Патриотизм — это любовь к своей стране. Но что это за любовь? Некоторые сторонники патриотизма, желающие, чтобы мы любили свою страну, произносят такие слова, как «родина» и «отечество». Это, похоже, означает, что свою страну мы должны любить так же, как своих родителей. Получается, они подразумевают, что страна — это человек и любить ее надо как человека? Но очевидно, что страна и человек — вещи разные. То есть речь идет о метафоре. Если мы это понимаем, то осознаем и то, что, уподобляя страну родителям, мы совершаем воображаемый акт. Но чаще всего в данном случае метафора не воспринимается как метафора. Многие люди считают подобные слова чем-то совершенно естественным, не нуждающимся в объяснении. Они умудряются делать две взаимно противоречивые вещи одновременно: знают что страна — не человек, и действуют, причем весьма энергично, как будто верно обратное. Метафора способствует интеллектуальной путанице, весьма удобной для эксплуатации.
Давайте отвергнем метафоры «отечество» и «родина», задумавшись о том, что означает любовь к родителям. Возможно, мы придем к выводу, что было бы просто чудовищно любить страну так же, как мы уже любим родителей (или, если пойти от обратного, «моделировать» любовь к родителям, исходя из того, как нас призывают любить свою страну). Если я люблю родителей, то потому, что чувствую привязанность к ним с младенчества, возникшую еще до того, как у меня развился ум и появилось ощущение собственного «я». Они «скопировали» себя во мне, у нас возникла связь; боль нам может причинить только их равнодушие или грубость; помню, как я был счастлив, когда они окружали меня своей заботливой любовью. Подрастая, я понимал, что без них не могу, что полностью зависим от них; я любил их. Повзрослев же, я испытывал по отношению к ним благодарность. Я понимал: если бы не они, меня бы не было — в буквальном смысле. Любовь к родителям — больше, чем обязанность, и она не должна ощущаться как обязанность, разве что в самых тяжелых обстоятельствах. Любовь преодолевает любое нежелание выполнять сыновний долг. У нас были конфликты и взаимные обиды, но я любил своих родителей; даже если разногласия оказывались слишком велики, и я начинал испытывать к родителям отчужденность и даже враждебность, любовь как минимум сосуществовала с этими чувствами. (Или двойственность здесь существует с самого начала?) Я понимал, что отчужденность и враждебность — это незаживающая рана, и излечить ее может лишь примирение. Возможно, полностью вылечить ее было невозможно — к моей неизмеримой скорби.
Могут ли такие чувства быть перенесены на страну? Должна ли любовь к стране преодолевать любое эгоцентричное нежелание служить ей? И, главное, следует ли нам испытывать по отношению к стране чувство благодарности — эту разновидность любви? От детей обычно не требуют идти на смерть ради родителей, и сами родители никогда бы этого не захотели; тем не менее, некоторые адепты патриотизма воображают государство своего рода «сверхотцом», или «сверхматерью», которые вправе требовать от своих детей пожертвовать жизнью. Идея патриотизма неотделима от убийства или гибели ради страны. Настоящий патриот — это настоящий убийца.
Своей стране я не обязан появлением на свет в буквальном смысле. Да, я не смог бы добиться ничего, если бы не жил в обществе, но «политического генотипа» у меня нет; страна — не биологический субъект. Родители могли переехать в другую страну после моего рождения, государство могло утратить территорию, где я родился, меня могли похитить и воспитать в любом уголке планеты. Одним словом, родители — это одно, а страна — нечто совсем другое. Страны бы не существовало без ее народа; обратное же утверждение неверно в буквальном смысле, и выглядит справедливым только в результате метафорической подмены понятий.
