении и что нас ожидает, если мы останемся зависимыми. Я слышал утверждения некоторых о том, что поскольку Америка процветала при своей прежней связи с Великобританией, то такая связь необходима для ее счастья в будущем и всегда будет приносить те же плоды. Ничто не может быть ошибочнее доводов подобного рода. Таким же образом можно утверждать, что коль скоро дитя поправлялось от молока, то ему вообще не нужно мяса, или что первые двадцать лет нашей жизни должны стать примером и для последующего двадцатилетия. Но даже такое допущение заходит дальше, чем нужно, ибо я положительно утверждаю, что Америка процветала бы в такой же степени и по всей вероятности даже гораздо больше, если бы никакое европейское государство не обращало на нее внимания. Америка обогатила себя, продавая Европе предметы первой необходимости, и сбыт им всегда будет обеспечен, пока Европа не оставит привычку к еде.

Но ведь она [Англия] защищала нас, говорят некоторые. Допустим, что она владела нами полностью, это верно, что она защищала континент за наш счет так же, как и за свой собственный, но она защищала бы и Турцию из тех же соображений, т.е. ради коммерции и власти.

Увы! Мы долгое время находились во власти старых предрассудков и приносили большие жертвы своим суевериям. Мы гордились покровительством Великобритании, не учитывая того, что к этому ее побуждал интерес, но не привязанность, и что она защищала нас от наших врагов, не ради нас самих, но от своих врагов и ради самой себя, от тех, кто не был с нами в ссоре ни по каким другим причинам, но кто всегда будет нашим врагом по той же причине. Пусть бы только Великобритания отказалась от своих притязаний на континент или пусть бы континент сбросил с себя зависимость, и мы бы жили в мире с Францией и с Испанией, даже если бы эти страны и находились в войне с Британией. Бедствия последней Ганноверской войны должны были предостеречь нас от союзов.

Недавно в парламенте утверждалось, что колонии не связаны друг с другом, иначе как через метрополию, т. е. что [36] Пенсильвания и Джерси и все остальные являются колониями-сестрами по линии Англии; это, конечно, весьма окольный путь доказательства родства, но зато ближайший и единственно верный путь доказательства неприязни (или враждебного состояния, если можно так выразиться). Франция и Испания никогда не были и возможно, никогда не будут врагами нам как американцам, но лишь как подданным Великобритании.

Но Британия — наша мать, говорят некоторые. Тогда тем более позорно ее поведение. Даже звери не пожирают своих детенышей, даже дикари не нападают на своих родных; вот почему такое утверждение, если оно верно, оборачивается по отношению к ней упреком; но, оказывается, оно не верно или верно лишь отчасти: слова родина или родина-мать иезуитски использовались королем и его тунеядцами с низким папистским умыслом повлиять на наши легковерные и слабые умы. Отечество Америки — это Европа, а не Англия. Новый свет стал убежищем для гонимых приверженцев гражданской и религиозной свободы из всех частей Европы. Сюда бежали они не от нежных материнских объятий, но от жестокости чудовища, и в отношении Англии это настолько верно, что та тирания, которая выгнала из дому первых эмигрантов, все еще преследует их потомков.

Мы здесь, на своей обширной части земного шара, забываем узкие пределы трехсот шестидесяти миль (протяженность Англии) и даем куда больший простор нашим симпатиям; мы считаем своим братом каждого христианина Европы и гордимся благородством чувств.

Отрадно наблюдать, как по мере расширения нашего знакомства с миром мы постепенно преодолеваем силу местных предрассудков. Человек, родившийся в любом городе Англии, разделенном на церковные приходы, естественно, больше всего станет обращаться со своими собратьями — прихожанами (у них во многих случаях будут общие интересы) и величать их соседями; встретив же одного из них в нескольких милях от дома, человек этот составит узкое понятие, возникшее от проживания на одной улице, и приветствует его как своего «городского»; если человек выезжает за пределы своего графства и встречает своего соседа в другом [графстве], он забывает мелкие деления на улицы и города и называет его земляком; но если в своих заграничных поездках люди эти сойдутся вместе во Франции или в любой другой части Европы, то их объединит уже более широкое понятие англичан. И в силу того же справедливого рассуждения все европейцы встречаются в Америке или в любой другой части земного шара как земляки; ведь Англия, Голландия, Германия или Швеция по отношению к целому [37] миру занимают то же место, но лишь в большем масштабе, что улица, город и графство — в более мелком; эти понятия слишком узки для умов с континентальным кругозором. Лишь менее одной трети населения, даже в этой провинции [Пенсильвания], — английского происхождения. Вот почему я отвергаю приложение слов «отчизна» или «родина-мать» к одной только Англии как ложное, себялюбивое, узкое и неблагородное.

Но допустим, что мы все английского происхождения, что из этого следует? Ничего. Британия, сделавшись теперь открытым врагом, уничтожила тем самым всякое иное имя и название; сказать, что примирение является нашим долгом, поистине смехотворно. Первый король Англии, из ныне царствующего рода [Вильгельм Завоеватель], был француз и половина пэров Англии происходят из той же страны, следовательно, рассуждая таким образом, Франция должна управлять Англией.

Много говорилось об объединенной мощи Британии и колоний; о том, что, будучи в союзе, они могут бросить вызов всему миру. Но это простая самонадеянность; военное счастье переменчиво, а фразы эти ничего не значат, ибо мы никогда не допустим, чтобы континент наш обезлюдел ради оказания помощи британскому оружию в Азии, Африке или Европе.

Кроме того, с какой стати нам меряться силами со всем светом? Наша задача — торговля, а если ее вести как следует, то это обеспечит нам мир и дружбу со всей Европой, потому что вся Европа заинтересована в беспрепятственной торговле с Америкой. Ее торговля всегда будет служить ей защитой, а бедность недр золотом и серебром предохранит от захватчиков.

Я призываю самых горячих защитников политики примирения показать хотя бы одно преимущество, какое континент может получить от связи с Великобританией. Я повторяю этот вызов; таких преимуществ нет. Хлеб наш найдет свой сбыт на любом европейском рынке, а за привозные товары нужно платить, где бы мы их ни покупали.

Неудобства же и убытки, какие мы терпим от этой связи, неисчислимы; и долг наш перед всем человечеством, как и перед самими собой, велит нам расторгнуть союз: ибо всякое подчинение Великобритании или зависимость от нее грозят непосредственно втянуть наш континент в европейские войны и распри, и ссорят нас с нациями, которые иначе искали бы нашей дружбы и на которых у нас нет ни зла, ни жалоб. Поскольку Европа является нашим рынком, нам не следует вступать в предпочтительную связь с какой-либо ее частью. Истинный интерес Америки — избегать европейских раздоров, но этого она никогда не сможет сделать, пока, в силу своей зависимости от Британии, она служит довеском на весах британской политики.

[38] Европа слишком густо засажена королевствами, чтобы долго жить в мире, и всякий раз, когда между Англией и любой иностранной державой возникает война, торговля Америки гибнет по причине ее связи с Британией. Очередная война может обернуться не так, как последняя, и тогда нынешние адвокаты примирения будут ратовать за отделение, так как нейтралитет в этом случае послужит более надежным конвоем, чем военный корабль. Все, что есть верного и разумного, молит об отделении. Кровь убитых, рыдающий голос природы вопиют: «Пора расстаться». Даже то расстояние, на какое Всемогущий удалил Англию от Америки, есть сильное и естественное доказательство того, что власть одной над другой никогда не была Божиим умыслом. И время, в которое был открыт континент, и обстоятельства его заселения, подкрепляют вес нашего довода. Реформации предшествовало открытие Америки: словно Всемогущий милостиво вознамерился открыть убежище гонимым грядущих времен, когда дома у них не станет ни друзей, ни безопасности.

Власть Великобритании над этим континентом — это форма правления, которая рано или поздно должна иметь конец. И, заглядывая в будущее, проницательный ум не найдет для себя радости, ибо он питает тягостное и твердое убеждение, что то, что он называет «существующей конституцией», есть всего лишь временное [состояние]. Как родителей нас не может радовать мысль о том, что это правление недостаточно долговечно и не способно обеспечить чего бы то ни было из того, что мы хотим завещать потомству. Простое рассуждение убеждает нас, что раз мы вводим в долги будущее поколение, то мы обязаны и трудиться для него, иначе наше отношение к нему подло и жалко. Чтобы найти верный путь к выполнению своего долга, нам следует взять на себя заботу о наших детях и укрепить свое положение на несколько лет вперед. С этой возвышенной позиции нам откроется перспектива, которую скрывают от нашего взора некоторые имеющиеся страхи и предрассудки.

