Северная Корея — страна с тотальным контролем над всеми сферами деятельности человека, отсутствием частной экономики, прогрессирующей массовой нищетой, информационной изоляцией и прочими атрибутами победившего социализма. И тем не менее, люди, вынужденные жить в подобных условиях, находят способы компенсировать «провалы государства», декларирующего стремительное продвижение к обществу всеобщего благоденствия, но неспособного предоставить своим гражданам элементарные возможности для поддержания жизни в буквальном смысле этого слова. Заметки профессора Университета Кукмин в Сеуле Андрея Ланькова о подспудном существовании свободного рыночного обмена в Северной Корее продолжают серию публикаций InLiberty.ru о современной ситуации в КНДР, одном из самых последовательных и радикальных экспериментов «социалистического строительства» в мировой истории.
1
Часто Северная Корея считается идеальным примером экономики, находящейся под контролем государства. Действительно, в свое время дела обстояли именно так, но с начала 1990-х годов эта небольшая и бедная страна пережила драматическую трансформацию. Когда в 1990 году стала разваливаться старая централизованная командная экономика, ей на смену пришел частный рынок. Северокорейский низовой капитализм начинал с малого — первыми предпринимателями были торговцы китайским ширпотребом и самодельной снедью. Однако ситуация изменилась, и более удачливые предприниматели стали расширять масштаб своего бизнеса.
На их пути существовало одно серьезное препятствие: в отличие от Китая, в Северной Корее никогда не проводились реформы (мало того, на официальном жаргоне слово «реформа» служит ругательством). Со временем власти начали терпимо относиться к мелкорозничной торговле, но осуществлять что-либо более масштабное было невозможно. Однако это не остановило местных предпринимателей. Они нашли решение — несколько причудливое, но отчасти эффективное.
Несколько месяцев назад я беседовал с одним северокорейским бизнесменом. До того, как перебраться в 2007 году в Южную Корею, он руководил транспортной компанией. Свой бизнес он начал в 1991 году, а к 2007-му вместе со своими деловыми партнерами владел семью большими грузовиками. Грузовики были закуплены в Китае и потом перегнаны в Северную Корею. Компания занималась, главным образом, перевозками угля и соли. Их грузовики ездили на морское побережье, где небольшие частные фирмы занимаются добычей соли. Компания покупала соль, а затем перепродавала ее на крупных оптовых рынках по всей стране.
Казалось бы, нормальный бизнес, но у него была одна особенность: официально эта успешная компания не существовала. Семь грузовиков компании были зарегистрированы в нескольких государственных ведомствах и официально считались частью их парка. Владельцы компании и ее сотрудники (а таковых было два или три десятка) официально числились рабочими и служащими различных государственных предприятий. Там они получали свои скудные зарплаты (1-2 доллара в месяц) и, конечно, талоны на питание и прочие товары. Соляные пруды, на которых они закупали соль, официально не существовали. Бензин, которым они заправляли свои грузовики, официально потреблялся государственными ведомствами и армией. Следы существования этой компании сложно найти на бумаге — а сегодня в Северной Корее действует бесчисленное множество подобных предприятий.
К 1995-1997 годам у ряда северокорейцев было достаточно денег для создания транспортной или автобусной компании, ресторана или общественной бани. Теоретически весь этот бизнес был крайне доходным, но официально подобной деятельностью могло заниматься только государство. Северокорейские предприниматели нашли решение: они давали чиновникам взятки за то, чтобы их бизнес (или, по крайней мере, необходимое оборудование) был приписан к какой-либо государственной компании или ведомству. Стоит ли говорить о том, что предприниматели должны были давать регулярные «откаты» директорам государственных предприятий, к которым было приписано их оборудование?
Появился даже своего рода прейскурант. Например, ежемесячная плата за грузовик средней грузоподъемности варьирует от 100 до 200 долларов. Главной переменной является политическая важность ведомства, к которому приписан данный грузовик. Регистрация в армии обходится дороже всего — примерно 200 долларов. Милиция берет чуть меньше, а чиновники на ничего собой не представляющем гражданском заводе рады и сотне долларов в месяц. Очевидно, что цена зависит от политического влияния того или иного ведомства. Военный грузовик с меньшей долей вероятности будет досмотрен на КПП, а при досмотре патруль будет менее требовательным.