Наиболее известное утверждение о том, что к стране следует испытывать те же чувства, что и к родителям, и даже еще более глубокие, содержится в диалоге Сократа с Критоном. В различных смягченных формах тезис, высказанный древнегреческим философом с таким радикализмом, содержится, хотя бы в остаточном виде, во многих трактатах в защиту патриотизма. Уделив ему — и не только ему — определенное внимание, мы сможем лучше понять, почему теоретики призывают нас к патриотизму и почему многие люди испытывают это чувство. Ожидая смертной казни — несмотря на то, что друзья предлагали устроить ему побег, — Сократ «персонифицирует» полис и его законы, поучает своего друга Критона (и самого себя) и говорит нечто такое, чего никто не слышал от него раньше. Так, он отмечает: «Отечество дороже и матери, и отца, и всех остальных предков, оно более почтенно, более свято... и перед ним надо благоговеть» (51b-c). Полис — мать всех матерей и отец всех отцов. Что делает его таковым? То, что его законы устанавливают институт брака и указывают, как воспитывать детей. Кажется, не будь полиса, люди просто не могли бы существовать — или уж по крайней мере, ни один человек не смог бы превратиться в личность со своей идентичностью, не имел бы своей роли и цели в жизни. Полис дает человеку больше, чем родители, и то, что он дает, носит патерналистский характер. Главный вывод из этого — необходимость послушания государству при любых обстоятельствах, прежде всего из чувства благодарности. Высшим воплощением этого является гибель на войне или в результате назначенного государством наказания: человек должен быть готов с благодарностью принять все, что несет ему воля родителя-полиса.
Сократ совершенно всерьез относится к метафоре «полис = отец и мать», настаивая при этом на непросвещенной, недемократической трактовке родительской власти. Он, по сути, встает на путь уподобления детей — а значит, и граждан — рабам. Поскольку граждане обязаны стране самой своей жизнью, они ей принадлежат. Скрытый смысл здесь заключается в следующем: если бы не было страны, не было бы и их, а значит, если стране нужно или хочется забрать их жизнь, она вправе это сделать. То, что она дает людям, она фактически дает в долг, и всегда может этот долг взыскать. Жизнь человека — если и не долг, подлежащий оплате, освободить от которого может лишь смерть, то по крайней мере — дар, вручаемый на определенных условиях.
Перикл, призывая в своей речи над могилами воинов к преданности полису вплоть до готовности отдать за него жизнь, тем не менее никоим образом не уподобляет патриотизм афинянина рабству. В его речи мы встречаем иные элементы — нечто вроде любовной страсти к полису, эстетическое наслаждение его красотой и мистическое растворение в его величии. Однако здесь есть и другая важная тема: напоминание о практических преимуществах, которые дает людям жизнь в демократическом городе-государстве: они избавляют от унижений сословного общества и дают шанс на достойное существование, полную самореализацию. Он отвергает «родительскую» метафору, поскольку она не пристала совершеннолетним гражданам демократического государства, хотя и призывает их рисковать жизнью ради защиты Афин и их имперских амбиций и даже с маниакальной настойчивостью требует от соотечественников «поставлять» стране новых детей для замены погибших воинов. В то же время аудитория, к которой он адресуется, к тому моменту, если верить Платону, уже пересмотрела отношения между родителями и детьми в демократическом духе, освободив последних от безропотного подчинения родительской воле.
Однако, на мой взгляд, периклова концепция патриотизма — пусть она и представляется куда более просвещенной и демократической, чем идея Сократа о сервильном подчинении полису-родителю, — также не может считаться неоспоримым аргументом в его пользу.
Мне кажется, что в самой глубине некоторых современных трудов в поддержку патриотизма также кроется некое подобие — если не точная копия — идей, высказанных Сократом. Лучшая из недавних книг на эту тему — «Ради любви к родине» (For Love of Country) Маурицио Вироли (Viroli) — основана на метафоре «страна-отечество», преданности наследию политических «отцов», связывающей последующие поколения неким обетом сыновнего почтения. А типично американский философ Уильям Джеймс (James) в «Нравственном эквиваленте войны» (The Moral Equivalent of War) додумался до того, что людям — особенно молодым — полезно считать, что они «принадлежат» своей стране. Мне кажется удивительным, что мыслитель, обладающий столь ясным умом и стопроцентно демократическими убеждениями, способен озвучить подобную идею. Однако куда больше ошеломляет другое: в этой работе мы обнаруживаем то, чего там уж точно быть не должно, — тезис о том, что, принадлежа государству, мы оказываемся у него в долгу и обязаны, когда оно потребует, заплатить «налог кровью». Этот «налог», однако — не выражение благодарности. Скорее, героическая преждевременная смерть патриота является наилучшим доказательством того, что он — мужчина. Если Джеймс не заявляет вслед за Сократом, что государство-родитель дает нам жизнь, то он заходит куда дальше греческого философа, полагая, что мы не просто готовы из благодарности отдать жизнь за государство, когда оно того потребует, а, принадлежа ему, обязаны платить «налог кровью». Для Джеймса только смерть или смертельный риск — доказательство патриотизма.