Хотя мне бы хотелось избежать лишних оскорблений, однако я склонен полагать, что всех сторонников доктрины примирения можно распределить по следующим категориям:

Заинтересованные лица, которым нельзя доверять, слабые, которые не могут видеть, предубежденные, которые не хотят видеть, и особый род умеренных людей, думающих о Европе лучше, нежели она этого заслуживает; эта последняя категория людей в результате своего необоснованного суждения станет причиной больших бедствий для континента, чем первые три.

Многие имеют счастье жить далеко от места сегодняшних невзгод; зло еще не настолько близко к их порогу, чтобы по- [39] чувствовать, насколько непрочно обладание собственностью в Америке. Но вообразим на несколько мгновений, что мы в Бостоне; это место страданий и скорби образумит нас и научит раз и навсегда порвать с державой, которой мы не можем доверять. Жители этого несчастного города, лишь несколько месяцев тому назад пребывавшие в спокойствии и изобилии, теперь не имеют другого выбора, как сидеть по домам и умирать с голоду или идти просить милостыню. Попадая под огонь своих друзей, если они остаются в городе, и подвергаясь грабежу солдатни, если они его покидают, в их нынешнем положении эти люди суть пленники без надежды на избавление, а при генеральном штурме, предпринятом для их освобождения, на них обрушилась бы ярость обеих армий.

Люди пассивные сносят обиды Великобритании и, все еще уповая на лучшее, способны взывать — приди, приди, мы вновь будем друзьями, несмотря ни на что. Но вникните в страсти и чувства человечества; проверьте доктрину примирения на пробном камне природы и тогда скажите мне, сможете ли вы после этого любить, почитать и верно служить державе, пришедшей с огнем и мечом в вашу страну? Если вы не способны на все это, тогда вы только обманываете себя и своей медлительностью несете гибель потомству. В будущем ваша связь с Британией, которую вы не можете ни любить, ни уважать, окажется вынужденной и противоестественной; созданная лишь ради текущих выгод, она в скором времени выльется в повторное бедствие, более ужасное, чем первое. Но если вы скажете, что все же способны забыть обиды, тогда я спрашиваю — сожжен ли ваш дом? Уничтожено ли на ваших глазах ваше достояние? Лишены ли ваша жена и дети хлеба и угла, чтобы преклонить голову? Потеряли ли вы родственника или ребенка, остались ли вы сами одиноко доживать свою разбитую жизнь? Если нет, то вы и не судья тем, кто перенес это. Но если да и вы все еще способны пожать руки убийцам, тогда вы недостойны носить имя мужа, отца, друга или возлюбленного, и какие бы у вас ни были чин или звание в жизни, в вас сердце труса и дух сикофанта.

Это вовсе не подстрекательство или преувеличение, но лишь оценка [происходящего], посредством тех чувств и привязанностей, которые оправданы самой природой и без коих мы были бы неспособны ни выполнять свой гражданский долг, ни наслаждаться радостями жизни. Я не стремлюсь рисовать ужасы для возбуждения мести, но хочу пробудить нас от пагубной и малодушной спячки, с тем чтобы мы могли решительно добиваться твердо намеченной цели. Не под силу Британии или [40] Европе завоевать Америку, если Америка сама не даст себя завоевать медлительностью и робостью. Нынешняя зима стоит целой эпохи, если ее правильно использовать, но если мы упустим это время или пренебрежем им, несчастье падет на весь континент; человек, по вине которого будет потеряно это столь драгоценное и полезное время, кто бы, кем бы и где бы он ни был, заслуживает любого наказания.

Предположение, что континент сможет долго оставаться в подчинении какой-либо внешней власти, противоречит рассудку, общему порядку вещей и всем примерам предшествующих веков. В Британии даже самые крайние оптимисты не думают этого. Даже величайшее напряжение человеческой мудрости не может в настоящее время придумать план, который бы мог без отделения обещать континенту хотя бы год безопасности. Примирение — это теперь обманчивая мечта. Сама природа определила теперь разрыв, и никакое искусство не может больше помочь, ибо, как мудро сказал Мильтон, «истинное примирение невозможно там, где столь глубоки раны смертельной ненависти».

Все бескровные способы достижения мира оказались бесплодными. Наши мольбы отвергались с презрением, и это убедило нас в том, что ничто так не льстит тщеславию королей, не потакает их упрямству, как повторные петиции, — мероприятие это, как ни одно другое, помогло установлению в Европе королевского абсолютизма. Свидетельство тому — Дания и Швеция. Поэтому, раз ничто кроме драки не поможет, ради Бога отделимся и окончательно помешаем грядущим поколениям резать друг другу горло, прикрываясь оскверненными и бессмысленными словами о сынах одной отчизны.

Сказать, что они никогда вновь не пойдут на это, — пустая фантазия; так мы полагали при отмене закона о гербовом сборе, однако год или два образумили нас; можно с таким же успехом предположить, что народы, однажды потерпевшие поражение, никогда не возобновят ссору.

Что касается дел управления, то не с силах Британии явить справедливость нашему континенту; дело это для власти, которая столь удалена от нас и столь плохо нас знает, скоро окажется слишком тяжким и сложным; ибо если она не может нас покорить, она не может и управлять нами. Постоянные поездки за три или четыре тысячи миль с докладом или петицией, ожидание по четыре или пять месяцев ответа, который в свою очередь потребует еще пяти-шести месяцев разъяснений, — все это через несколько лет будет выглядеть безрассудным ребячеством. Было время, когда такой порядок годился, но сейчас пора покончить с ним.

Мелкие, неспособные к самозащите острова — подходящий [41] объект для взятия их правительствами под свою защиту; но есть нечто абсурдное в предположении, что континент будет вечно находиться под управлением острова. Никогда природа не создавала спутника большего, чем сама планета; и поскольку Англия и Америка в их отношении друг к другу отрицают всеобщий закон природы, ясно, что они принадлежат разным системам. Англия — Европе, Америка — самой себе.

Не гордость, не принадлежность к партии, не перенесенная обида побуждают меня отстаивать доктрину отделения и независимости; я глубоко и искренно убежден, что это отвечает подлинным интересам континента, что все, кроме этого, есть просто кое-как положенная заплата, не способная обеспечить благоденствия, что все иное означает лишь передачу меча нашим детям и отступление в такое время, когда не хватает лишь самой малости, чтобы доставить нашему континенту мировую славу.

Так как Британия не обнаружила ни малейшей склонности к компромиссу, то мы можем быть уверены, что невозможно [мирным путем] достичь условий, достойных быть принятыми континентом, или чего-либо, что могло бы возместить уже понесенные нами жертвы людьми и деньгами.

Предмет борьбы всегда должен находиться в надлежащей пропорции к затраченным усилиям. Удаление Норса или всей ненавистной клики есть дело, не стоящее израсходованных нами миллионов. Временная приостановка торговли сопровождалась для нас жертвами более чем достаточными, чтобы оправдать отмену всех парламентских актов, на которые мы жалуемся, если бы мы добились такой отмены; но если всему континенту приходится взяться за оружие, если каждый должен стать солдатом, то едва ли стоит нам терять время на борьбу против одного лишь презренного министерства. Да, дорого, дорого платим мы за отмену актов, если это все, за что мы боремся; ибо, честно говоря, большое безумство платить ценой Банкер-Хилла за закон, [а не] за страну. Я всегда считал независимость этого континента событием, которое рано или поздно должно наступить, и судя по быстрому прогрессу континента в последнее время, событие это не заставит себя долго ждать. Вот почему, когда [уж] начались военные действия, спорить о деле, которое со временем само бы уладилось, не стоило, если только мы не решили взяться всерьез: поступить иначе было бы все равно, что разоряться на ведение процесса о злоупотреблениях арендатора, срок аренды которого уже кончается. Никто не был более горячим сторонником примирения, нежели я сам, до рокового 19 апреля 1775 года, но с тех пор, как события этого дня стали [42] известны, я навсегда отверг жестокого и мрачного фараона Англии и презираю негодяя, который, притязая на звание отца своего народа, может безучастно слушать, как этот народ режут, и спокойно спать, имея на совести его кровь.

Но допустим, что мы помирились, к чему бы это привело? Я отвечаю — к гибели континента. И по следующим причинам.