Северокорейские предприниматели и их сотрудники сталкиваются еще с одним препятствием: по закону, все северокорейские мужчины обязаны иметь постоянную работу (то есть работу на государственном предприятии; подробнее об этом см. ниже). Эта работа плохо оплачивается, и к тому же обычно она бессмысленна, так как большинство заводов уже лет пятнадцать как не выпускает никакой продукции. Предприимчивые умы находят, как можно обойти это ограничение: они не хотят тратить свое драгоценное время, сидя на неработающем заводе, и вместо этого дают взятку своим начальникам, которые отмечают их присутствие на работе, избавляя их от проблем. За отсутствие тоже платят по установленному тарифу: это примерно 100-200% месячной зарплаты. Поскольку в частном секторе заработки гораздо выше, такая плата не является обременительной.
Такие фальшивые «государственные компании» стали характерной чертой северокорейской жизни. Например, во время голода 1990-х годов полностью рухнула государственная система общепита. Однако, начиная с 1998 года по всей стране как грибы возникают новые столовые и рестораны. На них обычно можно увидеть таблички с указанием того, какому государственному ведомству принадлежит данная точка общепита. Однако в большинстве случаев написанное на них не соответствует действительности. Огромное большинство новых столовых и ресторанов является частными. Однако поскольку ведение ресторанного, как и любого другого бизнеса нелегально, владельцам приходится договариваться с местными чиновниками. Они регистрируют свой ресторан так, будто он принадлежит соответствующему государственному ведомству — хотя на самом деле это совершено частное предприятие. Тот же метод используется и в случае других предприятий сервиса: по-видимому, большинство компаний междугороднего автобусного сообщения, саун и караоке-баров находится сегодня в частных руках.
Таким образом, похоже, бессмысленно, да и невозможно оценивать масштаб государственной экономики в Северной Корее. Даже когда станет доступной соответствующая статистика (сегодня полностью засекреченная), она мало что прояснит. В наше время в Северной Корее даже под формально социалистической оболочкой часто можно обнаружить самый настоящий капитализм.
2
Популярная северокорейская шутка начинается с вопроса: «Что общего между мужем и песиком?» Правильный ответ: «Оба не работают и не зарабатывают деньги, но милы, сидят днем дома и могут прогнать воров». Казалось бы, удивительно, что в патриархальном обществе демонстрируется столь неуважительное отношение к мужчинам, но на то есть веские основания: экономическая эмансипация женщин была одним из самых неожиданных последствий возрождения капитализма в Северной Корее.
В отличие от Китая, где капитализм был, по сути, спущен сверху Дэн Сяопином и его единомышленниками-реформаторами, в Северной Корее его рост был, по большому счету, спонтанным. Стихийный капитализм стал развиваться с начала 1990-х годов, когда рухнула старая командная экономика, а примерно с 2000 года рыночная деятельность (отчасти нелегальная, а отчасти полулегальная) играет решающую роль в экономической жизни северокорейцев.
Этот новый северокорейский капитализм грязных рынков, допотопных газогенераторных грузовиков, работающих на древесном угле, и плохо одетых продавцов с огромными мешками товара на спине, демонстрирует одну неожиданную черту: у него отчетливо женское лицо. Женщины доминируют среди лидеров растущей постсталинистской экономики — по крайней мере, на ее нижнем уровне, среди рыночных торговцев и мелких предпринимателей.
Отчасти это служит отражением модели развития северокорейского неокапитализма. Примерно до 1990 года рынки и частная торговля играли очень скромную роль в северокорейском обществе. Почти все распределялось государством, и большинство людей было в целом удовлетворено своими пайками. Как уже говорилось, в те дни северокорейское государство официально требовало, чтобы каждый здоровый мужчина работал на том или ином государственном предприятии. Однако подход к замужним женщинам был иным: по сравнению с другими коммунистическими странами, где власти призывали женщин идти на работу в народное хозяйство, в Северной Корее (по крайней мере, с 1970-х годов) отношение к неработающим домохозяйкам было весьма терпимым, так что примерно 30% замужних женщин трудоспособного возраста сидели дома.
Когда в начале 1990-х годов старая система начала распадаться, мужчины продолжали ходить на работу. На первый взгляд это могло показаться странным, поскольку большинство государственных заводов остановилось, и официальной месячной зарплаты едва хватало на килограмм риса. Карточки по-прежнему выдавались, но в 1995-2005 годах отоварить их было невозможно.