У позиции Сократа и взглядов, высказываемых Уильямом Джеймсом и другими адептами патриотизма, есть одна общая черта: они считают, что мы не принадлежим сами себе. Мы приходим в этот мир, изначально обязанные по достижении определенного возраста служить своей стране и испытывать к ней патриотическую любовь. На мой взгляд, это связано с традиционным мышлением, еще не учитывавшим того вывода, что политическое общество имеет право на существование только с «санкции» людей — как первоначально, так и в дальнейшем. Дав такое согласие, народ «владеет» государством, которое является его слугой, а не родителем или собственником. Предпосылкой этому служит принцип «каждый человек — сам себе хозяин». Из этого принципа «собственности на самого себя» вытекает идея «политического согласия», которое свободно дается, подтверждается или берется назад: она с XVII века формулируется в различных вариантах теории «общественного договора». В ряду ее создателей в первую очередь стоит упомянуть английских левеллеров, Гоббса, Локка и Руссо. Наиболее совершенным практическим воплощением «общественного договора» является Конституция США. Осмелюсь предположить, что в основе всех аргументов в поддержку патриотизма в конечном итоге лежит неприятие тезиса о том, что человек — сам себе хозяин, даже несмотря на то, что люди могут испытывать и испытывают чувство патриотизма без помощи каких-либо теоретических обоснований.
Лейтмотив всех теорий общественного договора состоит в том, что обязанность подчинятся вытекает только из добровольного согласия, прямого или молчаливого, и всегда дающегося на индивидуальном уровне — либо в качестве личного обязательства, либо вместе с единомышленниками. Каждая личность по самой человеческой природе рождается свободной. Таким образом, первым врагом общественного договора являлся патриархат — представление о том, что государство, обычно наследственно-монархическое, существует по воле и милости Божьей, что его правитель — «отец страны», и в качестве такового правит без согласия народа, подобно тому, как дети не выбирают и не могут выбирать родителей. Более того, в качестве «отца» монарх владеет жителями королевства и их имуществом. Они принадлежат ему и должны испытывать благодарность за то, что он их защищает. Обязательства у короля существуют только перед Богом — в остальном он может распоряжаться людьми и их собственностью, как сочтет нужным. В борьбе с этой точкой зрения создатели теории общественного договора стремились уничтожить не столько монархию, сколько представление о том, что король — отец, подобный Богу, господину и отцу всего рода людского, источник жизни и смерти.
Однако здесь существует один ошеломляющий парадокс: несмотря на все усилия создатели теории общественного договора так и не избавились от представления о том, что люди обязаны государству своим существованием, а потому принадлежат ему. Несомненно стремясь утвердить тезис о том, что люди государству не принадлежат, они одновременно говорят — на мой взгляд, непоследовательно — что оно может требовать от граждан пожертвовать жизнью ради его сохранения. Это право государства поддерживают все теоретики общественного договора. Возникает ощущение, будто подорвав представление о том, что собственником и отцом народа является монарх, получивший власть милостью Божьей, они ощущают потребность в замене преданности королю иной связью, влекущей моральное обязательство жертвовать собой ради государства. Они утверждают, что в основе этой связи лежит согласие людей жить в рамках государства. Таким образом, тезис о том, что государство возникает за счет рационального выбора людей, превращается в основу морального права государства рисковать жизнью своих граждан. Наш выбор, направленный на сохранение нашей жизни, эти теоретики превращают в добровольное принятие обязательства отдать жизнь за то, что по идее создавалось для того, чтобы ее защитить. Государство рождается из необходимости, но затем оно само порождает другую необходимость — опасную и часто смертоносную. «Государство для всех» не сохраняет жизни всех: многие жизни оно губит.