Во-первых. Так как верховная власть останется все-таки в руках короля, ему будет принадлежать право вето на все законодательные акты континента. А так как он показал себя закоренелым врагом свободы и обнаружил жажду неограниченной власти, то подобает ли ему [право] говорить нашим колониям: вы не издадите законов, иначе как с моего одобрения?! И найдется ли американец, столь невежественный, чтобы не знать, что согласно так называемой нынешней конституции этот континент не может издавать законов, кроме тех, на которые последовало согласие короля; и сыщется ли человек, столь недалекий, чтобы не видеть того, что (учитывая то, что случилось) король не потерпит здесь никаких законов кроме тех, какие отвечают его целям? Нас можно столь же крепко поработить отсутствием законов, [принятых] в Америке, сколь и подчинением законам, изданным для нас в Англии. После так называемого примирения можно ли сомневаться, что вся власть короны будет направлена на то, чтобы держать этот континент в возможно более приниженном, жалком положении? Вместо того чтобы идти вперед, мы пойдем назад, будь то с вечными распрями или с дурацкими петициями. Мы и так уже [выросли] больше, чем того желал бы король, не постарается ли он впредь нас укоротить? Если свести все дело к одному вопросу, то я спрашиваю — способна ли власть, враждебная нашему процветанию, управлять нами?

Кто бы ни ответил [на этот вопрос] отрицательно, тот сторонник независимости, ибо независимость сводится к тому, будем ли мы сами издавать свои законы или король — наизлейший враг, какого только имеет или может иметь наш континент, будет говорить нам — никаких других законов кроме тех, что угодны мне.

Но ведь [и] в Англии, скажете вы, король имеет право вето, и народ там не может издавать законов без его согласия. С точки зрения права и порядка есть нечто смехотворное в том, что молодой человек двадцати одного года (как бывало не раз) заявляет нескольким миллионам людей старше и мудрее его: «Я запрещаю вам иметь тот или иной закон». Однако в данном случае я воздерживаюсь от такого хода возражений, хотя никогда не перестану разоблачать абсурдность этого [порядка]; отвечу только, что Англия — местожительство короля, Амери- [43] ка же нет, и это совершенно меняет дело. Вследствие этого право вето английского короля имеет для американцев в десять раз более опасный и роковой характер, чем в Англии; ибо он едва ли откажет в согласии на закон, имеющий в виду всемерное усиление обороны Англии, но никогда не потерпит принятия такого закона в Америке.

В системе британской политики Америка играет лишь второразрядную роль. Англия сообразуется с благом нашей страны не больше, чем это отвечает ее собственным замыслам. Поэтому забота о своих интересах побуждает ее препятствовать нашему развитию всякий раз, когда оно не сулит ей выгоды или хотя бы в малейшей степени ей мешает. В хорошеньком положении оказались бы мы при таком правлении из вторых рук, учитывая все, что произошло! От перемены названия люди не превращаются из врагов в друзей, и с целью показать, что ныне примирение опасно, я утверждаю, что в настоящее время было бы в интересах самого короля отменить акты парламента, чтобы только упрочить снова свое положение в качестве верховного правителя провинций и чтобы в конце концов хитростью и разными ухищрениями достичь того, чего он не в состоянии сделать в короткое время силой. Примирение и гибель сродни друг другу.

Во-вторых. Поскольку даже лучшие условия, на которые мы можем надеяться, могут быть не чем иным, как только временным выходом или же правлением — опекой, которое может продлиться только до совершеннолетия колоний, постольку общий характер и положение вещей в этот промежуточный период будут неопределенными и неутешительными. Состоятельные эмигранты не захотят ехать в страну, чья форма правления висит на волоске и которая постоянно находится на краю волнений и беспорядков, а множество ее нынешних обитателей использует этот перерыв, чтобы распорядиться своим имуществом и покинуть континент.

Но наиболее сильный из всех доводов состоит в том, что ничто, кроме независимости, т.е. [собственной] формы правления для континента, не сможет сохранить ему мир и уберечь от гражданских войн. Меня в настоящее время страшит примирение с Британией, ибо более чем вероятно, что за ним последует в том или ином месте восстание, последствия которого могут оказаться куда более пагубными, чем все козни Британии.

Британским варварством уже разорены тысячи людей (тысячи других, вероятно, постигнет та же участь). У них иные чувства, чем у нас, никак не пострадавших. Все, что у них [44] есть теперь, это свобода; то, чем они прежде наслаждались, принесено ей в жертву; им нечего больше терять, а потому они презирают подчинение. Кроме того, общее настроение колоний по отношению к британскому правительству будет подобно настроению юноши, который уже почти достиг совершеннолетия: им дела до нас не будет. Правительство же, которое не в состоянии сохранить мир, вообще никуда не годно, — и в таком случае мы тратим наши деньги впустую. Разрешите спросить, что может сделать Британия, чья власть будет существовать только на бумаге, если на другой день после примирения вспыхнет мятеж? Я слышал от некоторых, многие из которых, я уверен, говорили, не подумав, что они страшатся независимости, опасаясь, что она повлечет за собой гражданские войны. Редко наши первые мысли бывают действительно правильными, так обстоит дело и в данном случае, ибо в десять раз опаснее искусственная связь, чем независимость. Я ставлю себя на место пострадавшего и заявляю, что если бы меня выгнали из дома и разорили, то, как человек чувствительный к несправедливости, я бы никогда не смог удовлетвориться доктриной примирения или считать себя связанным ею.

Колонии выказали такой дух добропорядочности и послушания континентальному правительству, что всякий разумный человек может быть спокоен и счастлив на этот счет. Никто не может найти своим опасениям иных оснований, кроме поистине ребяческих и смешных, а именно, что одна колония будет стремиться к превосходству над другой.

Там, где нет различий, не может быть и превосходства; совершенное равенство не допускает соблазна. Все республики Европы (и можно сказать, всегда) находятся в мире. Голландия и Швейцария обходятся без войн, как внешних, так и гражданских. Монархические правительства — те действительно никогда долго не остаются в покое; сама корона служит соблазном для предприимчивых негодяев внутри страны, а крайняя степень тщеславия и высокомерия, постоянно сопутствующая королевской власти, доводит до разрыва отношений с иностранными державами в тех случаях, когда республиканские правительства, основанные на более естественных принципах, мирно уладили бы недоразумения.

Если уж действительно существует причина для опасений в отношении независимости, так это отсутствие по сей день разработанного плана. Люди не видят пути к ней. Вот почему для подхода к этому делу, я предлагаю нижеследующие наметки; при этом я должен скромно признать, что сам я не имею о них иного мнения, кроме того, что они могут послужить средством к выдвижению чего-либо лучшего. Если бы можно было собрать вместе разрозненные мысли отдельных лиц, они [45] бы нередко дали материал для мудрых и способных людей, которые бы употребили их с пользой для дела.

Пусть ассамблеи собираются ежегодно и имеют только одного президента, [пусть] представительство будет более равным, пусть они ведают сугубо внутренними делами и подчиняются власти Континентального Конгресса.

Пусть каждая колония будет разумно разделена на шесть, восемь или десять дистриктов, каждый дистрикт пусть посылает соответствующее число делегатов в конгресс, с тем чтобы каждая колония посылала по крайней мере тридцать. Общее число делегатов в конгрессе будет составлять по меньшей мере 390. Пусть каждый конгресс заседает и выбирает президента по следующему методу. Когда делегаты в сборе, пусть из всех тринадцати колоний отбирается по жребию одна, после чего конгресс выберет путем тайного голосования президента из числа делегатов этой провинции. На следующем конгрессе пусть в жеребьевке участвуют только двенадцать с исключением той колонии, от которой был уже избран президент на прошлом конгрессе. И так будет продолжаться до тех пор, пока все тринадцать не дождутся своей очереди. А для того чтобы силу закона получало лишь то, что вполне справедливо, большинство должно состоять не менее чем из трех пятых конгресса. Того, кто стал бы сеять смуту в правительстве столь справедливо созданном, постигла бы судьба Люцифера.

Но так как особая щекотливость вопроса состоит в том, от кого или каким образом это начинание должно исходить, и поскольку наиболее подходящим и последовательным кажется, что с этим должен выступить какой-либо орган, промежуточный между управляемыми и управляющими, т.е. между конгрессом и народом, то пусть будет созвана континентальная конференция следующим образом и со следующей целью:

[Пусть это будет] комитет из двадцати шести членов конгресса, по два от каждой колонии. Два члена от каждой ассамблеи или провинциального конвента, и пять представителей народа в целом, избранных в столице или главном городе каждой провинции от лица всей провинции и стольким количеством людей, имеющих право голоса, сколько сочтут нужным явиться со всех концов провинции для этой цели; или, если это более удобно, представители могут быть избраны в двух или трех ее наиболее населенных частях. В лице конференции, составленной таким образом, будут объединены два великих деловых принципа: знание и сила. Члены конгресса, ассамблеи или конвентов, уже имея опыт в государственных делах, окажутся способными и полезными советниками, и это [собрание], будучи уполномочено народом, будет обладать подлинно законной властью.