Тем не менее, северокорейцы ожидали, что рано или поздно ситуация «нормализируется», то есть произойдет возвращение к прежней сталинистской системе (об альтернативах им было неведомо). Кроме того, по прежнему опыту им было известно, что те, кто однажды согрешил и сбился с истинного пути — скажем, сотрудничая с южнокорейскими властями во время Корейской войны — подвергались дискриминации до конца своей жизни. Хуже того, дети таких «ненадежных элементов» также сталкивались с многочисленными официальными ограничениями — в частности, они не могли жить в крупных городах и поступать в престижные вузы. Поэтому мужчины (да и члены их семей) считали, что разумно оставаться на «официальной» работе, хотя там им ничего не платили. Они полагали, что такое «политически правильное» поведение спасет от неприятностей не только их, но и их родных.
Таким образом, когда начался экономический кризис, женщины первыми втянулись во всякого рода рыночную деятельность. У них было свободное время, и их присутствие на рынке считалась властями менее социально опасным — именно в силу патриархального характера общества, где значение имеет только поведение мужчин. Рыночная деятельность начиналась довольно естественно. В некоторых случаях горожанки начинали с продажи тех предметов домашнего хозяйства, без которых они могли обойтись, или собственноручно приготовленной еды, а жительницы сел начинали возделывать частные огороды (формально это по-прежнему незаконно, но, тем не менее, данное явление носит все более распространенный характер). Со временем бизнес разрастался, и теперь на северокорейских рынках женщины составляют, как минимум, три четверти продавцов.
Это привело к смене гендерных ролей в семьях. Несмотря на формальное гендерное равенство, патриархальные стереотипы весьма сильны в Северной Корее. Мужчины, особенно в более консервативной северо-восточной части страны, редко выполняли какую-либо работу дома, так как все домашние обязанности считались исключительно женскими. Но в последнее время эта ситуация изменилась.
Еще одним побочным продуктом такого положения вещей является бурно растущий уровень разводов. Развод, бывший прежде чем-то неслыханным, становится обычным явлением северокорейской жизни, причем во многих случаях разводы происходят по инициативе женщин. Еще чаще бывает так, что женщины решают жить самостоятельно, не подавая официального заявления на развод. Похоже, что существенно ослабли и глубоко укорененные двойные стандарты сексуальной жизни. Перебежчики подтверждают, что внебрачные отношения все чаще завязываются по инициативе женщин, и такое поведение — хотя оно и не всегда оправдывается большинством — более не считается чудовищно безнравственным.
Конечно, не нужно испытывать по этому поводу чрезмерного оптимизма: в конце концов, эмансипация женщин произошла на фоне социальной катастрофы. По разным оценкам, в 1990-е годы от голода погибло от 600 до 900 тысяч человек, в том числе десятки тысяч женщин. Не все женщины стали смелыми предпринимательницами или успешными кормилицами своих семей: некоторые были втянуты в проституцию, которая в последнее время вновь громко заявила о себе, и очень многим пришлось выживать, находясь на скудном рационе. Однако, похоже, что для многих женщин катастрофа 1990-х стала возможностью проявить свои силу и разум.
3
Последние два десятилетия истории Северной Кореи были временем радикальной (и зачастую недооцениваемой) социальной и экономической трансформации. Когда в 1991 году неожиданно прекратила поступать советская помощь, сталинистская экономика сталелитейных заводов и угольных шахт рухнула, и вся сколько-нибудь значимая экономическая деятельность перешла на частные рынки. Карточная система, уникальная по своей всеохватности, перестала функционировать. Старая сталинистская система разрушалась изнутри, и на ее месте стихийно возникала рыночная экономика.
Однако новая рыночная экономика так и не получила официального признания: она остается нелегальной или, в лучшем случае, полулегальной. У северокорейского руководства есть веские причины не брать на вооружение реформистский подход, оказавшийся столь успешным в Китае и Вьетнаме. Корея — расколотая страна, и правящая элита Севера имеет дело с вызовом, неизвестным в Китае или Вьетнаме. Речь идет о существовании богатого и свободного Юга.
В отличие от Китая или Вьетнама, Северная Корея граничит со страной, которая говорит на том же языке, имеет ту же культуру, но живет гораздо богаче. Если верить даже самым консервативным оценкам, на Юге уровень валового национального дохода на душу населения в 17 раз выше, чем на Севере. Напомним для сравнения, что в Западной Германии накануне объединения валовой национальный доход на душу населения был примерно вдвое выше, чем в Восточной.