В основе теории общественного договора лежит элемент жестокости — даже несмотря на стремление лишить государство мистического ореола и заменить традиционное почитание государства-родителя четким пониманием рациональной цели его существования. На смену понятиям «благодарность» и «преданность» приходит понятие «обязательство». Однако тот факт, что идея самопожертвования логически вытекает из обязательства, порожденного свободным выбором, лишь укрепляет ее в нашем сознании. Общественный договор превращается в еще более изощренную ловушку, чем апелляции к патриотической любви к своей стране на основе сыновней преданности — будь то в «чистом», сократовом виде или множестве его смягченных вариантов. Уже тот факт, что родители обычно не просят своих детей пойти ради них на смерть и считают неописуемой трагедией, если ребенок умрет раньше них, метафора «государство-родитель» противоречит собственному буквальному источнику: у родителей смерть детей вызывает ужас. Теория «социального договора» сталкивается с необходимостью преодолеть другое противоречие: договор о защите жизни также неизбежно превращается в договор о безвременной насильственной смерти. В результате концепция общественного договора может — несмотря на свою кажущуюся объективность — стать более кровожадной, чем идея «государства-родителя» (или государства-собственника), поскольку на теоретическом уровне заложенное в ней противоречие выглядит разрешимым. Дети не должны умирать за родителей, но если равноправные граждане жертвуют жизнью друг ради друга, это считается приемлемым.
Однако создатели теории общественного договора понимали, что идея добровольного согласия не даст человеку той энергии и страсти, что необходима для готовности, если надо, пожертвовать жизнью. Гоббс и Руссо — и, в меньшей степени, левеллеры и Локк — разработали методики посвящения в «политическую мистику», чтобы подкрепить довольно сомнительную, как они знали, схему, замещающую выбор в пользу жизни обязательством умереть. Особенно важное значение мистике патриотизма, поддерживаемой «светской религией», придавал Руссо — поскольку он остро ощущал жестокий парадокс, заложенный в теории общественного договора. Впрочем, осознавал это и Гоббс, но Руссо, в отличие от него — и в этом заключается еще один парадокс — куда активнее настаивал на необходимости разработки аргументации в пользу обязательства жертвовать жизнью — аргументации, не зависящей от мистики патриотизма. Гоббс занимал неоднозначную позицию в отношении воинской повинности, связанной с риском для жизни, словно давая понять, что эта проблема на деле не может быть решена в рамках теории согласия и договора — да и любой теории, если на то пошло.
Руссо в «Общественном договоре» (кн. 2, гл. 4) утверждает: умирая ради сохранения государства, люди просто возвращают ему то, что от него получили. Таким образом, отчаянно пытаясь найти теоретическую точку опоры, он возвращает нас к «додоговорной» идее о том, что люди принадлежат государству: поскольку оно дало им жизнь, то имеет право при необходимости и забрать ее. К этому традиционному мистическому тезису Руссо добавляет рациональную, в духе эпохи Просвещения, формулу: без государства людям пришлось бы рисковать жизнью в условиях анархии в безнадежных, по сути, попытках эту жизнь защитить. Разве не выгодна людям сила коллектива? Разве они не повышают собственные шансы на выживание, существуя в рамках политической системы, созданной с их же согласия? Да повышают — то есть некоторые повышают, а некоторые нет. Погибающих приносят в жертву другим, и таким образом вся эгалитарная логика общественного договора нарушается «мажоритарным» уравнением. Эта сделка выгодна лишь тем, кому удалось уцелеть, а не тем, кого постигла безвременная кончина. В результате Руссо пытается обойти возникшую дилемму, выступая за существование в тесно спаянном коллективе, проникнутом патриотической любовью к своей стране. Его теория, по сути, представляет собой титаническое усилие, призванное придать политической жизни более справедливый и менее произвольный характер. Однако во многих аспектах та концепция образа жизни, которую он отстаивает, в конечном итоге оказывается не более рациональной, чем ее предшественницы. Его идеальное общество основано на столь же — если не более — иррациональной преданности и благодарности «полису», что и другие модели. Хуже того, его теория, манящая нас своей кажущейся справедливостью, способна побуждать людей выплатить государству «налог кровью». Сомневаюсь, однако, что руссоистская версия этого налога в привязке к его аргументам о «наивыгоднейшей сделке» способна на теоретическом уровне примирить концепцию общественного договора с обязанностью отдать жизнь за государство.