[46] Делом участников конференции будет выработать континентальную Хартию, или Хартию Соединенных колоний [соответственно тому, что в Англии называют Великой Хартией вольностей], которая определит количество и порядок избрания членов конгресса, членов ассамблеи, а также сроки их заседаний, и разграничит их дела и юрисдикцию, всегда имея в виду, что сила наша — в континенте, а не в [отдельных] провинциях. [Хартия] обеспечит свободу и собственность всем людям и превыше всего свободу вероисповедания согласно велениям совести, с включением таких вопросов, какие должны содержаться в хартии. После чего упомянутая конференция немедленно должна быть распущена, и органы, избранные соответственно указанной хартии, станут законодателями и правителями континента в данное время: чьи мир и счастье да охраняет Бог. Аминь.

Если какие-либо люди соберутся в будущем в качестве делегатов для этой или подобной цели, я предложил бы их вниманию следующие выдержки из книги мудрого наблюдателя государственных дел — Драгонетти. «Наука политики, — говорит он, — заключается в том, чтобы определить истинную меру счастья и свободы. Благодарность в веках заслужили бы те люди, которые бы открыли способ правления, обеспечивающий наибольшую сумму личного счастья с наименьшими затратами для всей нации» (Драгонетти. «Добродетели и поощрения»).

Но где же, говорят некоторые, король Америки? Я скажу тебе, друг, он царствует над нами, но не сеет гибель среди людей, подобно коронованному зверю Великобритании. Впрочем, чтобы нам не иметь недостатка даже в земных почестях, пусть будет торжественно назначен день для провозглашения хартии; пусть она будет вынесена и установлена на божественном законе, на слове Божием; пусть на нее возложат корону, по которой мир мог бы узнать, насколько мы одобряем монархию, — королем в Америке является закон. Ибо как в абсолютистских государствах король является законом, так и в свободных странах закон должен быть королем и не должно быть никакого другого. Но чтобы впоследствии не возникло каких-либо злоупотреблений, пусть в заключение церемонии корона будет разбита вдребезги и рассеяна среди народа, которому она принадлежит по праву.

Нам принадлежит неотъемлемое право иметь собственное правительство, и всякий, кто всерьез поразмыслит над непрочностью человеческих дел, придет к убеждению, что куда разумнее и безопаснее хладнокровно и обдуманно выработать собственную конституцию, пока это в нашей власти, нежели доверить столь значительное дело времени и случаю. Если мы упустим это сейчас, то впоследствии найдется какой-нибудь [47] Мазаньелло* [* Томазо Аньелло, или Мазаньелло, неаполитанский рыбак, на рыночной площади разжег возмущение своих соотечественников гнетом испанцев, которым это место тогда принадлежало; он поднял их на восстание и в течение дня стал королем.] который, возглавив народное волнение, сумеет объединить отчаявшихся и недовольных, захватит власть и в конце концов подобно потопу сметет свободы континента. Если бы правление Америки вновь перешло в руки Британии, шаткость положения была бы соблазном для какого-нибудь отчаянного авантюриста испытать свое счастье. И какую помощь в этом случае могла бы оказать Британия? Прежде чем она услышала бы эту новость, роковое дело могло уже свершиться и мы сами подобно несчастным бриттам страдали бы под гнетом завоевателя. Вы, которые сейчас противитесь независимости, не ведаете того, что творите: сохраняя пустующим место для правительства, вы отворяете двери вечной тирании. Тысячи и десятки тысяч сочли бы за честь изгнать с континента ту варварскую и дьявольскую силу, которая подняла против нас индейцев и негров. В жестокости виновны обе стороны — наша жестокость груба, их — вероломна.

Ведь нелепо и просто безумно говорить о дружбе с теми, кому доверять запрещает нам разум и кого ненавидеть учат нас раны от тысяч обид. Каждый день стирает немногие еще имеющиеся остатки родства между нами. И можно ли надеяться, что по мере угасания наших родственных отношений будут расти наши симпатии или что мы легче пойдем на соглашение, когда у нас будет вдесятеро больше причин к ссоре?

Вы, которые говорите нам о гармонии и примирении, разве можете вы вернуть нам ушедшее время? Разве можете вы падшей женщине возвратить ее прежнее целомудрие? Так же не сможете вы примирить Британию с Америкой. Последняя нить теперь порвана, народ Англии выступает против нас с петициями. Существуют обиды, которые природа не может простить: она перестала бы быть сама собой, если бы сделала это. Скорее любовник простит похитителя своей любимой, чем континент — британских убийц. Всевышний вселил в нас неистребимое тяготение к добру и мудрости. Они-то и сохраняют Его образ в наших сердцах. Они-то и отличают нас от стада животных. Будь мы глухи к голосу добрых чувств, распались бы общественные связи, справедливость на земле была бы вырвана с корнем или существовала бы лишь в виде исключения. Грабитель и убийца часто оставались бы безнаказанными, если бы нанесенные нам оскорбления не побуждали нас к справедливости.

О вы, которые любите человечество! Вы, кто отваживается противостоять не только тирании, но и тирану, выйдите впе- [48] ред! Каждый клочок Старого света подавлен угнетением. Свободу травят по всему свету. Азия и Африка давно изгнали ее. Европа считает ее чужестранкой, Англия же потребовала ее высылки. О, примите беглянку и загодя готовьте приют для всего человечества.

О нынешних возможностях Америки, а также некоторые другие размышления

Ни в Англии, ни в Америке я никогда не встречал человека, который бы не признавал того, что отделение этих стран рано или поздно должно произойти. И вместе с тем трудно привести пример меньшей проницательности с нашей стороны, чем при попытках описать то, что мы называем готовностью или способностью континента к независимости.

Так как все согласны с этим мероприятием и расходятся лишь в сроках, то с целью устранить ошибки давайте сделаем общий обзор событий и попытаемся по возможности найти истинное время. Ходить за ним далеко не нужно, вопрос решается сразу, потому что время нашло нас само. Общее согласие, великолепное сочетание всех обстоятельств служат тому подтверждением.

Наша великая сила не в числе, но в единстве, однако теперь нас достаточно, чтобы отразить силы всего мира. В настоящее время континент располагает наибольшим количеством вооруженных и обученных солдат среди всех держав мира; он достиг как раз такой ступени могущества, когда ни одна колония не способна защититься в одиночку, но объединенное целое способно на все. Наши сухопутные силы более чем достаточны, что же касается морских, то мы не можем не знать того факта, что Британия никогда не допустила бы постройки американского военного судна, пока континент оставался бы в ее руках. Следовательно, и через сто лет мы в этой области не продвинулись бы дальше, чем сейчас, а в сущности даже отстали бы, так как строевой лес в стране с каждым днем убывает, а то, что под конец останется, будет далеко и малодоступно.

Будь континент густо заселен, его страдания при существующем положении были бы невыносимы. Чем больше мы бы имели морских портов, тем больше нам пришлось бы защищать и терять. Наша численность в настоящее время настолько удачно совпадает с нашими потребностями, что ни одному человеку не надобно оставаться без дела. Сокращение промыслов создает армию, а нужды армии порождают новые промыслы.

Долгов у нас нет, и какие бы соглашения в этом смысле мы ни заключали, все они послужат славным напоминанием о [49] нашей добродетели. Если бы мы только могли оставить потомству упорядоченную форму правления и независимую собственную конституцию, такая сделка, чего бы она ни стоила, обойдется дешево. Но расходовать миллионы ради того, чтобы добиться отмены лишь нескольких гнусных законов и падения одного лишь нынешнего министерства, не стоит тяжести труда и крайне жестоко по отношению к потомству; ведь это возложит на их плечи огромную задачу и долги, от которых они не получают никаких выгод. Такая мысль недостойна порядочного человека и есть верный признак черствой души и мелкого политиканства.

Долги, которые мы можем сделать, не заслуживают наших опасений, будь только выполнена сама задача. Ни одна нация не должна жить без долгов. Национальный долг служит национальной связью, и, если он не отягощен процентами, это не повод для жалоб. Британия угнетена долгами, превышающими 140 млн. фунтов стерлингов, за которые она выплачивает проценты свыше четырех миллионов. А в качестве компенсации за этот долг она имеет большой флот. Америка же не имеет ни долгов, ни флота. Между тем за двадцатую часть английского национального долга она могла бы иметь столь же большой флот. Флот Англии в настоящее время не стоит более трех с половиной миллионов фунтов.

Первое и второе издания этого памфлета были опубликованы без следующих вычислений, которые теперь приводятся как доказательство правильности вышеуказанной оценки флота.