При таком положении вещей ослабление контроля со стороны государства и распространение информации из-за рубежа — прежде всего, рассказов о благосостоянии южнокорейцев — представляют собой серьезную угрозу легитимности режима. Проще говоря, если северокорейское население узнает, как отстала их страна по сравнению с Югом, то их реакция, скорее всего, будет похожа на реакцию восточных немцев в 1989-1990 годах.
Поэтому северокорейское руководство, по-видимому, считает, что реформы приведут к смене режима снизу. Действительно, такая вероятность существует, поэтому наиболее рациональная стратегия выживания для северокорейской элиты проста: избегать перемен и сохранять систему в неприкосновенности, насколько это только возможно. Это означает не только то, что руководство не пойдет на проведение реформ. Угрозу представляет и спонтанный, неконтролируемый рост низового капитализма. Рынки — это очаги опасных слухов, рыночные торговцы зарабатывают на жизнь в обход официальной системы и отчасти неподконтрольны государству.
Поэтому, когда в 2005 году голод закончился и экономическая ситуация несколько улучшилась, северокорейское руководство решило разобраться с частной экономикой.
Первое наступление на рынки было начато в октябре 2005 года, когда Пхеньян заявил о полном восстановлении карточной системы. Продажа зерна на рынках была также объявлена вне закона, а в 2006 году мужчинам запретили торговать ны рынках: столь подозрительная деятельность должна была стать уделом женщин и инвалидов. Был дан четкий сигнал: здоровые граждане должны работать там, где им положено, — то есть на заводах традиционной сталинистской экономики. Этот запрет не имел ощутимых последствий, так как роль мужчин в розничной рыночной торговле никогда не была существенной. Однако в декабре 2007 года запрет был распространен на женщин моложе 50 лет.
Однако эти усилия оказались, в основном, тщетными, и рынки продемонстрировали удивительную живучесть. Сейчас ясно, что почти все антирыночные меры режима окончились провалом. Обычно новый курс действовал несколько месяцев, после чего от него тихо отказывались. Например, запрет на частную продажу зерна (безусловно, самого важного предмета розничной торговли в столь бедной стране) вводился несколько раз — и каждый раз с одинаково нулевым результатом. Запрет на участие молодых женщин в рыночной торговле продержался всего несколько месяцев. Он не был формально снят — просто власти перестали следить за его выполнением.
Рынки стали слишком крупными, слишком мощными и слишком важными, чтобы ими можно было легко командовать. Северокорейские бюрократы, которых зачастую изображают фанатиками, преданными идеологии, уже давно перестали быть «стальными шестеренками» государственной машины. Сегодня от рынков зависит доход большинства аппаратчиков — в основном, но не исключительно, в форме взяток и «откатов». Поэтому новые ограничения соблюдаются, как правило, недолго.
И все же, каждый год северокорейские власти принимают новые меры по искоренению рынков. В декабре 2008 года они решили закрыть их вообще. Планировавшаяся реформа предполагала, что рынкам разрешат работать всего три дня в месяц — по сути, это означало их полное закрытие. Однако в последний момент власти пошли на попятную. В начале января 2009 года северокорейцам объявили о том, что решение откладывается. Разумеется, власти просто стремились сохранить лицо: больше никто об этом решении не слышал.
Наконец, в 2010 году Пхеньян инициировал валютную реформу, призванную, прежде всего, нанести серьезный удар по частным предпринимателям. Первоначально правительство намеревалось лишить частный бизнес сбережений и конфисковать часть его оборотных фондов. Однако валютная реформа обернулась полным провалом. Непродуманные меры спровоцировали волну гиперинфляции, были нарушены поставки продовольствия, поэтому властям не оставалось ничего иного, кроме как распорядиться не осуществлять введенные ранее запреты на всю рыночную активность (впрочем, характерно, что сами запреты не были отменены).
Похоже, даже окостенелая северокорейская элита начала осознавать (хотя бы время от времени), что искоренить рынки непросто. Однако у северокорейского режима есть веские основания полагать, что в целях сохранения политической стабильности рынки рано или поздно нужно уничтожить, и мы, вне всякого сомнения, увидим новые попытки ликвидации спонтанной рыночной экономики. Впрочем, не исключено, что со временем северокорейским лидерам придется поплатиться за такие попытки властью: немало революций, как известно, начиналось на рыночных площадях.