Впрочем, если метафора «государство-родитель» и идея о согласии народа не способны оправдать убийство других и собственную гибель ради государства, у патриотизма «еще есть порох в пороховницах». Что бы ни говорила теория, патриотизм будет существовать. Одна из главных причин этого заключается в том, что речь идет о «само собой разумеющемся» идеологическом постулате, не нуждающемся в поддержке философскими аргументами. Теоретические споры о патриотизме непосредственно интересуют лишь мыслителей, занимающихся вопросами политической и нравственной философии, и публицистов, пропагандирующих те или иные политические шаги. Несомненно, эта дискуссия затрагивает один из важнейших теретических вопросов, но сам патриотизм был и остается грубой реальностью. Беда в том, что эта грубая реальность способствует эрозии представления о том, что государство существует с согласия народа и служит ему. Вы спросите: разве я не утверждал совсем недавно, что воплощение этого согласия — общественный договор — обосновывает убийство и гибель ради государства? Это так, но, на мой взгляд, при должной ревизии самой концепции это можно изменить, и такой пересмотр мог бы основываться на неоднозначных тезисах Гоббса и Локка (об этом я пишу в других работах). В любом случае, свобода в ее современном понимании неотделима от тезиса о том, что государство имеет право на существование только за счет согласия народа на определенную форму правления, и его текущая деятельность происходит через посредство постоянного подтверждения этого согласия. Я просто хочу показать, что патриотизм способствует эрозии идеи осознанного согласия путем недальновидного и необоснованного «подписания» второго общественного договора, незаконно «вселяющегося» в тело первого договора, создавшего систему конституционной демократии.
«Грубость» реальному патриотизму придает неистребимая склонность людей ассоциировать мужественность с занятиями, связанными с убийством других и риском для собственной жизни. Никакая теория не способна устранить или дискредитировать эту склонность, порождающую фантастическое представление о том, что соревнование политических объединений представляет собой высшую форму командных видов спорта. Мужчинам нравится быть в команде, нравится жить в мире, где их призывают в качестве защитника или нападающего своей команды в противостоянии с другими, пусть даже «игровая площадка» для такого «спорта», как война, насквозь пропитана кровью. Это пристрастие не нуждается в сократовском тезисе о благодарности или джеймсовском — о «вечной задолженности» перед государством. Если раньше это состязание было делом аристократов, то сегодня политики мобилизуют группы или массы людей для взаимного истребления. Мужчины могут обретать миролюбие — но на время, а не навсегда. Любящие их женщины поощряют в мужчинах ощущение того, что «командный спорт» есть высшее воплощение мужественности, и склонность называть это ощущение патриотизмом, когда речь заходит о политике. Прискорбно, что мужчины отдают свою энергию государству, которое рано или поздно становится на имперский путь, несправедливый по определению, и тем самым постоянно проводит политику, окутанную завесой секретности, поддерживаемую секретностью и пропагандой и огражденную от процесса серьезного публичного анализа. Патриотизм — незаменимый инструмент продвижения по этому антидемократическому пути.
Агрессивная внешняя политика в целом подрывает легитимность любого конституционно-демократического строя. Патриотизм — самое мощное оружие в непрекращающейся внутриполитической войне против принципов и институтов свободного государства. Поддержка своей «команды» — не синоним защиты Конституции. В результате принцип существования государства на основе разумного согласия народа выхолащивается, а ряд основополагающих политических свобод неуклонно размывается. Первоначальный общественный договор о создании демократической формы правления узурпируется и во многом замещается вторым «контрактом» — на экспансию и хищничество государства. Плохо уже то, что первоначальный договор трактуется как право государства посылать граждан на смерть. Но еще хуже другое — то, что этот первоначальный договор попросту «вытесняется». Добыча, полученная в результате агрессивной и империалистической политики, усиливает политическое и экономическое неравенство в обществе, а также все больше оборачивается «иммунитетом» руководства страны к подотчетности гражданам. Граждане превращаются в последователей. А лидеры и последователи существуют в разных вселенных. Граждане позволяют патриотическому угару «командной игры» скрыть радикальный пересмотр первоначального договора и не возражают против выгод, получаемых влиятельными и порой злонамеренными группами интересов, использующими патриотизм для завоевания поддержки. Великие создатели теории общественного договора, наверно, пришли бы от этого в ужас; они и представить себе не могли, какой радикальной мутации подвергнется их концепция — точно так же, как «антиимпериалист» Сократ не мог представить, чем обернется его поддержка идеи «государства-родителя».
Патриотизм — в большей степени, чем любые другие страсти, кипящие в политической жизни, — заставляет добродетель становиться на службу порока и возводит на щит порок как замаскированную добродетель. Тем самым он способствует полному извращению нравственности. Если бы на свете не было патриотов, мы жили бы в куда более благополучном мире, чем нынешний, где патриоты составляют подавляющее большинство. И теоретикам не следует становиться в их ряды.
3 апреля 2009
Впервые: http://www.cato-unbound.org, 10 марта 2008 года.