Издержки на строительство корабля с разной скоростью хода и оснащение мачтами, реями, парусами и всеми снастями вместе с восьмимесячным запасом рациона для боцманов и плотников, согласно расчету Мр. Бэрчетта, морского министра [суть следующие]:

Отсюда легко подсчитать ценность или, скорее, стоимость всего британского флота в 1757 г., когда он был своей славы и состоял из следующего количества и пушек:

[50]

Ни одна страна в мире так удачно не расположена и не способна по своим внутренним возможностям к строительству флота, как Америка. Деготь, строительный лес, железо и пенька — ее естественная продукция. Нам ни с чем не нужно обращаться за границу. Между тем голландцы, наживающие большие прибыли сдачей в аренду своих военных кораблей испанцам и португальцам, вынуждены ввозить большинство используемых ими материалов. Мы должны рассматривать строительство флота как доходную статью, как естественное производство нашей страны. Это наилучший способ вложения денег. Готовый флот ценится дороже, чем обошлось его строительство. Это тот замечательный пункт государственной политики, где нужды коммерции и обороны совпадают. Итак, будем строить. Если флот нам не понадобится, мы сможем его продать и таким образом сменить нашу бумажную валюту на звонкое золото и серебро.

В вопросе укомплектования флота обычно допускаются большие ошибки: нет необходимости, чтобы матросы составляли четвертую часть команды.

Грозный капер Капитан Смерть выдерживал самые жаркие схватки с любым кораблем в прошлую войну, не имея на борту и двадцати матросов, хотя его полный штатный состав превышал двести человек. Несколько толковых и общительных матросов быстро обучат обычной работе на корабле достаточное количество старательных новичков. Поэтому теперь мы, как никогда, способны взяться за морские дела: наш лес не используется, рыболовные промыслы блокированы, наши матросы и кораблестроители не имеют работы. Еще сорок лет назад военные корабли с 70 и 80 орудиями строились в Новой [51] Англии, почему же не делать того же теперь? Кораблестроение — это величайшая гордость Америки, и со временем она превзойдет в этом [деле] весь мир. Большинство великих восточных империй чаще всего удалены от моря, следовательно возможность их конкуренции с нами исключена. Африка пребывает в стадии варварства; в Европе ни одна держава не имеет ни такого берегового протяжения, ни таких внутренних запасов материалов, [как наша]. Там, где природа дала одно, она отказала в другом; только в Америке природа проявила двойную щедрость. Обширная Российская империя почти отрезана от моря; поэтому ее бескрайние леса, ее деготь, железо и пенька служат лишь предметами торговли.

С точки зрения безопасности, следует ли нам оставаться без флота? Мы теперь не тот маленький народ, каким мы были пятьдесят лет назад. В то время мы могли доверить наше имущество улицам или, вернее, полям и спокойно спать без замков и засовов на своих дверях и окнах. Теперь другое дело, и по мере того, как увеличивается наше имущество, должны улучшаться наши средства обороны. Двенадцать месяцев тому назад простой пират мог подняться вверх по Делавару и потребовать от города Филадельфии контрибуции на сумму, какая ему заблагорассудилось; то же самое могло случиться и с остальными поселениями. Более того, любой сорвиголова на бриге с четырнадцатью или шестнадцатью пушками мог ограбить весь континент и вывезти полмиллиона денег. Эти-то обстоятельства и требуют нашего внимания и указывают на необходимость военно-морской обороны.

Некоторые, возможно, скажут, что после того, как мы примиримся с Британией, она и будет нас защищать. Можно ли быть столь недалекими, чтобы рассчитывать на то, что она станет держать военный флот в наших гаванях для этой цели? Здравый смысл подсказывает нам, что государство, которое стремилось подчинить нас себе, менее всех прочих годится для того, чтобы нас защищать. Покорение может совершиться под видом дружбы, и мы сами, после долгого и храброго сопротивления, в конечном счете обманом можем быть ввергнуты в рабство. А если британские корабли не пускать в наши гавани, тогда спрашивается, каким образом Британия сможет нас оборонять? Флот, удаленный за три или четыре тысячи миль от места обороны, мало на что полезен, а при внезапном нападении и вовсе ни на что. Следовательно, если нам предстоит в будущем заботиться о своей защите, почему не сделать это самим? Почему надо предоставлять это другим?

Английский список военных судов длинен и грозен, но [лишь] менее десятой части их в любое время годны к службе, многие вовсе не существуют, хотя названия их пышно укра- [52] шают список, даже если от этих судов осталась лишь доска; и менее пятой части пригодных к службе может быть собрано одновременно в одном месте. Восточная Индия и Вест-Индия, Средиземное море, Африка и другие части света, на которые распространяются притязания Британии, предъявляют большие требования к ее флоту. Из смеси предрассудков и невнимания мы вывели ложное представление об английском флоте, о нем говорили так, как если бы нам предстояло столкнуться со всем флотом сразу, и поэтому предполагали, что мы должны иметь такой же большой флот, чего мы не в состоянии осуществить немедленно. Этим фактом воспользовалась группа скрытых тори с тем, чтобы обескуражить наше начинание. Ничто не является более далеким от истины: если бы Америка располагала только двадцатой долей морских сил Британии, она бы далеко превзошла ее, потому что мы не имеем и не претендуем ни на чьи чужеземные владения, все наши силы были бы употреблены у наших родных берегов, где мы бы получили в конечном счете преимущество два к одному над теми, кто должен был бы переплыть три-четыре тысячи миль, прежде чем атаковать нас, и то же расстояние обратно, чтобы обновить снаряжение и команду. И хотя Британия своим флотом не дает ходу нашей торговле с Европой, мы также препятствуем ее торговле с Вест-Индией, которая, находясь по соседству с континентом, всецело находится в его власти.

Можно было бы найти какой-нибудь способ сохранить военно-морские силы в мирное время, если бы мы сочли излишним держать постоянный флот. Если бы купцам давались премии за постройку и использование кораблей, снабженных двадцатью, тридцатью, сорока и пятьюдесятью орудиями (премии должны соответствовать потере в грузе, которую несет купец), то пятьдесят или шестьдесят таких кораблей с несколькими сторожевыми суднами на постоянной службе составляли бы достаточный военно-морской флот, и это не обременяло бы нас неприятностями, вызывающими столь громкие жалобы в Англии, где флот в мирное время вынужден гнить в доках. Объединить усилия коммерции и обороны — вот здравая политика, ибо, когда наша мощь и наши богатства играют на руку друг другу, нам нечего опасаться никаких внешних врагов.

Почти все необходимое для обороны есть у нас в изобилии; конопля произрастает у нас, даже с избытком, так что мы не будем терпеть недостатка в снастях. Наше железо превосходит железо других стран. Наше ручное оружие не уступит никакому в мире. Пушек мы можем отлить сколько захотим. Селитру и порох мы производим повседневно. Наши знания ежечасно совершенствуются. Решимость присуща нашему характеру, и мужество никогда еще не покидало нас. Следова- [53] тельно, чего нам не хватает? Почему мы колеблемся? От Британии нам нечего ждать, кроме [своей] гибели. Если ее вновь допустят править Америкой, тогда на нашем континенте не стоит жить. Вражда будет возникать постоянно, мятежи — происходить все время, и кто их будет подавлять? Кто захочет рисковать жизнью ради возвращения своих соотечественников под иго чужеземцев? Спор между Пенсильванией и Коннектикутом из-за некоторых незаселенных земель свидетельствует о беспомощности британского правительства и вполне доказывает, что ничто, кроме континентальной власти, не может управлять делами континента.

Другая причина, почему настоящее время наиболее предпочтительно, состоит в том, что чем меньше наша численность, тем больше имеется еще незанятой земли, которая вместо того чтобы быть раздаренной королем его недостойным приспешникам, может быть в дальнейшем употреблена не только на погашение существующего долга, но и для постоянной поддержки правительства. Ни одна нация на земле не имеет такого преимущества.

Так называемое младенческое состояние колоний является доводом не против независимости, а в пользу ее. Мы достаточно многочисленны, будь нас больше, мы могли бы быть менее едины. Над этим вопросом стоит поразмыслить: чем плотнее населена страна, тем меньше ее войска. В численности военных сил древние народы намного превосходили современные. Причина этому ясна: так как промыслы возникают как следствие населенности, они начинают без остатка поглощать внимание людей. Коммерция снижает как патриотический, так и воинский дух. История достаточно учит нас, что самые смелые достижения всегда осуществлялись в период несовершеннолетия нации. С развитием коммерции Англия утратила свое мужество. Город Лондон, несмотря на многочисленность его жителей, сносит постоянные оскорбления с терпением труса. Чем больше люди могут потерять, тем меньше они склонны рисковать. Богачи обычно — рабы страха и подчиняются власти двора с дрожащей двуличностью болонки.

Молодость — вот время посева добрых нравов в нации, как и в отдельных людях. Через полстолетия, быть может, уже будет трудно или даже невозможно образовать единое правительство на континенте. Широкое разнообразие интересов, вызванное развитием торговли и ростом населения, создало бы сумятицу. Одна колония выступала бы против другой. Каждая, будь она в состоянии, пренебрегала бы помощью другой, и пока гордецы и глупцы упивались бы своей мелочной рознью, мудрые горевали бы о том, что союз не образовался раньше. Поэтому настоящее время и есть подходящее время для его [54] установления. Чувство близости, зарождающееся в детстве, и дружба, возникающая в беде, самые прочные и неизменные чувства. Нашему нынешнему союзу обе эти черты присущи: мы молоды, и мы испытали невзгоды, но наше единодушие противостояло трудностям; мы создали памятную эпоху, которой потомство будет гордиться.

Настоящее время является также и тем особым временем, которое бывает в жизни нации лишь однажды — это время становления ее как государства. Большинство наций упустило эту возможность и вследствие того вынуждено было принимать законы от своих победителей вместо того, чтобы создавать их для себя самим. У них сначала был король, а уж потом форма правления, тогда как статьи или хартия государственного устройства должны создаваться сперва, а люди для исполнения этих статей — должны назначаться потом. Пусть ошибки других народов послужат нам уроком, давайте воспользуемся открывшейся возможностью — начать правление с нужного конца.

Когда Вильгельм Завоеватель покорил Англию, он подал ей закон на острие меча; до тех пор, пока мы не согласимся с тем, чтобы наши правительственные кресла были заняты лицами, облеченными законным авторитетом, нам всегда будет грозить опасность, что на это место усядется какой-нибудь удачливый негодяй, который поступит с нами так же, [как Вильгельм]; где тогда будет наша свобода? Где будет наше имущество?

Что касается религии, то я считаю непременной обязанностью правительства защищать всех честных людей, ее исповедующих, и насколько мне известно, никакого другого дела правительству до этого нет. Пусть человек отбросит ту душевную узость, ту эгоистичность принципов, с которыми ханжи всех вероисповеданий так неохотно расстаются, — он тотчас же освободится от своих страхов на этот счет. Подозрительность — спутник низких душ, погибель для всякого здорового общества. Что до меня, то я глубоко верю в то, что различные религиозные убеждения существуют среди нас по воле Всемогущего. Это дает нам больший простор для [проявления] наших христианских добродетелей; если бы все мы думали одинаково, нашим религиозным наклонностям не на чем было бы испытать себя; исходя из этого либерального принципа, я взираю на различные вероисповедания, существующие среди нас, как на детей одной семьи, отличающихся, так сказать, лишь своими христианскими именами.

На с. 43–45 я высказал несколько мыслей относительно необходимости континентальной хартии (ибо я осмеливаюсь предлагать лишь наметки, но отнюдь не планы), и здесь я [55] позволю себе еще раз напомнить об этом предмете: я имею в виду, что хартию должно рассматривать как торжественное обязательство, которое [общество как] целое берет на себя для защиты каждой своей отдельной части, в ее правах, будь ли то вероисповедание, свобода выбора занятий или собственность. Прочное соглашение и верный расчет способствуют долгой дружбе.

Выше я отметил также необходимость широкого и равного представительства, и нет другого политического вопроса, который бы заслуживал большого внимания с нашей стороны. И малое число избирателей, и малое число представителей одинаково опасны. Но если число представителей не только мало, но и неравно, опасность возрастает. Как пример приведу следующий факт: когда петиция участников [Пенсильванской] ассоциации рассматривалась палатой Ассамблеи Пенсильвании, на заседании присутствовали только двадцать восемь членов (палаты); все депутаты от графства Бакс в количестве восьми человек голосовали против нее и, если бы семь от Честера сделали то же, власть над целой провинцией оказалась бы в руках всего лишь двух графств — и подобная опасность грозит ей всегда. Ничем не оправданная затяжка, подобно той, какую создала палата на своем последнем заседании с целью добиться незаконной власти над депутатами этой провинции, должна служить предостережением для всего народа, как выпускать власть из своих рук. Для депутатов был составлен ряд инструкций, чьи разумность и деловитость не принесли бы чести даже школьнику, но, будучи после этого одобрены немногими, весьма немногими, они [эти инструкции] окольным путем были внесены в палату и приняты там от имени всей колонии. Если бы вся колония знала, с каким недобрым чувством эта палата пошла на некоторые необходимые общественные мероприятия, колонисты, ни минуты не колеблясь, сочли бы ее недостойной такого доверия.

Неотложная нужда делает приемлемыми многие вещи, которые, если бы они затянулись, переросли бы в угнетение. Целесообразность и право — разные вещи. Когда бедствия Америки требовали [взаимной] консультации, то не было способа столь быстрого и в то же время столь подходящего для этой цели, кроме как назначить представителей из нескольких ассамблей; и мудрость, с которой они действовали, предохранила этот континент от гибели. Но так как более чем вероятно, что мы никогда не останемся без конгресса, то каждый ревнитель доброго порядка должен признать, что способ избрания членов в этот орган заслуживает рассмотрения. Я спрашиваю тех, кто занимается изучением человечества, разве совмещение [прав] представительства и избрания не слишком [56] большая власть для членов одного и того же органа? Когда мы составляем планы для потомства, нам следует помнить, что добродетель не передается по наследству.

От наших врагов — вот от кого мы часто получаем прекрасные уроки, и часто истина вдруг открывается нам благодаря их ошибкам. Мистер Корнуолл (один из лордов Казначейства) с презрением отнесся к петиции нью-йоркской ассамблеи, потому что эта палата, по его словам, состояла всего из двадцати шести членов, каковое ничтожное количество — доказывал он — неприлично выставлять от имени всех. Благодарим его за эту невольную честность* [* Те, кто желал бы вполне понять, сколь велико значение широкого и равного представительства для государства, пусть прочтут книгу Берка «Политические исследования»].

В заключение скажу, что, как ни странно это может показаться некоторым и[ли] как ни воспротивятся они этим соображениям, — не имеет значения, зато множество убедительных и веских доводов можно привести в пользу того, что ничто не уладит наши дела быстрее, чем открытая и решительная Декларация независимости. Некоторые из них [доводов] следующие.

Во-первых, обычай наций таков, что когда две из них воюют, то другие державы, не вовлеченные в ссору, выступают в качестве посредников и выясняют предварительные условия мира. Но пока Америка называет себя подданной Великобритании, ни одна держава, как бы она хорошо ни была расположена, не сможет предложить своего посредничества. Поэтому в нашем настоящем положении мы можем враждовать вечно.

Во-вторых, неблагоразумно предполагать, что Франция и Испания окажут нам какую-либо помощь, если мы имеем в виду воспользоваться этой помощью лишь с целью починить брешь и укрепить связь между Британией и Америкой, от последствий этого пострадали бы сами указанные державы.

В-третьих, до тех пор пока мы заявляем себя подданными Британии, в глазах чужеземных наций мы должны выглядеть мятежниками. Прецедент этот несколько опасен для их спокойствия — в самом деле, люди, именующие себя подданными, берутся за оружие. Мы здесь — у себя дома — можем понять этот парадокс, но сама идея сочетания [вооруженного] сопротивления с подданством требует значительно более тонкого понимания, чем обычное.

В-четвертых, если бы манифест был издан и послан иностранным дворам, с изложением невзгод, которые мы терпели, и наших мирных, но бесплодных усилий добиться справедливости; и с одновременным заявлением, что, будучи долее [57] не в силах сохранить свое благосостояние и спокойствие перед лицом жестокого отношения [к нам] британского двора, мы были поставлены перед необходимостью порвать с нею [с Британией] все связи; и с одновременным заверением всех названных дворов в нашем миролюбивом расположении к ним и желании завязать с ними торговлю; [если бы такой манифест был издан], то он принес бы нашему континенту более благоприятные результаты, чем если бы целый корабль был нагружен петициями, [адресованными] Британии.

Называясь британскими подданными, мы не можем быть ни принятыми, ни услышанными за границей. Обычаи всех дворов [говорят] против нас, и так будет продолжаться до тех пор, пока, достигнув независимости, мы не станем в один ряд с другими нациями.

Эти действия с первого взгляда могут показаться необычными и трудными, но, как и другие шаги, уже предпринятые нами, они через некоторое время станут обычными и [даже] приятными; до тех пор, пока независимость не объявлена, континент будет чувствовать себя в положении человека, который со дня на день откладывает неприятное дело, но при этом, зная, что оно должно быть выполнено, торопится поскорее его начать и стремится покончить с ним, будучи постоянно преследуем мыслями о его необходимости.

Дополнение к «Здравому смыслу»

После опубликования первого издания этого памфлета или вернее в день, когда он вышел в нашем городе [Филадельфии], стала известна речь короля. Если дух пророчества руководил появлением этого произведения, то он не мог произвести его на свет в более удачный и нужный момент. Кровожадность одного [произведения] указывает на необходимость следовать идеям другого. Люди читали [последнее] из чувства мести. И речь [короля], вместо того чтобы устрашить, проложила путь мужественным принципам независимости.

Церемонная почтительность и даже простое молчание, из каких бы мотивов они ни исходили, бывают вредны, когда они выражают хотя бы малейшую степень сочувствия низким и дурным поступкам. Следовательно, если принять это положение, то естественно следует, что королевская речь, будучи образцом законченной подлости, заслуживала и до сих пор заслуживает всеобщего проклятья ее Конгрессом и народом. Однако, поскольку спокойствие народа у себя в стране в значительной степени зависит от чистоты того, что правильнее будет назвать национальными нравами, подчас [58] бывает лучше пройти мимо некоторых вещей в презрительном молчании, нежели пустить в ход такие новые способы выражения неприязни, какие могли бы хоть что-то изменить [к худшему] в этом хранителе нашего мира и безопасности. И, быть может, главным образом благодаря этой благоразумной деликатности, королевская речь до настоящего момента не подверглась публичной экзекуции. Эта речь, если только ее можно так назвать, не что иное, как преднамеренный и наглый поклеп против истины, общего блага и существования человечества; это церемонная и напыщенная попытка требовать человеческих жертв в угоду спеси тиранов. Впрочем, это всеобщее избиение человечества — одна из привилегий королей и верный плод их [существования]; ибо, коль скоро природа не признает их, они не признают ее; и, будучи нашим собственным созданием, не признают нас и становятся богами своих создателей. Эта речь обладает одним хорошим качеством в том отношении, что она не рассчитана на обман и мы уже не можем обмануться, даже если бы хотели этого. В ней отражены неприкрытые жестокость и тиранство. Она не оставляет в нас никаких сомнений. Каждая строка убеждает тут же при чтении в том, что нагой невежественный индеец, охотящийся в лесах за добычей, менее дик и жесток, нежели король Британии.

Сэр Джон Дэлримпл, предполагаемый автор плаксивого иезуитского сочинения, обманно названного «Обращением народа Англии к населению Америки», вероятно из пустого предположения, что здешних людей можно устрашить великолепием и самым видом короля, дал в этом произведении (хотя это весьма неумно с его стороны) описание подлинного характера нынешнего короля.

«Но, — говорит автор, — если вы склонны возносить похвалы правительству, на которое мы не жалуемся (имеется в виду [правительство] маркиза Рокингама во время отмены акта о гербовом сборе), то весьма несправедливо с вашей стороны лишать этих [похвал] того государя, только лишь кивок головы которого позволил им что-либо предпринять. Вот высшая степень торизма!

Перед нами идолопоклонство без маски: и тот, кто может спокойно слушать и воспринимать подобные доктрины, лишил себя права на то, чтобы считаться разумным — это изменник рода людского, и к нему следует относиться как к человеку, кто не только потерял свое человеческое достоинство, но сам опустился ниже состояния животного и презренным червем ползает по земле.

Однако то, что говорит и делает король Англии, имеет теперь весьма малое значение; он злостно нарушил все моральные и человеческие обязательства, попрал природу и совесть [59] и своим неизменно присущим ему духом высокомерия и жестокости снискал к себе всеобщую ненависть. Именно теперь в интересах Америки обеспечить себя. Она имеет уже большую и молодую семью и ее обязанность — о ней позаботиться, а не растрачивать ее состояние на поддержку власти, которая стала укором для людей и христиан. Вы, чье дело блюсти нравы нации, какой бы секты или вероисповедания вы ни были, и вы, которые являетесь более непосредственно хранителями общественной свободы, если вы хотите предохранить вашу родную страну от европейской порчи, вы должны втайне желать отделения. Но, оставляя моральную сторону [дела] для личных размышлений, я в своих дальнейших замечаниях ограничусь, главным образом, следующими вопросами.

Во-первых, что в интересах Америки отделиться от Британии.

Во-вторых, какой из планов наиболее легок и осуществим: примирение или независимость с несколькими попутными замечаниями?

В подтверждение первого [тезиса] я бы мог, если бы считал это нужным, привести мнения некоторых наиболее способных и наиболее опытных людей нашего континента, чьи чувства в этом вопросе еще неизвестны широкой публике. Воистину это положение самоочевидно, ибо ни одна нация, [находясь] в состоянии чужеземной зависимости, ограниченная в своей торговле, скованная и стесненная в своей законодательной власти, никогда не сможет достигнуть материального превосходства. Америка не знает еще, что такое изобилие, и хотя прогресс, которого она достигла, не имеет себе равных в истории других народов, тем не менее это только начало по сравнению с тем, к чему она могла бы прийти, если бы имела в своих руках, как ей и подобает, законодательную власть. В настоящее время Англия спесиво жаждет того, что не принесло бы ей добра, даже если бы она и достигла своей цели; континент же колеблется в деле, которое, если пренебречь им, приведет его к окончательной гибели. Благо Англии — не в завоевании Америки, а в торговле с ней, и последняя могла бы успешно продолжаться, если бы эти страны были такими же независимыми друг от друга, как Франция и Испания; ведь по многим товарам ни та, ни другая не могут получить лучшего рынка. Независимость нашей страны от Британии или от любой другой — вот что является сейчас главной и единственной целью, за которую стоит бороться и которая подобно всем другим истинам, открытым в силу необходимости, будет выступать все яснее и тверже с каждым днем.

Во-первых, потому что к этому все равно придут рано или поздно.

[60] Во-вторых, потому что, чем дольше это откладывать, тем сложнее будет осуществить.

Я часто как на публичных встречах, так и в частных беседах забавлялся тем, что отмечал про себя явные ошибки тех, кто говорит, не подумав. Из многих мною слышанных заблуждений, наиболее обычным кажется следующее, а именно: что, если бы этот разрыв произошел через сорок или пятьдесят лет, а не теперь, наш континент был бы скорее способен сбросить с себя эту зависимость. На это я отвечу, что в настоящее время наше военное искусство проистекает из опыта, полученного в последней войне, но через 40–50 лет оно было бы совершенно утрачено. Континент к тому времени не имел бы не только генерала, но даже офицера, и мы или те, кто сменит нас, оказались бы столь же невежественны в воинских делах, как древние индейцы. И если внимательно рассмотреть хотя бы одно только это положение, оно послужит бесспорным доказательством того, что настоящее время предпочтительнее всех других. Довод таков: по окончании последней войны у нас был опыт, но не хватало людей, спустя же сорок — пятьдесят лет у нас будет вдоволь людей, но [людей] без опыта; поэтому надлежащим моментом и должен быть какой-то определенный момент между этими двумя крайностями, в котором бы сохранилось достаточное количество одного и в то же время был достигнут надлежащий рост другого: таким моментом и является настоящее время.

Читатель извинит меня за это отступление, поскольку оно прямо не относится к вопросу, с которого я начал и к которому я возвращаюсь снова следующим своим положением, а именно: если бы дела с Британией уладились и она осталась бы правящей и верховной властью Америки, что, судя по тому, как складываются в настоящее время обстоятельства, совершенно невероятно, мы бы лишились необходимых средств для погашения долгов, какие у нас имеются или могут быть. Стоимость отдаленных земель, которых некоторые провинции тайно лишаются из-за несправедливого расширения границ Канады, оцененная всего по пяти фунтов стерлингов за сотню акров, превосходит двадцать пять миллионов в пенсильванской валюте; а квит-ренты, по одному пенни серебром с акра, достигают двух миллионов ежегодно.

Продажей этих-то земель и можно погасить долг, никого не обременяя, а сохраненные на них квит-ренты будут постоянно уменьшать и со временем и целиком возместят ежегодные расходы правительства. В какой срок выплачивается долг, не имеет существенного значения, лишь бы земли, будучи проданными, использовались для его погашения, исполнение же всего [61] этого континент в настоящее время поручил бы конгрессу как своему доверенному.

Теперь я перехожу ко второму пункту, а именно, какой из двух планов самый легкий и осуществимый — примирение или независимость, с несколькими попутными замечаниями. Не так-то легко переспорить того, кто руководствуется естественным ходом вещей, и на основании этого я даю общий ответ: так как независимость действительно является единственным простым путем и заключена в нас самих, а примирение есть дело крайне запутанное и сложное, в которое непременно встрянет вероломный и вздорный [королевский] двор, то возможно лишь одно решение.

Настоящее положение Америки действительно вызывает тревогу у каждого мыслящего человека. Без закона, без правительства, без всякой иной формы власти кроме той, что дарована из любезности и основана на ней; связанная беспримерной солидарностью чувств, которая, однако, подвержена изменению и которую каждый скрытый враг стремится разрушить. Наше настоящее положение — это законодательство без закона; мудрость без плана; конституция без названия и что самое странное — полная независимость, рвущаяся к зависимости. Случай беспримерный, никогда ранее не существовавший, и кто скажет, каков будет исход? Ничья собственность не обеспечена при нынешнем распущенном состоянии. Разум народа оставлен на произвол судьбы, и, не видя перед собой определенной цели, он преследует [цели], подсказанные воображением или молвой. Нет ничего преступного, не существует такой вещи, как измена, поэтому каждый считает, что волен действовать, как ему заблагорассудится. Тори не осмелились бы выступать столь дерзко, если бы они знали, что за свои действия они поплатились бы жизнью по законам государства. Следовало бы провести линию разграничения между английскими солдатами, взятыми в бою, и жителями Америки, захваченными с оружием в руках. Первые — это пленники, в то время как вторые — изменники. Одни пусть поплатятся свободой, другие головой.

Несмотря на нашу мудрость, в некоторых наших действиях есть явная слабость, поощряющая разногласия. Континентальный пояс слишком слабо стянут; и если не принять мер вовремя, будет слишком поздно сделать что-либо, и мы окажемся в положении, при котором уже станут недостижимы и примирение, и независимость. Король и его никчемные приверженцы заняты своей старой игрой — они раскалывают континент, и среди нас, издателей, хватает таких, кто занят распространением правдоподобной лжи. Изощренное лицемерное письмо, которое появилось несколько месяцев назад в двух нью-йоркских [62] газетах, а также в двух других, служит доказательством того, что есть люди, которым недостает и ума и честности.

Легко прятаться по щелям и углам и болтать о примирении. Но осознают ли такие люди всерьез, как сложна эта задача и какой опасностью он грозит, если континент расколется по этому вопросу? Принимают ли они во внимание все разнообразие групп людей, чьи положение и обстоятельства, как и их собственные, должны быть при этом учтены? Входят ли они в положение пострадавших, уже все потерявших людей, или в состояние солдата, бросившего все ради защиты своей страны? Если их необдуманная умеренность приспособлена лишь к их собственному личному положению и не принимает во внимание [положения] других, ход событий убедит их в том, что «они решают без хозяина».

Верните нас, говорят некоторые, к положению, какое существовало у нас в 1763 г. На это я скажу, что теперь не во власти Британии пойти на это, да она этого и не предложит. Но если бы даже такая возможность существовала и если бы это требование было бы удовлетворено, тогда у меня возникает естественный вопрос: как заставить столь продажный вероломный двор сдержать свои обязательства? Другой парламент и даже этот самый может в будущем забрать назад это обязательство под предлогом того, что оно было насильственно получено или же неразумно даровано; где тогда мы найдем справедливость? Нельзя судиться с народами, пушки — вот адвокаты короны, и не меч правосудия, но меч войны решает тяжбу. Чтобы вернуться к 1763 году, недостаточно восстановить только прежние законы, но необходимо также восстановить наше былое состояние; наши сожженные и разрушенные города [должны быть] вновь отстроены, наши частные убытки — возмещены, наши государственные долги (сделанные для обороны), погашены. В противном случае положение наше будет в миллион раз хуже, нежели в тот завидный период. Если бы такое требование было бы выполнено год назад, оно бы завоевало сердце и душу континента, но теперь уже слишком поздно. «Рубикон перейден».

Кроме того, прибегнуть к оружию просто для того, чтобы силой добиться отмены какого-нибудь финансового закона, кажется противным Божиему закону и так же претит человеческим чувствам, как с оружием в руках принуждать к повиновению этому [закону]. Цель, с обеих сторон, не оправдывает средства, ибо ценность человеческих жизней слишком велика, чтобы губить их ради таких пустяков. Насилие, причиненное и грозящее нам; разрушение нашего имущества вооруженной силой; вторжение в нашу страну с огнем и мечом — вот что дает нам основание с чистой совестью пустить в ход оружие; и [63] в момент, когда этот способ защиты стал необходим, всякое повиновение Британии должно прекратиться, и началом эры независимости Америки должно считать и провозгласить первый мушкетный выстрел, направленный против нее. Эта линия является последовательной. Она не начертана ни капризом, ни честолюбием, но порождена целью.

Закончу свои замечания следующими своевременными и благонамеренными советами: мы должны понять, что есть три разных пути, которыми в будущем можно осуществить независимость, и что один из этих трех рано или поздно сужден Америке; а именно посредством законного волеизъявления народа в конгрессе, посредством военной силы или [выступления] черни. Но не всегда наши солдаты могут оказаться гражданами, а толпа — собранием разумных людей; добродетель, как я уже отмечал, не является ни наследственной, ни вечной. Если независимость будет осуществлена первым путем, то для нас откроются все возможности создать самую благородную, самую чистую конституцию на земле. В нашей власти начать строить мир заново. Со времен Ноя до настоящего времени не было положения, подобно существующему. Рождение нового мира не за горами, и племя, быть может, столь же многочисленное, как население всей Европы, получит свою долю свободы благодаря событиям нескольких месяцев. Мысль эта бросает в трепет и, с этой точки зрения, какими ничтожными, какими смешными выглядят мелкие пустяковые придирки немногих слабых или пристрастных людей, когда их сравниваешь с делом мирового значения.

Если мы пренебрежем нынешним благоприятным, зовущим к действию моментом и независимость будет в дальнейшем осуществлена любыми другими средствами, ответственность за последствия будем нести мы сами или, скорее, те, кто в силу предрассудков и душевной узости обычно противится этим мерам, не изучив и не поразмыслив над ними. Существуют такие доводы в поддержку независимости, о которых людям следовало скорее подумать про себя, чем публично их обсуждать. Мы теперь должны не спорить, будем ли мы независимыми или не будем, но всячески стремиться осуществить эту независимость на прочной, надежной и достойной основе, и нас скорее должно беспокоить то, что к этому еще не преступлено. Каждый день убеждает нас в необходимости [независимости]. Даже тори (если такие существа еще остались среди нас) должны больше всех способствовать этому: подобно тому, как на первых порах устроение [корреспондентских] комитетов ограждало их от народной ярости, так разумная и прочно установленная форма правления будет единственным верным средством [64] их защиты в дальнейшем. Поэтому, если они не обладают достаточной добродетелью, чтобы быть вигами, они должны иметь достаточно благоразумия, чтобы желать независимости.

Короче говоря, независимость является единственной связью, которая нас объединяет и сплачивает. Тогда мы увидим нашу Цель, наш слух будет законно закрыт для всяких происков хитрого и жестокого врага. У нас тогда будет подходящая основа для переговоров с Британией, ибо есть соображения в пользу того, что честолюбие королевского двора будет меньше уязвлено переговорами об условиях мира с Американскими Штатами, чем [переговорами] об условиях примирения с теми, кого Британия именует «мятежными подданными». Это наша медлительность поддерживает в ней надежду на покорение, наше недомыслие только способствует продлению войны. Поскольку мы, не достигнув положительных результатов, приостановили нашу торговлю, чтобы получить облегчение наших тягот, давайте попытаемся теперь пойти другим независимым путем и облегчим их сами, а затем предложим открыть торговлю. Торговые и здравомыслящие круги Англии еще будут с нами, потому что мир и торговля предпочтительнее войны без торговли. Если же это предложение не будет принято, можно будет обратиться к другим дворам.

На этих основах я строю решение вопроса. И поскольку еще не было предложено никакого опровержения идей, содержащихся в прежних изданиях настоящего памфлета, это служит негативным доказательством того, что либо их невозможно опровергнуть, либо партия их сторонников является слишком многочисленной, чтобы ей можно было противостоять. Поэтому вместо того, чтобы с подозрением или сомнением следить друг за другом, пусть каждый из нас протянет своему соседу руку сердечной дружбы и совместно подведет черту, которая подобно акту забвения похоронит все прежние распри. Истребим именования вигов и тори, и пусть среди нас не слышно будет другого [наименования], кроме как добрых граждан, открытых и верных друзей и отважных защитников прав человека и [прав] свободных и независимых Штатов Америки.

Источник: Пейн Т. Избранные сочинения / Под ред. М.П. Баскина. М.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 21–64. Пер. с англ. Ф.Ф. Вермель.